Прудникова Е. А.

П 85 Сталин. Второе убийство — СПб.: Издательский Дом «Нева», ML: ОЛМА-ПРЕСС Образование, 2003. — 448 с.

ISBN 5-7654-3007-4

ISBN 5-94847-466-6

 

Книга известного петербургского журналиста Е. Прудниковой представляет собой журналистское расследование, посвященное мифам о Сталине. Совсем другим предстает на страницах книги «вождь всех времен и народов» — бескорыстным романтиком в юности, умным и трезвым прагматиком в зрелом возрасте и про­сто хорошим человеком. Как это сопоставить с преступлениями режима — коллективизацией, репрессиями, культом личности? Для этого надо отбросить в сторону ярко раскрашенную картин­ку, которой прикрыли нашу историю творцы мифов, и взглянуть в лицо фактам.

 

 

ОГЛАВЛЕНИЕ

Эпиграф

Часть  первая. ИОСИФ, СЫН БЕЗБОЖНИКА БЕСО

Глава 1. Тайна рождения

Глава 2. Чему его научила семинария

Часть  вторая. ДВАДЦАТЬ ЛЕТ ПОДПОЛЬНОЙ РАБОТЫ

Глава 3. Фабричный ад на земле

На заводе

...и дома

Гроздья гнева.

Глава 4. Начало

«Левые» рвутся в бой

За чей счет этот банкет?

Батум

Первая из многих тюрем

Глава 5. Партийная карьера Кобы (борьба и политика)

Тебя здесь не ждут

Коба — боец революции

Коба — политик

...И Коба — террорист

Глава 6. Партийная карьера Кобы (тюрьма и политика)

Глава 7. Правда ли, что Сталин был агентом охранки?

Страшная тайна невозвращенца Орлова

Уличающее письмо

Господин Волков вызывает духов

Глава 8. Курейский затворник

Свердлов уехал, Сталин остался

Что там вышло с девушкой Лидой?

Северянин

Часть третья. КАК СТАЛИН СТАЛ ГЛАВОЙ ГОСУДАРСТВА

Глава 9. В терновом венке революций

Глава 10. Как был взят зимний дворец (Отступление, не имеющее отношения к делу)

Осада Зимнего

Штурм Зимнего

Всем, всем, всем

Пьяные погромы в Питере

Глава 11. «Пятнадцатый нарком»

Глава 12. Стратег поневоле

Миф в своем развитии

Глава 13. Ленин и Сталин

Странное письмо

«Отравитель»

Чужой

Последний жест

Глава 14. «Государственники» и «революционеры»: кто кого?

«Триумвират» по Крылову: лебедь, рак и щука

В клетке со львами

Часть  четвертая. САТАНА ОТЫГРЫВАЕТСЯ НА ЛЮБИМЫХ

Глава 15. Цветок для каменного сердца (Екатерина)

Като

Другие женщины в его жизни

Глава 16. «Неужели это так важно?» (Надежда)

Семейная легенда, рассказанная Анной Аллилуевой

Иосиф и Надежда

Катастрофа

Глава 17. «Солдата на маршала не меняю!» (Яков)

Глава 18. Непобежденный (Василий)

Глава 19. Смена мужей, смена фамилии, смена судьбы (Светлана)

Часть  пятая. ВТОРОЕ УБИЙСТВО СТАЛИНА

Глава 20. Обстоятельства смерти не выяснены

Версия Эренбурга (по А. Авторханову)

Версия Хрущева (по А. Авторханову)

Версия «старых большевиков» (по А. Авторханову)

Сталин и медицина

Ужин, который совсем не ужин

Странное поведение охраны

Еще более странное поведение соратников

Так что же на самом деле произошло?

Загадочный Смирнов

Глава 21. Не успел!

Из мемуаров Н. Кузнецова, бывшего наркома ВМФ

Глава 22. Обстоятельства смерти не выяснены (Продолжение)

Отравитель и суперзлодей

И Молотов туда же

Арест генерала Власика

Вопросы

«Последняя жертва Сталина»

Похороны Сталина

Глава 23. За что убили Лаврентия Берию?

«Нарком отпущения»

Берия как государственный деятель

Лучший удар - удар в спину

Так за что же все-таки убили Лаврентия Берию?

Компромат?

Как изготовляют монстров

Глава 24. Как убивали Сталина

Сначала о терминологии

Рождение «откровения»

Загадочная судьба Василия Сталина

Загадочная судьба Леонида Хрущева

После съезда

Царство Герострата

Постскриптум

Список литературы

 

 

 

 

 

 

 

 

Интереснее всего в этом вранье то, что оно — вранье от первого и до последнего слова.

М. Булгаков

 

Сталин недаром учился в семинарии — он хорошо знал человеческую природу. Как-то во время войны он сказал: «Я знаю, что после моей смерти на мою могилу нанесут кучу мусора. Но ветер истории безжалостно развеет ее!» И не успел он умереть, как первая часть формулы начала сбываться, и сбывалась она пятьдесят лет. Точно как в басне, лягнуть мертвого льва сбежались все: гиены, ша­калы, ослы. В начале 90-х маятник достиг высшей точки и, повинуясь неизбежному закону всемирного тяготения, пошел назад. И ветер истории загудел в ветвях кладби­щенских берез.

Практически сразу после рокового 5 марта 1953 года появилась версия о том, что Иосифу Джугашвили помог­ли уйти из жизни. Ничего удивительного в ней нет, она появляется почти автоматически каждый раз, когда ка­кой-нибудь правитель нашей страны умирает, для исто­рического разнообразия, своей смертью (если не своей, то возникают легенды о чудесном спасении). Обычно подобные слухи — это разговоры коммунальных кумушек, которым скучно жить, когда все в мире происходит со­гласно естественным законам. Но каким бы образом Иосиф Джугашвили ни покинул этот мир, про Сталина можно сказать точно: он был убит.

Рассказывают, что однажды, разбираясь с сыном Ва­силием по поводу очередных его художеств, Иосиф Вис­сарионович спросил: «Ты думаешь, ты — Сталин? Нет! Ты думаешь, я - Сталин? Нет! Это он - Сталин!» — и пока­зал на свой портрет. Так вот: Сталин как историческая фигура и как государственный деятель был умерщвлен, сознательно и с особой жестокостью. Зачем и за что? Почему его так ненавидели пришедшие после? Ответ на этот вопрос надо искать не в смерти, а в жизни. И коль скоро мы говорим о «тайнах великих», то настоящая тай­на этого человека не в том, как он умер, а в том, как он жил и что делал — на самом деле, а не в сборниках ска­зок, именуемых учебниками истории.

Едва ли какое-либо иное время в жизни Российского государства мифологизировано так, как события недав­него прошлого. Тема сталинского периода существования России исследуется пятьдесят лет, и все пятьдесят лет она мечется между мифами. Ибо пока что наша история пред­ставляет собой не что иное, как некую богословскую схо­ластику, набор исторических догм, не просто отличаю­щийся от того, что было на самом деле, но вообще ничего общего с историей не имеющих. Это мифологическое про­странство, в котором революцию 1917 года сделали боль­шевики, коллективизация произошла потому, что «так решил пленум», а разгадка событий 1937 года лежит то ли в сталинской паранойе, то ли в сталинском патриотизме. Между тем к реальности Страны Советов, ни то, ни дру­гое, ни третье не имеют ни малейшего отношения.

Если история социалистических времен представляет собой вариации на тему «Краткого курса», несколько ви­доизменяющиеся в зависимости от «генеральной линии партии», то большая часть «разоблачений», когда добира­ешься до их источников, восходит либо к Троцкому, либо к Геббельсу. Не в силах разработать что-то свое, пропа­гандистская машина «оттепели», пользуясь тем, что ни антисталинские работы Троцкого, ни, тем более, геббельсовская пропаганда населению СССР, естественно, не были знакомы, взяла на вооружение их обвинения, пост­роив на них свои «разоблачения культа». За исключени­ем тех случаев, когда они, эти разоблачения, представляют собой фантазии Хрущева, подчиненные одной цели: на правах «очевидца» показать «вождя народов» через за­мочную скважину, причем как можно более отвратитель­ным в обывательском смысле. Расчет точный: если чело­век мерзок как личность, он не может быть великим. С этой задачей Никита Сергеевич, будучи по природе сво­ей обывателем, превосходно справляется сам, не нужда­ясь ни в Геббельсе, ни в Троцком.

Пример? Берем «цитатник» под названием «Сталин в жизни», ищем, навскидку, фамилию Хрущева, первую по­павшуюся цитату из воспоминаний. Повторяю, первую, попавшуюся на глаза. Ага, нашли!

«Каждый раз, приезжая на «Ближнюю дачу», мы пере­шептывались друг с другом о том, на сколько больше, чем в наш прошлый приезд, стало здесь замков. К воро­там были приделаны всевозможные запоры и была воз­двигнута баррикада. Вдобавок ко всему, дачу окружали две стены, между которыми находились сторожевые псы. Имелась также электрическая сигнальная система и мно­жество других защитных устройств. В известной степени все это делалось совершенно правильно. Сталин, зани­мавший столь высокое положение, представлял собой очень заманчивую цель для любого врага советского строя. Тут не было ничего смешного, и принимавшиеся им меры предосторожности казались разумными, хотя любому из нас было бы опасно пытаться подражать ему».

А вот свидетельство А. Рыбина, личного охранника Сталина. «Забор был обыкновенный — из досок. Без вся­кой колючей проволоки сверху. Правда, высотой в пять метров. А в 1938 году появился второй — внутренний, трех­метровой высоты, с прорезями смотровых глазков. Заста­вили это сделать явные угрозы оппозиции... Никаких железных дверей, кроме военного бомбоубежища, на даче не имелось. Все внутренние двери были сделаны из про­стого дерева и с половины застеклены... конечно, при необходимости захлопывались на обычный английский замок «линг». Ключи от него всегда находились у комен­данта или дежурного офицера. Никакой сверхсложной внутренней системы запоров, которые-де мог открыть лишь сам Сталин при помощи специального электричес­кого устройства, в помещении не существовало. Это оче­редная байка изощренных сочинителей».

Из сравнения этих двух отрывков видно, что Никита Сергеевич, пардон, врет. И если сравнивать все новые и новые образцы его творчества с воспоминаниями других людей, видно, что он не просто врет, а врет художествен­но, с упоением, но и с точным знанием психологии обы­вателя, которому всегда кажется, что от него что-то скры­вают, причем скрывают всякую мерзость. На этом стоит вся желтая пресса, и на этом стоят мемуары «разоблачи­теля» Хрущева. И вот так он врет все время, с утомитель­ным постоянством, даже там, где в этом нет никакой нуж­ды, просто из любви к искусству. А ведь большая часть «Сталиниады» построена именно на хрущевских мемуа­рах. Представляете себе, чего там наворотили?!

Именно «Сталиниада» определила принцип построе­ния этой книги, которая сначала задумывалась просто как популярная биография «вождя народов». Но как-то раз в ходе работы мне в руки попала эта книга Юрия Борева -капитальный труд, в котором автор некритически собрал байки, анекдоты, некоторые воспоминания о Сталине, то есть, именно тот мусор, который нанесли на его моги­лу. Сам Борев тут, может быть, и ни при чем, он просто выразитель идей своего времени и своей среды. И все бы ничего, но именно эта среда - диссидентствующая ин­теллигенция - в годы перестройки завладела средствами массовой информации и стала распространять свою уз-копрослоечную точку зрения, вбивая ее в голову довер­чивого населения. А население против телевизора безза­щитно.

Иной раз люди удивляются — почему в годы пере­стройки нашу страну взяли голыми руками. И мало кто возводит происшедшее к XX съезду. А между тем именно хрущевский доклад и был тем ударом, который сломал становой хребет советскому человеку. Очень простая ана­логия: допустим, живет себе человек, честный, добропо­рядочный, из хорошей семьи. И вдруг появляется некто, вроде бы неопровержимо доказывающий, что отец этого человека - убийца, а мать - проститутка. Что будет с ним, узнавшим такую новость? Его спина согнется, голова опу­стится — приходи и бери голыми руками. Это и было про­делано с целым народом.

Тогда, в 50-е годы, как и позднее, в таком аспекте о хрущевском «правдоискательстве» никто не думал, да и сами творцы «разоблачений культа» того, что у них выш­ло, отнюдь не программировали. Просто после смерти Сталина сменилась власть, только и всего. И, чтобы при­дать пришедшим к власти пигмеям хоть какой-то вид и вес, надо было принизить их предшественника. А то, что попутно со Сталиным, которого надо было принизить, чтобы возвысился Хрущев и его компания, походя, меж­ду делом, отменяли целую эпоху, отменяли жизнь поко­ления, заодно объявленного либо соучастниками преступ­ления, либо стадом безмозглых баранов, - да кого это волновало? Кого интересует, что чувствуют «массы»?

А эти «массы», между прочим, за пятнадцать лет пост­роили на месте разваленной промышленности новую, сло­мали хребет Гитлеру, перед которым легли в пыль мощ­нейшие армии Европы, в кратчайшие сроки восстанови­ли разрушенную войной страну. Но, если надо, ткнем им в лицо «тоталитарный режим», «залитую кровью страну», то ли восемь, то ли восемьдесят миллионов невинно уби­енных «честных коммунистов» (ибо крестьянскую тему стали разрабатывать лишь в 90-е годы, до тех пор все прав­доискатели интересовались только своими, то есть ин­теллигентами и коммунистами, «классово чуждые» рабо­чие и крестьяне их нисколько не занимали.) То, что они объявлены соучастниками преступления, а их подвиги тем самым несуществующими, ибо какие же подвиги мо­гут быть у преступников, повторюсь, никого не волно­вало.

Так что второе, настоящее убийство Сталина было еще и убийством времени, убийством поколения, а заодно и убийством народа. Согласитесь, что сын достойных ро­дителей ощущает себя в жизни иначе, чем сын убийцы и проститутки, и относятся к нему иначе. И если бы не хрущевская экзекуция, то не дошли бы мы через поколе­ние до жизни такой, при которой каждый заезжий ино­странец учит нас жить, а мы ему внимаем, согласно ки­вая. И будем внимать до тех пор, пока не перестанем ощу­щать себя детьми убийцы и проститутки, опять же, согласно кивая. В годы перестройки договорились до пол­ного абсурда, начав подсчитывать, сколько и чего вывез­ли наши из побежденной Германии. Картинную галерею, дескать, поимели. Какой кошмар! А то, что немцы про­шли огнем и мечом по нашей земле, — это не считается. Да и вообще, это Сталин хотел весь мир завоевать, как пишет господин Суворов (а его русские читатели, опять же, согласно кивают), а Гитлер, бедненький, только за­щищался. Так защищался, что до Москвы дошел! Оста­лось только потребовать от российского правительства пенсиона немецким ветеранам, по примеру того, какой в Германии получают евреи. Они, конечно, молодцы, что сумели эти выплаты организовать. Вот только хотелось бы знать, что думают на том свете сгоревшие в печах Освенцима по поводу гешефта, который сделали на их смерти потомки?

Никита Сергеевич, конечно, обо всем этом не думал. Он просто хотел удержать власть и не казаться при этом ничтожеством себе самому и другим. Средства его не вол­новали. И не было баснописца, чтобы сказать: «Когда бы от земли могла поднять ты рыло, тебе бы видно было, что эти желуди на мне растут».

И что хуже всего, разрушая, Хрущев и компания ведь ничего не дали взамен. Будь на их месте умные полити­ки, они хотя бы всемерно помогали церкви - но идейно Хрущев так и остался навсегда большевиком-ленинцем, так что ненависть его к церкви была еще более сильной и желудочной, чем ненависть к Сталину. А его собствен­ная команда, идеологи нового режима, его писатели ки­ношники и прочие «инженеры человеческих душ» оказа­лись в идеологическом смысле абсолютно бесплодны. Попытка заменить культ Сталина культом Хрущева с трес­ком провалилась - уж больно карикатурный персонаж уселся в «кресло № 1» Страны Советов. Молодежь, пре­красное поколение «шестидесятников», начав с пропа­ганды «простой жизни, жизни без надрыва, жизни, как она есть», кончила неприкрытым и бесстыдным культом приобретательства, в которое к зрелому возрасту эта «жизнь как она есть» у них выродилась, поклонением даже не золотому тельцу, а джинсам и сникерсам. Вот уж до­подлинно, благими намерениями вымощена дорога сами знаете куда.

Какое-то время еще держались на старых идеологи­ческих запасах, на воспоминании о войне, но ведь вечно Днем Победы жить не будешь. Страна, лишенная высо­кого идеала, за несколько десятилетий сгнила на корню. Во-первых, в ней стало ничего не стыдно. Не стыдно во­ровать, не стыдно получать незаработанные деньги, не стыдно женщине рекламировать по телевидению проклад­ки, а мужику презервативы, не стыдно быть проститут­кой или гомосексуалистом, не стыдно бросать мусор на чистый тротуар и писать в подъездах. Не в том беда, что все это есть, а в том, что - не стыдно. Это все мелкие симптомы, как «звездная сыпь» у сифилитика. Более се­рьезный симптом, как провалившийся нос, - отсутствие патриотизма, привычка стыдиться своего образа жизни, своей страны как чего-то недоношенно-провинциально­го. Ну а третья стадия, до которой у нас, слава богу, еще пока дошли не все, хотя и многие, — это прогрессивный паралич совести. Когда я пишу эти строчки, только что окончился так называемый праздник 300-летия Петер­бурга, на который было ухлопано невероятное количе­ство денег при том, как бедно живет у нас большинство честно работающих людей. Зато пыль в глаза пустили все­му миру. И не стыдно отнять у голодного на барские за­бавы...

И все пошло с 1956 года. Факт тот, что после XX съез­да мы жили все бессмысленней и бессмысленней, все грязнее и грязнее. Говорят, «после этого» не всегда значит «вследствие этого». Но ведь не всегда и не значит...

Любой журналист по характеру своей работы является специалистом по обработке массового сознания. Поэто­му человеку, достаточно долго проработавшему в СМИ, то, как оболванивалось и оболванивается население Рос­сии, видно, как рентгенологу скелет. Как ложь, запущен­ная, допустим, тем же Троцким в ходе политической борь­бы со Сталиным, была сначала подана как вдруг от­крытый шокирующий факт, потом стала предметом об­суждения, пока, наконец, не приобрела статуса общеиз­вестной истины. Например, то, что Сталин перед самой войной обезглавил армию, лишив страну элиты воору­женных сил, — первым об этом написал именно Троцкий еще в 1937 году, потом подхватил Хрущев, и мы бы так и думали до сих пор, да спасибо тому же Виктору Суворову, который задумался: а чего на самом деле стоил Тухачев­ский как военачальник? А поскольку он, в отличие от большинства историков, людей глубоко штатских, в во­енных делах что-то понимает, то таланты «красного мар­шала» тут же предстали во всем их великолепии. Но это частный случай. А большинство хрущевских агиток, под­питанных перестроечной «разоблачительной волной», так и пребывают в полном здравии. Пример? Пожалуй­ста. «Черты грубости, коварства, нелояльности, каприз­ности в характере Сталина, а главное — стремление к неограниченному правлению в партии и государстве, не­разборчивость в средствах для достижения целей...» — так пишут о Сталине профессиональные, между прочим, историки, доктора исторических наук Г. Арутюнов и Ф. Волков в своей статье «Перед судом истории»¹. Да от­куда вы все это взяли, господа хорошие! Вы что, со Ста­линым вино вместе пили, детей крестили, что вы так пре­красно разбираетесь в его характере? «Ну как же, — отве­тят мне господа хорошие, — это же общеизвестно, это все знают!» Общеизвестные истины — штука коварная. В свое время «все знали», что Солнце движется вокруг земли, а

¹Московская правда. 30 марта 1989 г.

 

несогласных с этой истиной, как известно, немножко под­жаривали.

Ну да, правильно, это все знают. А откуда знают? Волкогонов сказал? А ему кто? Авторханов? А кто такой Авторханов, он со Сталиным сколько миллиграммов соли съел? А знают вот откуда: эту байку запустил в обращение господин Троцкий, успешно приписавший Сталину чер­ты собственного милейшего характера. Ну как же, я хочу власти, значит, и он хочет, не может не хотеть, да и вооб­ще — как может человек не хотеть власти? А историки, до которых все это дошло уже десятой дорогой, потом эти байки радостно подхватили.

А вот Молотов, который рядом со Сталиным полжиз­ни прошел, одним из его основных качеств называет скромность. Реальные же факты показывают, что он вов­се не стремился к власти как таковой. Что же касается средств, то Сталин был как раз слишком разборчив. Гит­лер устроил «ночь длинных ножей» практически сразу, как пришел к власти, и правил, в общем-то, долгое время достаточно спокойно. Если бы гражданскую войну выиг­рали не красные, а белые, они бы на законных основани­ях залили полстраны кровью и... приобрели бы статус спа­сителей отечества. А если бы Сталин устроил «тридцать седьмой год» году этак в 1924-м, то и у него, и у страны было бы куда меньше проблем. Не было бы сотен тысяч репрессированных, и коллективизация бы обошлась лег­че, и войну бы куда с меньшими жертвами выиграли... А он все в партийную демократию играл, ну и доигрался до того, что накануне войны страна понесла такие потери, от которых едва оправилась. Но чтобы знать это, мало волкогоновские «зады» повторять, надо интересоваться не только мнением историков, но и историей как таковой.

Опять же общеизвестно, что Сталин довел свою жену до самоубийства. Только не надо этого доказывать жен­щинам, потому что любая женщина тут же поинтересует­ся—а что собой представляла жена Сталина? Узнать это нетрудно. И когда узнаешь, то сочувствие как-то улету­чивается и вместо него хочется лишь сказать: во влип мужик!

И так во всем, так всегда. Что такое метод журналист­ского расследования? Это когда ты выслушиваешь все, что тебе говорят по теме, все взаимоисключающие вер­сии и не лезущие никуда факты. Некоторое время мрач­но смотришь на этот ворох событий, мнений, выводов, понимая, что разобраться в этой куче невозможно. А по­том начинаешь сортировать все это добро, и в конце кон­цов все каким-то невероятным способом выстраивается в непротиворечивую картину. Метод совершенно одинаков, применяется ли он к коммунальной разборке или все­мирной истории. Идеальное воплощение метода - мисс Марпл у Агаты Кристи, которая может упорно думать над крошечным не лезущим в общую картину фактиком, пока он наконец не становится на свое место. А обосновав­шись на своем месте, может полностью перевернуть всю картину.

Но, по правде сказать, с таким количеством дезинфор­мации сталкиваться в обыденной жизни не приходится. Наша официальная, неофициальная и полуофициальная история представляет собой Сплошное болото, где ни од­ному слову нельзя просто так верить, каждый факт при­ходится проверять и перепроверять. И по мере этих про­верок и перепроверок вырисовывается картина, которая на поверку оказывается совсем другой. То есть настолько другой, что ничего общего...

 

 

Часть первая

ИОСИФ, СЫН САПОЖНИКА БЕСО

Глава 1 ТАЙНА РОЖДЕНИЯ

Из мифологии:

Иосиф Джугашвили родился 21 декабря. Распространен­ное в персидском ареале поверье гласит: рожденные в этот день — дети зла.

По официальной версии, отец Сталина — сапожник Джу­гашвили, а по преданию — князь Эгнаташвили, у которого мать Сталина служила экономкой. Любовный треугольник для восточного сознания непереносим. Джугашвили пил. Однажды он протрезвел и прибил Екатерину Георгиевну. После этого за ним пришли какие-то люди, и больше его никто не видел. Говорили, что он кончил свой век в пьяной драке.

По другой версии, Виссарион Джугашвили работал в Тби­лиси. Главой цеха сапожников был армянин. Его наложни­ца, молодая грузинка, зачала, и он предложил сапожнику Джугашвили на ней жениться. В качестве приданого Джу­гашвили получил некоторый капитал и возможность от­крыть в Гори собственное дело.

Имеется и еще ряд версий. В 1878 — 1879 годах знамени­тый путешественник Пржевальский жил в Гори, где, вер­ный своей привычке, вел дневник. В годы правления Сталина из архива Пржевальского исчез весь этот период. Но в рас­ходной книге за 1880-1881 годы по недосмотру цензора ос­тались отметки об отсылке Пржевальским денег матери Сталина на содержание их общего сына Иосифа.

Отцом Сталина был грузинский епископ.

Сталин — прямой наследник династии Романовых. Он за­чат Александром II, когда Екатерина Георгиевна убирала в покоях царя во время его посещения Грузии.

 

...В свое время Агата Кристи устами Эркюля Пуаро сравнивала секс с рекой, вычистившей авгиевы конюш­ни. Она имела в виду, что интерес публики к сексу гораз­до выше интереса к политике да и к любым другим те­мам, и мощнейшей струей этого интереса можно забить все другие темы. И ведь так оно и есть. История с Клин­тоном и Моникой Левински, которой американцы на­смешили весь мир, наглядно показывает, что политика президента куда менее интересна народу, чем то, с кем спит президент, — хотя каким образом это может влиять на управление государством? Да никаким. Разве что сек­суальная неудовлетворенность ведет к излишней агрес­сивности, и красотка Моника, может быть, избавила мир от лишней войны...

Только этим, только желанием любыми путями при­влечь интерес читателя можно объяснить, что столь ог­ромное внимание уделено на страницах прессы слухам о том, чьим ребенком на самом деле был сын сапожника Бесо Джугашвили Иосиф. Все это, конечно, полная чушь, и мальчик был, вне всякого сомнения, сыном своего отца, коим являлся, как и числился, сапожник Виссарион. Нет никаких оснований сомневаться в супружеской верности его жены Екатерины, кроме старых смутных сплетен, которые, как кто-то тридцать лет спустя припомнил, вро­де бы ходили, а может, и не ходили, а просто какая-ни­будь баба сказала. Женщине надо быть уж совершенней­шим крокодилом, чтобы про нее языком не трепали, и даже тогда... ну разве что тогда будут трепать языком про мужика — надо же, вокруг столько баб хороших, а он с таким крокодилом связался! И если кому хочется пло­дить сплетни, то запретить этого, конечно, нельзя, равно как и переубедить сплетников невозможно. Ну хочется им, чтобы этот человек был «зачат в беззаконии и рожден во грехе»! Да еще желательно и в день, когда рождаются Дети зла. Чем страшнее, тем интереснее!

И все же девяносто девять шансов из ста, что Иосиф был сыном Виссариона Джугашвили. Виссарион же по происхождению своему тоже был потомком не монарха и не князя, а зажиточного винодела Вано Джугашвили из села Диди Лило. Отец его торговал вином в городе, стар­ший брат Георгий держал харчевню на дороге, и вся ми­ровая история могла бы пойти по-другому, если бы не обрушившиеся на семью несчастья. Сначала умер отец, не дожив даже до пятидесяти лет, затем какие-то разбой­ники не разбойники — дело это темное... в общем, брата Георгия убили, а оставшийся наследником всего достоя­ния Виссарион почему-то отправился в Тифлис. Кто его знает, почему, — может быть, долги помешали, а может, и чего иного опасался юноша, но из родного села он уехал. В Тифлисе Виссарион выучился ремеслу сапожника, а когда горийский купец Барамов открыл мастерскую, то в числе других мастеров пригласил и его. Было ему тогда около двадцати лет.

Когда Виссариону исполнилось 24 года, он женился на восемнадцатилетней Екатерине Геладзе (или, как ее называли, Кеке), также крестьянской дочери, круглой сироте, которая жила вместе с двумя братьями у своего дяди в Гори. Первый их сын, Михаил, родился спустя де­вять месяцев после свадьбы, но, не дожив до года, умер. Не зажился на свете и второй, Георгий, который тоже умер в младенчестве от тифа. «И первого, и второго крестил мой дед, — рассказывал кремлевский охранник Сталина Г. Эгнатошвили. — А когда родился третий ребенок — Иосиф, — Екатерина Георгиевна ему сказала: "Ты, конеч­но, человек очень добрый, но рука у тебя тяжелая. Так что извини меня, ради бога, Иосифа покрестит Миша"²».

Кстати, и насчет персидского календаря доморощен­ные астрологи оплошали. На самом деле, согласно запи­си в метрической книге Успенского собора в Гори, Иосиф родился 6(18) декабря 1878 года. Однако день рождения Сталина празднуется 9(21) декабря 1879 года. В чем же дело?

²Цит. по: Логинов В. В тени Сталина. М., 2000. С. 18.

 

Досужие исследователи опять же возводят изменение даты рождения к разным сложным психологическим при­чинам, вплоть до того, что Сталин-де был поклонником магии чисел. Тут можно привести длительное рассужде­ние В. Похлебкина — не для пользы дела, а просто в каче­стве примера того, сколь извилистым иной раз бывает путь протекания человеческой мысли.

«У нас будет еще повод поговорить о сталинской склон­ности к мистике чисел. По грузино-персидскому счету циф­ра 5 была наделена магическим смыслом. Все, что было крат­но 5, должно было приносить счастье, или сбываться...

В 1889 появилось издание "Вепхис Ткаосани" ("Тигровой шкуры "), которому было суждено помочь ему в выборе креп­кого псевдонима, ему было в это время ровно 10 лет. (Изда­телем поэмы был Сталинский, отсюда и Сталин. Это, конечно, притянуто за уши, и "Витязь" еще более притя­нут за уши — но надо же как-то оправдать теорию "мис­тических пятерок", а больше ничего знаменательного в этом году не происходило — Е. П.). В 1899 году его ис­ключили из семинарии, и ему исполнилось в это время ровно 20 лет. Следовательно, гораздо правильнее вести отсчет с 1879 г., а не формально с 1878 г. Ибо от 1879 г. его отделя­ет только несколько дней конца декабрями, если бы не слу­чайность и мать доносила бы его еще неделю, то он и фор­мально, и фактически родился бы в 1879 г. Ведь, когда его спрашивали, сколько ему лет, он считал не формально, а реально... Вот почему он всегда приводил в России только эту дату и решил после 1917 г. окончательно придержи­ваться ее как реальной, а не "догматической", каким яв­лялся 1878 г. И когда он, вопреки уже принятому им прави­лу, в 1920 г. указал 1878 г., это было сделано потому, что дата эта указывалась для заграницы, где, как прекрасно знал Сталин, господствовали страшно бюрократические и формальные взгляды и где отход от даты в метриках был бы признан сенсационным. Так вот, чтобы не "раздражать " западных чистоплюев педантичности, Сталин "бросал " им кость " — формальный год своего рождения, а не факти­ческий, каким был 1879 г., ибо только с него недельный мла­денец начал свою жизнь и только 1879 г. был первым годом его реальной жизни. Здесь снова проявилась жгучая нелюбовь Сталина к формализму, к догматике и его стремление рас­сматривать все явления под углом здравого смысла и целесо­образности. Но объяснять это кому-либо он просто не стал»³.

Да, а еще, кроме нелюбви к догматике, здесь явно про­слеживаются симптомы начинающейся шизофрении, (вопрос только, у кого — у исследуемого или у исследова­теля). Неудивительно, что с такими биографами главу советского государства, одного из самых здравомыслящих людей на свете, стали считать сумасшедшим.

Закрученных объяснений можно придумать множе­ство, как между двумя точками можно провести бесчис­ленное множество кривых. Но практика жизни показы­вает, что причины таких вещей чаще всего бывали про­стыми и чисто бытовыми. Когда в 1920 году Сталин собственноручно заполнял анкету для шведского левого журнала «Фолькетс Дагблад Политикен», то дату рожде­ния он проставил правильную — 1878 год, об этом и По-хлебкин говорит. В партийных же документах упорно зна­чится 1879 год — но заполнены эти документы чужой ру­кой, какой-нибудь секретарь механически переписывал с других бумажек. Сначала некоторые исследователи утвер­ждали, что 1879 год рождения появился в партийных до­кументах после 1917 года. Но, рассматривая фотографии Иосифа Джугашвили, сделанные при его поступлении в тюрьму в 1910 году, отчетливо видишь записанное в дан­ных заключенного: год рождения— 1879-й.

Как такое могло получиться? Очень просто. Скорее всего, этот год рождения значился в том фальшивом пас­порте, с которым его взяли в 1910 году, только и всего. Подлинную фамилию в конце концов установили, а с датой рождения никто возиться не стал, какая, собствен­но, разница, какой там конкретно год? Если бы ему было семнадцать или двадцать лет, то в точном определении возраста был бы смысл, поскольку это могло повлиять на приговор, а тридцатилетнему не все ли равно? Так все и пошло: 1879 год попал в жандармские документы, затем

³Похлебкин В. Великий псевдоним. М., 1996. С. 113—114.

 

в обычные - надо же было по отбытии ссылки вместо фальшивого паспорта получить нормальный — и так и пошел кочевать из бумаги в бумагу, пока не приобрел официальный статус. А когда ошибка была замечена, ока­залось проще смириться с ней, чем исправлять, тем более что революционеры к таким вещам относились легко.

...Но вернемся в Гори. У нового кума рука была легче, чем у прежнего. Мальчику, правда, тоже досталось от жизни — он перенес тиф, в шесть лет болел оспой, но остался жив. Ничего необычного в этом не было — тиф и туберкулез были бичом Закавказья, время от времени вспыхивали эпидемии оспы, а уж дети в те времена мер­ли как мухи. Моя прабабка, жившая в финской деревне, родила шестнадцать детей — выжило шесть. Примерно то же соотношение было и у Екатерины Джугашвили.

В детстве Иосиф сильно ушиб руку, возникло нагное­ние в суставе, за ним заражение крови, от которого маль­чик едва не умер. Потом всю жизнь левая рука у него плохо сгибалась в локте, а с возрастом начала сохнуть, так что под старость он уже в ней ничего тяжелее трубки держать не мог. Лет в десять-одиннадцать он попал под фаэтон, повредив ногу, так что потом, с возрастом, при­шлось носить специальную обувь — но об этом мало кто знал. И вообще мальчик был далеко не крепкого здоро­вья, ну так не всем же быть здоровяками, разве не так?

Семья снимала комнату в крохотном одноэтажном до­мике. Позднее в этом домике устроят музей, так что био­графы «вождя народов» смогут красочно описывать его детство. «Стол, четыре табуретки, кровать, небольшой буфет с самоваром, настенное зеркало и сундук с семей­ными пожитками — вот и вся его обстановка. На столе — медная керосиновая лампа. Белье и посуда хранились в открытых стенных шкафах. Винтовая лестница вела в подвальное помещение с очагом. Бесо держал здесь кожу и сапожный инструмент. Из мебели были некрашеная табуретка да колыбель Coco»⁴.

   ⁴ Такер Р. Сталин. Путь к власти. 1879-1929. М., Прогресс. 1990. С. 75.

 

Тем не менее по местным понятиям родители его были люди не бедные. Каковы были эти понятия? «Среди лю­дей нашего ремесла, — вспоминал помощник Виссарио­на Давид Гаситашвили, — Бесо жил лучше всех. Масло дома у него было всегда. Продажу вещей он считал позо­ром»,⁵

Однако семейное счастье оказалось недолгим. Висса­риону не было еще и тридцати, когда он начал пить, и с тех пор все в семье пошло наперекосяк. Они стали ме­нять место жительства, постоянно кочевали по городу с квартиры на квартиру. Мало того, что отец своим поведе­нием позорил семью, но скоро он перестал приносить домой деньги и появлялся теперь только «разбираться» с женой и «воспитывать» сына. Иосифу было лет десять, когда он во время одной такой сцены бросил в отца но­жом, а потом несколько дней прятался у соседей.

По счастью (ибо в том, что пьяница ушел из семьи, для семьи горя нет) — так вот, по счастью, году примерно так в 1890-м Виссарион уехал в Тифлис и оставил их в покое. Правда, предварительно он успел-таки «показать» жене, как большинство пьяниц мечтает, — увез мальчика с собой. Ты, мол, мечтаешь, что твой щенок будет митро­политом? Так вот тебе: я — сапожник, и сын мой будет сапожником, что хочу, то из него и сделаю. Несколько месяцев провел мальчик в Тифлисе, работая на обувной фабрике Адельханова, пока не приехала опомнившаяся мать, потерявшая всякий страх перед мужем, и не увезла его обратно в Гори. Напоследок отец предложил сыну вы­бор: или мальчик остается с ним, или уезжает с матерью и он, отец, снимает с себя всякую заботу о нем. Тоже мне, нашел чем пугать, много они видели той заботы! Маль­чик бестрепетно последовав за матерью, и оба они поста­рались об отце навсегда забыть. Ни Екатерина, ни Иосиф так Виссариона и не простили. Сын почти никогда не рассказывал об отце, и даже неоднократные просьбы музея в Гори опознать ту единственную фотографию,

⁵ Островский А. Кто стоял за спиной Сталина. М., СПб, 2002. С. 93.

 

которая у них была — действительно ли на ней изображен Виссарион, — остались без ответа. Вернувшись домой, Кеке стала всем говорить, что муж ее умер.

Но на самом деле Бесо Джугашвили не умер. Иосиф, когда от него требовали сведений об отце, отвечал, что местонахождение того неизвестно. В 1895 году он писал в заявлении на имя ректора семинарии: «Отец мой уже три года не оказывает мне отцовского попечения в нака­зание того, что я не по его желанию продолжил образо­вание». Лишь недавно стало известно, что Виссарион до­жил почти до 60 лет и умер 7 августа 1909 года в Тифлисе от цирроза печени. Умер он в больнице, куда был достав­лен из ночлежного дома, и похоронен на общественный счет. О его могиле ничего не известно, и никто ее не ис­кал.

Теперь мать боролась за жизнь, свою и сына, в оди­ночку. Екатерина давно, еще до отъезда мужа, вынуждена была работать. Для нее, неграмотной крестьянки, доступ­ным был лишь труд поденщицы, и она мыла полы, сти­рала белье, пекла хлеб, шила по домам и тем содержала себя и сына. Позднее она выучилась на портниху, тогда стало немного полегче, но все равно тяжело. В 1935 году она вспоминала: «Я работала поденно и воспитывала сына. Трудно было. В маленьком темном домике через крышу протекал дождь и было сыро. Но никогда, никог­да я не помню, чтобы сын плохо относился ко мне»⁶.

Другое дело, что, как пишет Светлана Аллилуева, «он был плохим, невнимательным сыном, как и отцом, и му­жем...» Но причина была не в какой-то душевной чер­ствости, а оттого, что на плечах этого человека лежала чудовищно тяжелая ноша, и все мысли и чувства были отданы делу, на долю семьи приходились жалкие остат­ки... Почему-то, когда речь идет о великом писателе или музыканте, то такое поведение считается оправданным — как же, гений! А великий государственный деятель обя-зан успевать все.

⁶ Интервью Екатерины Джугашвили газете «Правда». 23 окт. 1935  г.

 

Обычно сдержанный и немногословный, Сталин ред­ко рассказывал о своем детстве. Светлана, любимая дочь, которой, казалось бы, должно было больше всего доста­ваться ласки от отца, писала в своей книге: «В музее Ста­лина в Гори никак не хотели увеличить прекрасную фо­тографию отца вместе с его матерью при последнем посе­щении в 1936 году. Они сидят рядом за столом, очевидно, в ее комнате, и она держит руку на его плече, а у него такое счастливое, такое любящее выражение лица, како­го я вообще никогда у него не видела!» При этом мать отнюдь не либеральничала с сыном, характер у нее был крутой и непреклонный, мальчику не раз доставалось от нее. Та же Светлана вспоминает, что отец говорил ей: «Как она меня била! Ай-ай, как она меня била!» Хотя, надо сказать, в то время с детьми не церемонились так, как теперь, телесные наказания были очень даже в ходу, и никто не считал их чем-то ужасным. Как-то раз, уже будучи гла­вой государства, Сталин все-таки спросил свою мать: «Почему ты меня часто била?» «Вот ты и вырос хоро­шим», — ответила та. Подзатыльники не изменили отно­шения Сталина к матери, но... собственных детей он паль­цем не трогал! Хотя кое-кого выпороть бы и не мешало! У Екатерины были свои правила в жизни. Она так и не вышла больше замуж, прожив одинокой, но также и не переехала к сыну, когда тот обосновался в Москве. Рас­сказывают, что она жила во дворце, что ходила по мага­зинам, окруженная приживалками и небрежно палкой указывала на деликатесы, — рассказывают, должно быть, те, кто видит свое представление о счастье именно в та­кой жизни. Та же Светлана вспоминает, что она, действи­тельно, обитала в каком-то старинном дворце с парком, но занимала в нем низкую темную комнатку с малень­кими окнами во двор. «Я все удивлялась: почему бабуш­ка так плохо живет? Такую страшную черную железную кровать я вообще видела впервые в жизни». И уж в чем-чем, а в этом можно быть уверенным: не потому, что не было возможности устроиться иначе. Мать Сталина в Грузии могла бы роскошествовать, как царица. Кстати, и сын ее всю жизнь жил, фактически, в одной комнате. Он в детстве не был приучен к роскоши и никогда к ней не стремился, даже тогда, когда мог позволить себе все, что угодно.

Естественно, пьянство и жестокость отца, суровые ус­ловия жизни наложили свой отпечаток на характер маль­чика. Вот только какой отпечаток? Один сын пьющего отца вырастает пьяницей, другой — трезвенником, один, в подражание ему, злобным и агрессивным, другой, из чувства протеста, добрым и мягким.

Однокашник Сталина по семинарии И. Иремашвили позднее писал: «Незаслуженные страшные побои сдела­ли мальчика столь же суровым и бессердечным, каким был его отец. Поскольку люди, наделенные властью над другими благодаря своей силе или старшинству, представ­лялись ему похожими на отца, в нем скоро развилось чув­ство мстительности ко всем, кто мог иметь какую-либо власть над ним. С юности осуществление мстительных замыслов стало для него целью, которой подчинялись все его усилия»⁷. Но это «психоаналитическое» свидетель­ство — единственное в таком роде. Остальные, кто знал Иосифа в юности, говорят о нем совсем другое. Иремаш­вили вообще пишет о Сталине мало хорошего, не зря же его с такой охотой цитирует Троцкий. В юности они с Иосифом были хорошо знакомы, но потом пути их ра­зошлись, Иремашвили оказался в эмиграции. Это надо учитывать, когда пользуешься его свидетельствами. Про­игравшие и обиженные далеко не всегда бывают объек­тивны, для этого надо иметь уж очень большое благород­ство души...

Но и пай-мальчиком Иосиф определенно не был. Он был большой драчун, что, впрочем, поощрялось на Кав­казе, где из мальчишек старались воспитывать воинов. Другой его товарищ детства, М. Церадзе, вспоминает: «Любимой игрой Coco был "криви" (коллективный ре-бячий бокс). Было две команды боксеров — те, кто жили в верхнем городе, и представители нижнего. Мы лупили

⁷ Иремашвили И. Сталин и трагедия Грузии. Берлин.  1931. C. 11—12.

 

друг друга беспощадно, и маленький тщедушный Coco был одним из самых ловких драчунов. Он умел неожи­данно оказаться сзади сильного противника»⁸. И действи­тельно, на коллективной ученической фотографии, вид­но, что Coco был совсем маленьким и худеньким, — зато как прямо и гордо он держался! Когда чувствовал себя правым, он не уступал никому, даже учителю. Как и мно­гие дети бедняков, он рано понял, что только сам может пробить себе дорогу, и с тех пор все силы его были уст­ремлены на то, чтобы учиться.

Какого будущего могла ожидать для своего сына не­грамотная крестьянка Екатерина? В то время «светлое бу­дущее» для ребенка из низших слоев общества представ­лялось в одном из двух видов: или он станет чиновником, или священником. Глубоко верующая мать выбрала для Иосифа вторую стезю.

Гори, хотя населения в нем насчитывалось всего шесть тысяч человек, был образовательным центром уезда. Там имелось шесть учебных заведений: учительская семина­рия, женская прогимназия, три училища — городское, духовное православное и духовное армянское, а также женское начальное училище. Екатерина добилась того, что сына приняли в духовное училище. Преподавание там велось на русском языке, которого грузинский мальчик, естественно, не знал. По счастью, сыновья домохозяина, обучавшиеся в том же училище, помогли ему, и воспри­имчивый Coco так овладел русским, что смог поступить сразу во второй приготовительный класс и через год стал полноправным учеником. (Кстати, одной из причин того, что Сталин писал матери мало и очень короткие письма, был именно языковой барьер. Екатерина не умела ни говорить, ни читать по-русски, сын же ее разговорный грузинский язык помнил, а вот письмо за столько лет за­был. Приемный сын Сталина Артем Сергеев рассказы­вал: «Я помню, как он однажды сидел и синим каранда­шом писал ей письмо. Одна из родственниц Надежды

⁸ Цит. По: Радзинский Э. Сталин. М, 1997. С.34.

 

Сергеевны (Аллилуевой — Е. П.) говорит: "Иосиф, вы гру­зин, вы пишете матери, конечно, по-грузински?" Знаете, что он ответил: "Какой я теперь грузин, когда собствен­ной матери два часа не могу написать письма. Каждое слово должен вспоминать, как пишется"».)

Однако за учебу надо было платить. Пока отец жил в Гори, он все-таки приносил домой какие-то деньги, хотя бы те, что оставались после походов по кабакам. После окончательного ухода мужа из семьи оказалось, что плата за обучение — 25 рублей в год — для поденщицы непосиль­на, и мальчика исключили из училища. Было это в конце первого класса, и как раз тогда отец увез сына в Тифлис, так что продолжить обучение тот смог только через год. Но мальчик был очень способным, училищное началь­ство это заметило, и мать сумела добиться не только бес­платного обучения, но даже того, что ему платили не­большую стипендию — сначала три рубля в месяц, потом, позднее, семь рублей, да еще ему выдавали одежду. Это, конечно, было большое подспорье — но какое унижение!

Все годы обучения Coco неизменно оставался первым учеником — впрочем, это было не так уж и трудно благо­даря вниманию и феноменальной памяти. В училище он пользовался авторитетом не только среди учеников, но и среди учителей. Мальчик рано и на всю жизнь пристра­стился к чтению (к четырнадцати годам он перечитал, наверное, все книги, которые можно было достать в Гори). Теперь на переменах он редко участвовал в ребячьих играх, а больше сидел в стороне с книжкой, и тогда ста­новился собранным, немногословным, если его спра­шивали о чем-то, отделывался междометиями. (Эти свойства — умение концентрироваться и невероятная па­мять — позволили ему постепенно стать одним из образо­ваннейших людей своего времени, при том что формаль­но он ни в каких университетах не обучался.) А так был мальчишка как мальчишка — живой, открытый, хороший товарищ, всегда готовый помочь.

Сын глубоко и горячо верующей матери, Иосиф и сам был в детстве очень верующим. Он выполнял все церковные правила и напоминал о них более легкомысленным товарищам. Потом что-то произошло. Троцкий, ссылаясь на одного из школьных товарищей Иосифа, утверждает, что неверующим он стал в тринадцать лет. Глурджидзе вспоминает... как тринадцатилетний Иосиф сказал ему однажды: "Знаешь, нас обманывают, Бога не существу­ет..." В ответ на изумленный возглас собеседника Иосиф порекомендовал ему прочесть книгу, из которой видно, что "разговоры о Боге - пустая болтовня". "Какая это книга?" — "Дарвин. Обязательно прочти".

Впрочем, Дарвин — это всего лишь ребяческое сомне­ние, у верующих оно по мере взросления легко разреша­ется. Человек — не прямая линия, что неизменно придер­живается одного направления, человеку свойственно ме­няться, он знает взлеты и падения, веру и сомнение, утверждение и отрицание. Несомненно, в какие-то пери­оды жизни Сталин был безбожником, а вот был ли он безбожником всю жизнь — это вопрос. И несмотря даже на формальное безбожие, у него — об этом говорит мно­гое — безусловно было христианское миропонимание: приоритет обязанностей над правами, жизнь, рассматри­ваемая как служение, как крест. Много лет спустя в пись­ме к матери он напишет: «Долю свою я выдержу», — и, к чести своей, никогда не пытался уйти от ответственнос­ти, какой бы неподъемной она ни была. И если Иосиф Джугашвили ушел от Бога в тринадцать лет, увлеченный Дарвином, то это совсем не означает, что он не пришел к нему в пятьдесят. Но даже если это было и так, то об этом, как нетрудно догадаться, в тех условиях он никому не рассказывал...

 

 

Глава 2 ЧЕМУ ЕГО НАУЧИЛА СЕМИНАРИЯ

Из мифологии:

Между Февральской и Октябрьской революциями в Пет­рограде шли митинги и дискуссии. Сталин принимал в них деятельное участие. Однажды он вычитал в книге Сергея Булгакова цитату из Библии и привел ее в споре с меньше­виком Ноем Жордания, приписав Марксу. Жордания стуше­вался.

-Из какой это работы Маркса?- спросили потом у Сталина.

— Откуда я знаю ? В борьбе все средства хороши!

 

Самое забавное здесь даже не то, что, по мнению ав­тора этого анекдота, цитату из Библии можно выдать за Маркса. Самое забавное — то, что Сталин будто бы вычи­тал ее у Сергея Булгакова. Хотя это еще большой вопрос, кто лучше знал Библию: философ Булгаков или Сталин, который пять лет изучал библейские тексты в семина-рии, а память у него была абсолютная. Но уж так хочется показать Сталина недоучкой, так хочется...

В царское время семинария была тем, что теперь на­зывают «средним специальным учебным заведением». Сейчас она если и не официально, то в глазах общества имеет статус вуза. Да, набор предметов там несколько специфичен, но что касается методологии, то семинарс­кое образование вооружает человека таким уровнем и та­кой культурой мышления, как редко какой университет cпособен. Кто не верит, пусть попробует поговорить с рядовым священником и сравнить его интеллектуальнымуровень, скажем, с уровнем рядового учителя или инже­нера с университетским образованием.

Над Сталиным принято иронизировать еще и по при­чине того, что он де не кончил курса. Конечно. Пять лет в семинарии — это меньше, чем шесть лет в семинарии, но куда больше, чем, скажем, ленинский экстернат в Казанском университете (да и не экстернат тоже, учиты­вая, что «от сессии до сессии живут студенты весело...»).

...В мае 1894 года Иосиф с отличием окончил училище и поступил в Тифлисскую духовную семинарию. Посту­пил он достаточно легко, но опять возникла проблема с деньгами. Положение было совершенно отчаянным, по­тому что платить здесь следовало гораздо больше: уже не 25, а 140 рублей в год (40 собственно за обучение и 100 рублей — за содержание). На казенный кошт принимались лишь сироты или юноши из самых бедных семей и пре­имущественно духовного звания. Но мать сумела найти в семинарии покровителей, и Иосифу сделали исключение, приняв на казенный счет. Сохранились его заявления с просьбой об оказании материальной помощи: «...прибе­гаю к стопам Вашего высокопреподобия и прошу покор­нейше оказать мне помощь». Вот отличительная черта Иосифа — он никогда не умел с достоинством просить. Ну не давалась ему эта наука! Его прошения из тюрьмы во время арестов — обычное, в общем-то, дело, можно сказать, бытовое — просто неловко читать. Даже находясь в ссылке, в отчаянном положении, он просит товарищей помочь ему деньгами - а он имел, как член ЦК, совер­шенно неоспоримое право на помощь партии! — так, слов­но извиняется за причиненное беспокойство. Зато дру­гим помогает, не ожидая просьб: Сергею Аллилуеву, ког­да тот собрался переезжать со своей большой семьей в Петербург, сам принес деньги и, невзирая на отказ, заста­вил взять — тебе нужно, у тебя дети. Кстати, это отчасти объясняет одну из «загадок Сталина» — почему он, при том, что был профессиональным революционером и на­ходился на партийном содержании да еще и нередко ра­ботал, всегда был так отчаянно беден. Не то что называют бедностью сейчас, а беден абсолютно, до того, что одежду имел только ту, что на нем. Другие революционе­ры ведь так не нуждались! Куда этот-то девал деньги? Должно быть, туда и девал — помогал товарищам, навер­няка помогал матери - если об этом не сохранилось сви­детельств, это не значит, что он бросил мать на произвол судьбы.

...Но мы все время отвлекаемся от темы. Итак, Иоси­фа приняли в семинарию. Это был совсем другой мир, жесткий, холодный, так не похожий на мир детства. Не­сколько сотен собранных вместе юношей, которые на­верняка, как всегда бывает в подобных коллективах, сфор­мировали соответствующее сообщество с делением на «старших» и «младших», и младшим, как бы они ни были горды, приходилось выносить «смазь вселенскую». Ка­зенная жизнь и казенный распорядок дня, постоянный контроль за каждым шагом и, по возможности, за каждой мыслью. «Жизнь в духовной семинарии протекала одно­образно и монотонно, - вспоминает товарищ Иосифа по семинарии Доментий Гогохия. — Вставали мы в семь ча­сов утра. Сначала нас заставляли молиться, потом мы пили чай, после звонка шли в класс. Дежурный ученик читал молитву "Царю небесному", и занятия продолжа­лись с перерывами до двух часов дня. В три часа - обед. В пять часов вечера — перекличка, после которой выхо­дить на улицу запрещалось. Мы чувствовали себя как в каменном мешке. Нас снова водили на вечернюю молит­ву, в восемь часов пили чай, затем расходились по клас­сам готовить уроки, а в десять часов — по койкам, спать»⁹. Но это было еще не все. Если бы Иосиф попал в учеб­ное заведение, в котором царил истинно христианский Дух, дух любви, то этот пылкий юноша, не знавший алч­ности, не склонный к разгулу, страстно любивший книги и одержимый жаждой справедливости, мог бы стать од-ним  из подвижников церкви. Однако порядки в Тифлис-ской семинарии были скорее иезуитскими, да и вообще конец 19 века был далеко не лучшим временем для Пра-

⁹ Островский А.. Кто стоял за спиной Сталина. С. 111.

 

вославной церкви, отнюдь! — и это окончательно оттолк­нуло Иосифа, по-юношески гордого и не знавшего ком­промиссов, от Бога и от стремления к духовной карьере. Единственное, что оставалось неизменным в этом худом, тщедушном парне, — так это гордость и достоинство, и надо же было случиться, чтобы именно они постоянно и ежедневно страдали. Спустя полвека он говорил в интер­вью Э. Людвигу, отвечая на вопрос, что сделало его мар­ксистом:

«Людвиг. Что вас толкнуло на оппозиционность? Быть может, плохое обращение со стороны родителей?

Сталин. Нет. Мои родители были необразованные люди, но обращались они со мной совсем не плохо. Дру­гое дело православная духовная семинария, где я учился тогда. Из протеста против издевательского режима и иезу­итских методов, которые имелись в семинарии, я готов был стать и действительно стал революционером, сторон­ником марксизма, как действительно революционного учения.

Людвиг. Но разве вы не признаете положительных ка­честв иезуитов?

Сталин. Да, у них есть систематичность, настойчивость в работе для осуществления дурных целей. Но основной их метод — это слежка, шпионаж, залезание в душу, изде­вательство — что может быть в этом положительного? Например, слежка в пансионате: в 9 часов звонок к чаю. Уходим в столовую, а когда возвращаемся к себе в комна­ты, оказывается, что уже за это время обыскали и пере­потрошили все наши вещевые ящики... Что может быть в этом положительного?»

В этих условиях характер Иосифа начал меняться. Куда делся живой и открытый мальчик, каким его знали в Гори? Соученики вспоминают, что вначале он был тихим, зас­тенчивым, предупредительным — но это длилось недолго. Еще вспоминают, что был агрессивным, сильным и умел хорошо драться. Маленького роста, рябой, с больной ру­кой, непохожий на других, (его не любили за необычные манеры) — он стал бы удобной мишенью для жестокости сотоварищей, если бы не мог защитить себя и при необ­ходимости напасть первым.

Иосиф был замкнутым, жаловаться и показывать, как ему трудно, было не в его характере — как тогда, так и потом. Косвенно догадаться о том, как тяжело ему тогда приходилось, можно по одному штриху. Серго Орджони­кидзе позднее вспоминал, что говорили про Иосифа его знакомые того времени: «Коба не понимает шуток. Стран­ный грузин — не понимает шуток. Отвечает кулаками на самые невинные замечания»¹⁰. Позднее о нем такого не говорили, наоборот, взрослому Сталину чувство юмора было очень даже свойственно.

Однако вскоре Иосиф полностью адаптировался в но­вом мире, у него появилось много приятелей. Учился он по-прежнему хорошо, первый класс окончил восьмым по успеваемости, второй — пятым. Но потом появились но­вые интересы и увлечения, и учеба отошла на второй план. Первым и главным интересом у него и здесь стали книги, хотя доставать их в Тифлисе было и легче, и труднее, чем в Гори. Легче — потому что тут были книжные магазины, была «Дешевая библиотека», читателем которой он стал в 1896 году. Труднее — поскольку любая светская литерату­ра была в семинарии запрещена и чтение ее строго нака­зывалось.

Все больше и больше посторонние книги вытесняли из его сознания и из его распорядка дня (и ночи!) учеб­ные предметы. Успеваемость Иосифа начала снижаться, участились записи в кондуитном журнале о том, что он читал неположенную литературу — романы Гюго и другие книги. За это полагался карцер, так что у него было вре­мя обдумать прочитанное.

Впрочем, стремление к знаниям, лежащим вне преде­лов семинарского курса, свойственно было не одному Иосифу. В семинарии в то время существовал ученичес­кий кружок, руководимый Сеидом Девдориани, и осе­нью 1896 года Иосиф присоединяется к нему. Правда, Ребята занимались изучением вещей совершенно невин-

¹⁰ Цит. по: Яковлев Н. Сталин: путь наверх. М., 2000. С. 31. 31

 

ных, читали художественную литературу и книги по есте­ственным наукам, все разрешенное цензурой, никакой не­легальщины. Но, с другой стороны, чтение любых светс­ких книг в семинарии запрещалось, так что кружок мог быть только тайным. Но так даже интересней!

Романтически настроенный юноша писал стихи, и писал хорошо. Окончив первый курс семинарии, он, пе­ред тем как уехать на каникулы, пришел в редакцию га­зеты «Иверия» и показал их Илье Чавчавазде, который, несмотря на крайнюю молодость автора, напечатал пять из них в газете. Несколько позже еще одно появилось в газете «Квали». То, что стихи были хорошими, доказыва­ет их дальнейшая судьба. В 1901 году М. Келенджеридзе, составляя пособие по грузинской словесности, включил в него одно из этих стихотворений наряду с лучшими классическими образцами. Поскольку будущий «отец народов» был тогда еще безвестным молодым человеком, ни о каком низкопоклонстве или культе речи не шло. В 1907 году другое стихотворение из подписанных псевдо­нимом «Сосело» было приведено в «Грузинской хресто­матии, или Сборнике лучших образцов грузинской сло­весности» — а ведь их написал шестнадцатилетний юно­ша! Но поэтический талант Иосифа не получил развития, вскоре его целиком захватило новое дело, которому он впоследствии отдаст всю свою жизнь.

В Грузии с самого момента присоединения к России было развито националистическое движение, но не об­щественно-политическое. В 1880-х годах в Тифлисе су­ществовала парочка народнических кружков, занимавша­яся просветительской деятельностью. В конце 80-х стали появляться революционные партии. Первыми успели армяне, которых было большинство в многонациональ­ном Тифлисе, — в 1890 году они организовали партию «Дашнакцутюн», что по-армянски значит «Союз». А в 1892 году появились сразу две грузинские революционные организации — «Лига свободы Грузии», лидером которой стал Ной Жордания (кстати, бывший воспитанник Тиф­лисской духовной семинарии) и «Месаме даси» («Третья группа»), которая попыталась взять под контроль сушествовавшие в городе ученические кружки самообразова­ния, а также наладить доставку нелегальной литерату­ры. Однако у них ничего не вышло, и вскоре только что созданная организация распалась, частью из-за объек­тивных трудностей, но больше из-за того, что члены группы все время приезжали, уезжали, эмигрировали, и организовать мало-мальски регулярную работу было крайне трудно. В 1895 году с попыткой объединить всех революционеров вокруг газеты «Квали» выступил ее ре­дактор Г. Е. Церетели. К тому времени в Тифлисе уже су­ществовали рабочие кружки, объединявшие русских ра­бочих, в середине 1890-х годов возник и первый грузин­ский рабочий кружок. А к концу 1897 году все, наконец, объединились. Газета «Квали» стала первым легальным марксистским органом, а лидером новорожденной тиф­лисской социал-демократии — ее новый редактор Ной Жордания. Но занимались они исключительно создани­ем рабочих кружков и пропагандой в них своих идей, дальше этого дело пока не шло.

Несмотря на жесткий надзор, тифлисская духовная се­минария была рассадником вольнодумства в Закавказье. Из ее стен вышли многие видные революционеры, да и сами эти стены то и дело сотрясались от беспорядков. За несколько лет до того, как Иосиф поступил сюда, семи­нарист Сильвестр Джибладзе (один из будущих основате­лей «Месаме даси») ударил ректора за то, что тот назвал грузинский язык «языком для собак», а через год один из бывших семинаристов убил ректора. Как раз перед тем как Coco начал учиться, семинарию в очередной раз по­трясли беспорядки, о которых он узнал еще в Гори от своих друзей Ладо Кецховели и Михи Давиташвили. Уча­щиеся на неделю прекратили занятия и предъявили тре­бования администрации: прекратить обыски и слежку, а также уволить несколько человек из числа особенно не­любимых учениками наставников. В ответ 87 человек были отчислены (23 из них высланы из Тифлиса), а семи­нарию закрыли на год, так что занятия возобновились только в 1894 году —как раз в тот год, когда там начал Учиться Иосиф Джугашвили.

Очень скоро Иосиф вышел в лидеры ученического кружка и стал тянуть его в новом, крамольном направле­нии. Сеид Девдориани задумывал кружок как общеобра­зовательный, а Джугашвили интересовали общественно-политические науки. В 1898 году Сеид закончил семина­рию, поступил в Юрьевский университет и уехал из Гори, после чего Иосиф без особого труда перетянул остальных членов кружка на свои позиции. Но самостоятельно изу­чать общественные науки ребята не могли, им нужен был наставник. И тут, как по заказу, в Тифлис приехал ста­рый, еще горийский приятель Иосифа Ладо Кецховели. Он был исключен из Тифлисской семинарии после заба­стовки 1883 года, поступил в киевскую семинарию, но и там «отличился» — у него на квартире была обнаружена нелегальная литература. От преследований полиции Ладо спасла объявленная в 1896 году по случаю коронации Николая Второго амнистия, но из семинарии его, есте­ственно, выгнали, и он снова вернулся в Грузию. В 1897 году он приехал в Тифлис и устроился корректором в ти­пографию (не просто так, а с дальним прицелом, пред­чувствуя, что скоро молодым противникам режима пона­добится типография, и желая приобрести опыт). Ладо быстро связался с молодыми тифлисскими революцио­нерами, которые занимались тогда почти исключительно пропагандистской работой, и осенью 1897 года взял на себя руководство ученическим кружком Тифлисской се­минарии. Несмотря на молодость, это был уже настоя­щий революционер, знакомый, в том числе, и со взгляда­ми Маркса. Так Иосиф Джугашвили нашел ту ниточку, которая привела его к социал-демократам. Для него это было настолько важно, что он впоследствии датировал свое вступление в революционное движение 1897 годом, хотя формально это случилось несколько позднее.

Вскоре Иосиф связался и с единомышленниками вне семинарии. Естественным образом он стал членом того кружка, в который входил Ладо, а вскоре состоялся и его дебют в качестве пропагандиста. Было это в самом нача­ле 1898 года, когда один из его новых знакомых, Силь­вестр Джибладзе (тот самый!), привел юношу на занятие кружка железнодорожных рабочих. «Обкатка» прошла успешно, и вскоре Coco (первой партийной кличкой ко­торого стало его имя) уже руководил собственным круж­ком, составленным из молодых железнодорожников. Причем в его кружок входили не грузинские, а русские рабочие, что говорит о достаточно высоком уровне обра­зования молодого пропагандиста. (Русские и грузинские рабочие занимались отдельно из-за языкового барьера.) К тому времени Иосиф всерьез заинтересовался марксиз­мом — самого Маркса, правда, еще не читал, поскольку его работ в Тифлисе было не достать, но слышал о нем от новых товарищей и от них же воспринял азы его учения. В 1899 году он даже начал изучать немецкий язык, чтобы прочесть Маркса и Энгельса в оригинале.

Лето 1898 года можно считать поворотной точкой в жизни Иосифа: он стал членом Тифлисской организации РСДРП. Теперь учеба в семинарии стала ему серьезно ме­шать. Увлечение общественными науками оставляло мало времени для наук божественных, и, что было еще более важно, строгий семинарский надзор не давал Иосифу нор­мально работать в качестве пропагандиста. Все же еще некоторое время он пытался учиться. Четвертый класс он закончил с одной четверкой (остальные были тройки), уравновешенной двойкой по Священному писанию. С дисциплиной было примерно то же самое. Уже в 1898 году инспектор Дмитрий Абашидзе предложил исключить Иосифа Джугашвили из семинарии, но тогда ректорат его не поддержал, вероятно, надеясь, что строптивый, но способный ученик все-таки одумается и исправится. Но он и не думал исправляться. Годовые оценки в пятом клас­се у него — исключительно тройки, в том числе и по по­ведению. Экзамены Иосиф не сдавал и летом 1899 года был отчислен из семинарии.

Впоследствии исследователи из интеллигентов, абсо­лютизирующие посещение университетских аудиторий, не раз высокомерно называли Сталина недоучкой, что за­нятно — ибо кто бы и что ни говорил, но духовное обра­зование во все времена было хорошим образованием. Пусть там не присутствовали некоторые предметы, которые изучались в светских учебных заведениях, вроде ес­тественных наук, литературы, иностранных языков. Зато оно давало, например, более глубокое знание истории. Но даже не в этом дело. Семинария дала Иосифу велико­лепный метод познания мира. Анализ Священного Пи­сания научил его глубоко и полно анализировать прочи­танные книги и соотносить их с жизнью, сопоставлять, применять книжное знание к жизни и наоборот, в то вре­мя как многие универсанты так навсегда и остались сле­пыми схоластами. Для человека, приученного читать и понимать библейские тексты, не представляют трудно­сти самые запутанные общественные науки, даже такие, как философия — правда, после Библии философия не­интересна, но это уже совсем другая тема. Должно быть, там же, может быть, даже не замечая этого, он получил ту особую жизненную стойкость, которая всегда отличала Сталина от его товарищей по партии. Наконец, и некото­рые специальные умения оказались далеко небесполез­ны — так, Сталин всегда имел совершенно особые ора­торские способности. Он говорил коротко, доходчиво и убедительно, никогда не произносил пламенных речей, как другие ораторы, зато умел убеждать и совершенно ве­ликолепно владел аудиторией. Ничего удивительного в этом нет, если вспомнить, что в семинарии Иосиф изучал гомилетику — искусство церковной проповеди, которое потом успешно применял. Правда, совсем в другой обла­сти жизни, но зато чрезвычайно продуктивно.

А самое главное — он всю жизнь занимался самообра­зованием. В тюрьме, в ссылке, в любую свободную мину­ту на воле Иосиф был всегда с книжкой. Книги — един­ственное, что он был способен «экспроприировать» даже у товарищей. Когда Сталин уже стал главой государства, то, по одним данным, его норма чтения была 300 страниц в день, по другим — 500 (!). После его смерти осталась гро­мадная библиотека — около 20 тысяч томов, большинство с пометками (!). И это при том, что большая часть ста­линской библиотеки пропала во время войны. И не стоит абсолютизировать диплом — столько есть невежд не толь­ко с дипломами, но даже и с учеными степенями!

 

Из мифологии:

Как-то, отдыхая на юге, Сталин пригласил к себе рас­положившегося в тех же краях Рютина. Тот сказал: «А что я у тебя буду делать ? Нам с тобой не о чем разговари­вать. Ты хоть бы на русском Гегеля прочитал!»

Ян Стэн был умен и философски образован. Он по просьбе Сталина стал читать ему персональный курс лекций по фи­лософии Гегеля. Сталин многого не понимал и многое путал. На редкость темпераментный для латыша учитель тряс его за лацканы пиджака и в кругу друзей не раз говорил о посредственных теоретических способностях Сталина. Во второй половине 30-х он погиб.

После ареста Стэна Сталин присвоил конфискованную у него при обыске статью по диалектике и включил ее в «Крат­кий курс истории партии» в качестве четвертой главы.

Академику Митину позвонил Поскребышев:

—  Товарищ Митин, считаю необходимым сообщить вам, что товарищ Сталин упомянул вас при обсуждении про­блем экспертизы по поступающим в ЦК идеологическим до­кументам: «Он же наш хирахир».

—  У Митина задрожали колени. Двое суток они с женой рылись в словарях и энциклопедиях и гадали, что могло зна­чить слово «хирахир». На всякий случай приготовили доп-ровскую (допр — дом предварительного заключения) корзин­ку со всем необходимым. Отчаявшись, они стали звонить друзьям и знакомым, но никто не знал, что такое «хира­хир». Наконец звонке на сороковом какой-то аспирант не­уверенно предположил:

—  Кажется, в «Фараоне» у Пруса есть герой Хирахор.

—  Следующую ночь супруги Митины листали Пруса. Хи­рахор оказался жрецом — душителем всего нового и передо­вого. «Слава богу!» — обрадовались супруги и легли спать.

Однако начитанность наших академиков ну просто по­трясает!

 

В 1940 году Сталин распорядился создать для массового читателя книги по философским дисциплинам. В Институ­те философии решили делать хрестоматии высказываний классиков марксизма-ленинизма по разным вопросам.

Сталин посмотрел рукопись и сказал:

— Вы думаете, только вы умные и читаете сочинения классиков, а другие дураки и пусть довольствуются цитат­ками ?

И издание погорело. Позже идею цитатника осуществил Мао.

Пусть скажут спасибо, что не расформировали их кон­тору и не отправили их всех на стройки коммунизма. Мало того, что главе государства, несмотря на крайнюю заня­тость, пришлось собственноручно писать философскую главу «Краткого курса», так товарищи философы не спо­собны написать даже элементарную популярную книжку. Зачем тогда вообще кормить все эти институты?

 

 

Часть вторая

ДВАДЦАТЬ ЛЕТ ПОДПОЛЬНОЙ РАБОТЫ

Глава 3 ФАБРИЧНЫЙ АД НА ЗЕМЛЕ

У каждого времени есть свой «золотой век», о котором ностальгически вздыхают и на светлый образ которого опираются в туманных мечтах о будущем. В нашем вре­мени сказочно прекрасной предстает со страниц краси­вых журналов и из кадров красивых фильмов «Россия, которую мы потеряли». И кажется диким и безумным соблазном все происшедшее позднее. Как они могли, предки наши, как могли - такую страну! Какие достоев-ские бесы их попутали? Вот уж доподлинно никаким умом не понять этот проклятый народ, что вечно от добра доб­ра ищет!

Да, конечно, умом Россию не понять, если ум этот воспитан на французских идеях и немецкой философии (впрочем, умом, воспитанным на идеях и философии, не понять никакого народа, в том числе немецкого и фран­цузского тоже, но у нас речь не о том). А Россию очень даже можно понять умом, если вооружить этот ум не книжной премудростью, а знанием того, что было на са­мом деле.

О, золотой век России, прекрасной дворянско-интел-лигентской России, той, которую они потеряли, с бело-колонными усадьбами, самоваром летним вечером, ба­рышнями в белом, вишневыми садами и пр. Мне несколь­ко лет назад удалось одной фразой излечить своих дочерей от ностальгии по «золотому веку». Я им сказала: «Девоч­ки, с вашим происхождением вам бы не на балах при­шлось танцевать, а в лучшем случае на кухне посуду мыть, если повезет, конечно...» Девочки подумали и сказали: «Не хотим!» Такого везения они не желали. Наши с ними

предки были из тех десятков миллионов россиян, кото­рые этой России не теряли, они теряли какую-то совсем другую Россию и не особенно, по правде сказать, о ней и жалели.

Конечно, лукавила социалистическая пропаганда, ут­верждая, что большевики были народной партией, а ре­волюция, которую они делали — народной революцией. Небольшая партия социал-демократов в то время была сугубо интеллигентской тусовкой. Собственно «угнетен­ных и неимущих» в ней присутствовало крайне мало, в основном постольку, поскольку они могли пробиться в высшие учебные заведения. Революция в России (даль­нейшие обобщения не входят в задачу этой книги, а во­обще можно было бы...) представляла собой исключитель­но барскую забаву, и не зря трезвый и циничный публи­цист Иван Солоневич разделил имущий класс на «дворянина с бомбой и дворянина с розгой». Ибо в осно­ве ее лежала идея переустройства общества, а идея — дама утонченная и проживает исключительно в высших слоях, где ей могут достойное обхождение преподать. Даже для того только, чтобы понять писания Маркса, и то требова­лось иметь образование, и не какое-нибудь там реальное училище, а желательно университет. И молодые господа, нахватавшись в университетах и революционных круж­ках передовых идей, таких красивых и таких привлека­тельных для юных сердец, очертя голову кидались зани­маться переустройством мира во имя построения идеаль­ного общества — таким, каким его понимали. Понимали по-разному, а соответственно, и переустраивать братись по-разному. Но у всех у них была одна общая черта, ко­торую в свое время замечательно точно сформулировал Достоевский: «все предусмотрели господа социалисты, а натуру человеческую недоучли». Ибо для идеального об­щества требовались идеальные люди — а где их взять?

Большинство революционеров роднило одно: видя себя благодетелями «униженных и оскорбленных», они, при самых жарких попытках просветить и облагодетель­ствовать народ, даже не давали себе труда поинтересоваться: а чего хочет сам этот народ? Может быть, у него по поводу устройства общества какие-то иные мысли? Ни один революционер никогда не был гарантирован от ис­тории с «Конституцией — женой царевича Константи­на»¹¹ , но выводы из подобных историй делались совер­шенно противоположные здравому смыслу.

В попытках выделки людей нового общества еще в се­редине XIX века молодые борцы за народное счастье об­ратились, наконец, лицом к тем, за чье лучшее будущее они боролись, но обратились несколько односторонне, видя в народе тьму египетскую, которую должно осветить и просветить. Началось известное «хождение в народ», которое кончилось ничем, ибо эти люди были чужими тому народу, который просвещали. Они к мужикам со всею душой, а те в ответ: «Чудят, мол, баре с жиру-то...».

И то сказать: среда, которую они выбрали, была край­не неудачной для социальной пропаганды. Крестьянство по самой сути своей всегда было, есть и будет самым кон­сервативным, самым охранительным слоем, менее всего способным быть подвигнутым на какие бы то ни было абстрактные революции. Они все в жизни сворачивают на свой интерес. Елизавета Водовозова в своих воспоми­наниях писала, как преломился в народном сознании манифест 1861 года. «Православные христиане, сказываю вам по всей правде, что бумага моя списана с подлинного царского указа-манифеста, — говорил крестьянам стран­ствующий смутьян-«правдолюбец». — Один грамотный паренек указ-манифест скрал, а я в одночасье и списал с него... Будьте без сумления, православные, списал от слова до слова... Выходило так, что усадебная земля, панские хоромы, скотный двор со всем скотом помещику отой­дут, ну а окромя эвтого — усе наше: и хорошая, и дурная земля, и весь лес наши; наши и закрома с зерном, ведь мы их нашими горбами набили...». И ни на что другое,

¹¹ История, имевшая место быть 14 декабря 1825 года, когда выведенные на Сенатскую площадь солдатики бьши свято увере­ны, что Конституция, за которую они выступают, — супруга царе­вича Константина.

 

кроме земли, скота, леса и прочей грубой материи бытия, мужика не свернешь. Ты ему про Маркса — а он тебе про передел, ты ему про свободу, а в его понимании свобо­да — это чтобы податей не платить и рекрутов не давать. Неудивительно, что пропаганда идеального справедливо­го общества всеобщего равенства и прочих высоких со­циальных материй в такой среде успеха не имела.

Но к концу XIX века появился социальный слой, в котором любая пропаганда смуты была чрезвычайно ус­пешной. Инженер Голгофский в докладе на торгово-про­мышленном съезде в Нижнем Новгороде с точностью ху­дожника этот слой обрисовал: «Проезжая по любой на­шей железной дороге и окидывая взглядом публику на станциях, на многих из этих последних невольно обра­щает на себя ваше внимание группа людей, выделяющихся из обычной станционной публики и носящих на себе ка­кой-то особый отпечаток. Это — люди, одетые на свой осо­бый лад: брюки по-европейски, рубашки цветные навы­пуск, поверх рубашки жилетка и неизменный пиджак, на голове — суконная фуражка; затем — это люди по большей части тощие, со слаборазвитой грудью, с бескровным цве­том лица, с нервно бегающими глазами, с беспечно иро­ническим на все взглядом и манерами людей, которым море по колено и нраву которых не препятствуй... Незна­комый с окрестностью места и не зная его этнографии, вы безошибочно заключите, что где-нибудь вблизи есть фабрика...»¹².

Буквально за последние двадцать-тридцать лет XIX века в России сформировался новый слой общества, со­вершенно особый, какого раньше не бывало, — тот, что социал-демократы точно и метко прозвали рабочим клас­сом. По официальным данным (которые несколько мень­ше неофициальных, ибо «черный рынок» труда существо­вал и тогда), в 1886 г. рабочих в России было 837 тысяч, в 1893 г. - около 1200 тысяч и в 1902 г. - 1700 тысяч чело­век. Вроде бы не так много — ведь население страны тог-

¹² Пажитнов К. Положение рабочего класса в России. СПб., 1908. С. 168.

 

да составляло 125 миллионов. Однако новый класс с са­мого начала вступил с породившим его обществом в от­ношения особые и своеобразные.

«В нашей промышленности преобладает патриархаль­ный склад отношений между хозяином и работником. Эта патриархальность во многих случаях выражается забота­ми фабриканта о нуждах рабочих и служащих на его фаб­рике, в попечениях о сохранении ладу и согласия, в про­стоте и справедливости во взаимных отношениях. Когда в основе таких отношений лежит закон нравственности и христианского чувства, тогда не приходится прибегать к писаному закону...»

 

Из секретного циркуляра, разосланного фабричной инспекцией 5 декабря 1895 г.

Сейчас говорят, что рабочие до революции жили хоро­шо. Иной раз ссылаются и на Хрущева, который в 1930-е годы как-то в порыве откровенности сказал, что-де он, когда был слесарем, жил лучше, чем когда стал секрета­рем МК. Может статься, и так. Особенно учитывая, что в качестве секретаря МК он был на глазах у Политбюро, а тогдашнее Политбюро партийцам воли по части приоб­ретательства не давало. Еще приводят в подтверждение данные о соотношении цен и зарплат, рассказывают о Путиловcком заводе и Прохоровской мануфактуре, об отцах-фабрикантах и добром царе, который вводил рабо­чие законы. Да, все это было. Иные рабочие и детей в гимназиях учили, тот же друг Сталина Аллилуев, на­пример, — зарплата позволяла. Но судить об уровне жиз­ни российского рабочего по положению тончайшего слоя квалифицированной «рабочей аристократии» — все рав­но что судить о жизни СССР 1970-х по коммунистичес­кому городу Москве. Отъедешь от Москвы всего ничего, хотя бы до Рязани — а там уже колбасы нет.

Были и «отцы-фабриканты», один на сотню или же на тысячу — Николай Иванович Путилов еще в 70-е годы XIX века с мастерами здоровался за руку, открыл для рабочих школу, училище, больницу, библиотеку. Да, был Путилов и был Прохоров, но был и Хлудов — о нем и его «отечес­ком попечении» мы еще расскажем. Но если о 999-ти прочих умолчать, а о Путилове рассказать, то будет до­подлинно «золотой век».

Итак, в чем конкретно выражалась забота хозяина о нуждах рабочих в то время, когда рос Иосиф Джугашви­ли, то есть, в 80-х — начале 90-х годов XIX века? У нас нет данных собственно по Тифлису, но есть данные по дру­гим регионам России, и едва ли в Царстве Польском или в Московской области было хуже, чем в Закавказье, ско­рее наоборот, ибо на более отсталых окраинах произвол всегда беспредельнее, а эксплуатация беспощаднее, чем в более цивилизованных районах. Приводятся эти данные в книге К. А. Пажитнова «Положение рабочего класса в России», фундаментальном труде, который, в свою оче­редь, содержит анализ многочисленных отчетов фабрич­ных инспекторов и прочих исследователей и проверяю­щих.

 

НА ЗАВОДЕ...

С чего бы начать? Одной из главных приманок боль­шевиков был лозунг восьмичасового рабочего дня. Ка­ким же он был за тридцать лет до 1917 года? Большая часть относительно крупных фабрик и заводов работала круглосуточно — в самом деле, не для того хозяин доро­гие машины покупал, чтобы они по ночам стояли. Есте­ственно, так работали металлурги с их непрерывным циклом, а кроме того, практически все прядильные и ткацкие производства, заводы сахарные, лесопильные, стеклянные, бумажные, пищевые и пр.

На фабриках и заводах с посменной работой естествен­ным и самым распространенным был 12-часовой рабо­чий день. Иногда этот рабочий день был непрерывным — это удобно для рабочего, но не для фабриканта, потому что к концу смены рабочий уставал, вырабатывал меньше и был менее внимателен, а значит, и продукт шел хуже. Поэтому часто день делился на две смены по 6 часов каждая (то есть, шесть часов работы, шесть отдыха, и снова шесть работы). Товар при этом шел лучше, правда, рабо­чий при таком режиме «изнашивался» быстрее — но кого это, собственно, волновало! Эти изотрутся — наберем но­вых, только и всего!

Но и это еще не самый худший вариант. А вот какой порядок был заведен на суконных фабриках. Дневная смена работала 14 часов - с 4.30 утра до 8 вечера, с двумя перерывами: с 8 до 8.30 утра и с 12.30 до 1.30 дня. А ноч­ная смена длилась «всего» 10 часов, но зато с какими из­вращениями! Во время двух перерывов, положенных для рабочих дневной смены, те, что были в ночную смену, должны были просыпаться и становиться к машинам. То есть они работали с 8 вечера до 4.30 утра, и, кроме того, с 8 до 8.30 утра и с 12.30 до 1.30 дня. А когда же спать? А вот как хочешь, так и высыпайся!

Но 12-часовой рабочий день был, так сказать, базо­вым вариантом, на достаточно крупных предприятиях, с использованием машин. А на более мелких кустарных за­водишках, где не было посменной работы, хозяева эксп­луатировали рабочих кто во что горазд. Так, по данным исследователя Янжула, изучавшего Московскую губер­нию, на 55 из обследованных фабрик рабочий день был 12 часов, на 48 - от 12 до 13 часов, на 34-от 13 до 14 часов, на 9 — от 14 до 15 часов, на двух —15,5 часов и на трех — 18 часов. Как можно работать 18 часов?

«Выше 16 и до 18 часов в сутки (а иногда, хотя трудно поверить, и выше) работа продолжается постоянно на ро­гожных фабриках и периодически — на ситцевых... а не­редко достигает одинаковой высоты рабочее время при сдельной работе на некоторых фарфоровых фабриках.

Из Казанского округа сообщается, что до применения закона 1 июня 1881 г. работа малолетних (до 14 лет! - Е. П.) продолжалась на некоторых льнопрядильных, льноткац-ких фабриках и кожевенных заводах 13,5 часов, на сукон­ных фабриках- 14-15 часов, в сапожных и шапочных мастерских, а также маслобойнях— 14 часов...

Рогожники г. Рославля, например, встают в час полу­ночи и работают до 6 часов утра. Затем дается полчаса на завтрак, и работа продолжается до 12 часов. После полу­часового перерыва для обеда работа возобновляется до 11 часов ночи. А между тем почти половина работающих в рогожных заведениях — малолетние, из коих весьма мно­гие не достигают 10 лет»¹³. А специально для сторонни­ков теории «дикой России» могу сослаться на рассказ Джека Лондона «Отступник», где подробно описана судь­ба американского мальчика, который с семи лет работал на текстильной фабрике — правда, не по 18 часов, но, учи­тывая то, что работа была посменной, уж не меньше две­надцати. Это тот капитализм, в который так мечтают вер­нуться наши господа либералы.

Предприятий, где продолжительность рабочего дня была более 12 часов, насчитывалось в 1880-е годы около 20%. (Напоминаем, что именно в конце 80-х годов Иосиф начал свою трудовую биографию на небольшой обувной фабрике Адельханова.) И это еще не все. Даже при таком рабочем дне фабриканты практиковали сверхурочные по «производственной необходимости». Так, то время, кото­рый рабочий тратил на уборку рабочего места, на чистку и обслуживание машин, в рабочий день не входило и не оплачивалось. А иной раз хозяин воровал у работников время по мелочам - на нескольких прядильных фабри­ках были обнаружены особые часы, которые в течение недели отставали ровно на час, так что продолжитель­ность трудовой недели получалась на час больше. Рабо­чие своих часов не имели, и даже если знали о таких фо­кусах хозяев, то что они могли сделать? Не нравится — пожалуйте за ворота!

В среднем по всем обследованным производствам про­должительность рабочей недели составляла 74 часа (тогда как в Англии и Америке в то время она была 60 часов). Никакого законодательного регулирования продолжи­тельности рабочего дня не существовало - все зависело от того, насколько жажда наживы хозяина перевешивала его совесть.

¹³ Пажитнов К. Указ. соч. С. 54.

 

Точно так же от совести хозяина зависела и выплата заработанных денег. Мы привыкли получать зарплату два раза в месяц, а если дают всего один раз — так это уже вроде бы ущемление прав. А тогда на многих производ­ствах деньги выдавались не каждый месяц, а когда хозя­ину на ум взбредет. «Взбредало» обычно под большие праздники, а то и вообще два раза в году — на Рождество и на Пасху. Как мы увидим чуть ниже, у такой практики был свой шкурный интерес.

Контора платила рабочим когда хотела, не признавая за собой никаких обязательств, зато рабочий был опутан договором, как сетью. Так, на фабрике Зимина (Москов­ская губерния) за требование расчета раньше срока рабо­чий лишался полутора рублей за каждый оплачиваемый месяц. На химическом заводе Шлиппе у пожелавших уйти вычитали половину, а на бумагопрядильной фабрике Ба-лина и Макарова «рабочие и мастеровые, поступившие на фабрику с Пасхи, все обязаны жить до октября меся­ца, а ежели кто не пожелает жить до срока, то лишается всех заработанных денег». Не говоря уже о том, что адми­нистрация могла уволить работника когда сама пожела­ет — за собой она никаких обязательств не признавала. Если это и можно признать «отеческим» отношением, то разве что в духе диких народов: «Мой сын — мое имуще­ство: хочу — продам, хочу — сам съем».

Такой порядок расчета давал фабрикантам еще одну до­полнительную, но весьма приятную статью дохода. По­скольку расчет рабочий получал лишь в конце срока най­ма или как хозяин соизволит, то денег у него не было, а кушать ведь хочется каждый день! И тут на сцену выходи­ли фабричные магазины, где можно было брать продукты в долг под зарплату. Естественно, цены в этих магазинах были на 20—30% (в лучшем случае) выше, чем в городе, а товар завозился самого дурного качества. Монополия-с...

Теперь о заработной плате — ведь человек может рабо­тать в любых условиях и не жаловаться, если ему хорошо платят. В 1900 году фабричная инспекция собрала стати-стику средних зарплат по отраслям. А то у нас любят с цифрами в руках доказывать, что рабочие жили хорошо, —

берут высококвалифицированного слесаря или токаря и показывают: вот столько он зарабатывал, а вот столько стоил хлеб... Забывая, что кроме слесарей были ведь еще и чернорабочие.

Итак, в машиностроительном производстве и метал­лургии рабочие получали в среднем 342 рубля в год. Ста­ло быть, в месяц это выходит 28, 5 рублей. Неплохо. Но обратившись к легкой промышленности, мы видим уже несколько иную картину. Так, обработка хлопка (прядиль­ные и ткацкие мануфактуры) — 180 рублей в год, или 15 в месяц. Обработка льна— 140 рублей в год, или 12 в ме­сяц. Убийственное химическое производство, рабочие на котором до старости не доживали, — 260 рублей в год, или 22 в месяц. По всей обследованной промышленности средняя зарплата составляла 215 рублей в год (18 в ме­сяц). При этом платили неравномерно. Заработок жен­щины составлял примерно 3/5 от уровня взрослого муж­чины. Малолетних детей (до 15 лет) — '/₃. Так что в сред­нем по промышленности мужчина зарабатывал 20 рублей в месяц, женщина— 12, а ребенок — около семи. Повто­ряем — это средний заработок. Были больше, бывали и меньше.

Теперь немножко о ценах. Угол, то есть место на кой­ке, в Петербурге стоил 1—2 рубля в месяц, так называемая «каморка» (это не комната, как можно бы подумать, а кусочек комнаты, разгороженной фанерными перегород­ками, что-то вроде знаменитого общежития из «Двенад­цати стульев») стоила 5—6 рублей в месяц. Если рабочие питались артелью, то на еду уходило самое меньшее 6— 7 рублей в месяц на человека, если поодиночке — более семи. Одиночка при среднем заработке мог прожить, но ведь любому человеку свойственно стремиться создать семью — и как прикажете ее кормить на такой заработок? Поневоле дети рабочих с 7—10 лет тоже шли работать. Причем женщины и дети составляли категорию самых низкооплачиваемых рабочих, оттого-то потеря кормиль­ца была уже не горем, а трагедией для всей семьи. Хуже смерти была только инвалидность, когда отец работать не может, а кормить его надо.

Да, кстати, еще штрафы мы забыли! Как вы думаете, за что штрафовали? Во-первых, естественно, за опозда­ние. Завод Мартына (Харьковский округ): за опоздание на 15 минут вычитается четверть дневного заработка, на 20 минут и более — весь дневной заработок. На писчебу­мажной фабрике Панченко за час опоздания вычитается как за два дня работы. Но это как бы строго, но понятно. А как вы думаете, за что еще штрафовали? Впрочем, тут современной фантазии не хватит, что бы такое придумать, надо доподлинно быть «отцом» рабочих. Фабрика Пеш­кова: штраф в один рубль, если рабочий выйдет за ворота (в нерабочее время, ибо выход за ворота фабрики был вообще запрещен!). Мануфактура Алафузова (Казань): от 2 до 5 рублей, если рабочий «прошелся, крадучись, по двору». Другие примеры: 3 рубля за употребление непри­личных слов, 15 копеек за нехождение в церковь (в един­ственный выходной, когда можно поспать!). А еще штра­фовали за перелезание через фабричный забор, за охоту в лесу, за то, что соберутся вместе несколько человек, что недостаточно деликатно рабочий поздоровался и пр. На Никольской мануфактуре благодетеля нашего Саввы Мо­розова штрафы составляли до 40% выдаваемой зарплаты, причем до выхода специального закона 1886 года они взыскивались в пользу хозяина. Надо ли объяснять, как администрация старалась и как преуспевала в самых раз­нообразных придирках?

Ну, переведем дух и двинемся дальше. Об условиях труда и быта рабочих - отдельный разговор. Об охране труда в то время говорить вообще почти не приходилось — это относилось всецело на христианское чувство хозяи­на. (Кстати, в случае увечья рабочего он ничем не отве­чал: может кинуть пособие, а может прогнать за ворота — и живи, как хочешь).

В Царстве Польском по части условий труда было, пожалуй, самое лучшее положение в Российской импе­рии. И вот что пишет фабричный инспектор Харьковско­го и Варшавского округов Святловский, который лично осмотрел 1500 (!) предприятий, насчитывающих 125 тыс. рабочих — то есть, в основном, мелких. «Относительно рабочих помещений можно принять за правило следующее положение: если во вновь воздвигаемых фабриках далеко не всегда обращается внимание на требования строитель­ной гигиены, то в старых фабриках и особенно в мелких заведениях эти требования всегда и благополучно игно­рируются, и нигде не имеется приспособлений ни для вентиляции, ни для удаления пыли»¹⁴. Так, сушильни на махорочных фабриках таковы, что даже привычного ра­бочего, который пробыл там 15 минут, иной раз вытаски­вали в глубоком обмороке. «При входе в сушильню дух захватывает почти в той же мере, как и при входе в поме­щение химических заводов, где вырабатывается соляная кислота».

Да, кстати, химические заводы — вот где были настоя­щие фабрики смерти. Московская губерния (относитель­но цивилизованная): «На химических заводах в подавля­ющем большинстве случаев воздух отравляется различ­ными вредными газами, парами и пылью. Эти газы, пары и пыль не только вредят рабочим, причиняя более или менее тяжкие болезни от раздражения дыхательных пу­тей и соединительной оболочки глаз и влияя на пищева­рительные пути и зубы, но и прямо их отравляют... На зеркальных мелких заводах рабочие страдают от отравле­ния ртутными парами. Это обнаруживается в дрожании рук, в общем упадке питания и дурном запахе изо рта». Кстати, один из таких заводов — по производству свин­цовых белил — красочно описан В. А. Гиляровским в очер­ке «Обреченные».

Фабрики тогдашние мало походили на нынешние, где даже если есть проблемы с вентиляцией, то по крайней мере достаточно самого воздуха. Но исследователи усло­вий труда на кустарных и полукустарных производствах, таких, как табачные, спичечные фабрики и пр., пришли в ужас, когда измерили, сколько воздуха приходится на одного работающего. Получалось иной раз половина, а иной раз и треть кубической сажени (сажень — около 2 метров.  Соответственно, кубическая сажень — около

^14. Пажитнов К. Указ. соч. С. 18.

 

8 куб. метров). При этом единственной вентиляцией за­частую служили открытая дверь и форточка в окне, кото­рую рабочие закрывали по причине сквозняков.

Ну а теперь дадим слово самим фабричным инспекто­рам. Вот все о тех же несчастных рогожниках (более по­ловины работающих-дети!): «На всех фабриках без исключения мастерские дают на каждого рабочего, или, вернее, живущего, менее принятой нами нормы в 3 куб. сажени, а ²/₃ из них дают менее 1 куб. сажени на челове­ка, не считая при том массы воздуха, вытесняемого моча-лой и рогожами. На 7 кожевенных заводах было найдено отопление «по черному» - без труб. Из 1080 фабрик Мос­ковской губернии периодическое мытье полов существо­вало только на трех!»

«Работа в паточной (на сахарных заводах. - Е. П.) по­ложительно вызывает особую, чисто профессиональную болезнь, именно нарывы на ногах. В паточном отделении рабочий все время стоит в патоке босиком, при чем ма­лейшая ссадина или царапина разъедается, и дело дохо­дит до флегмонозных воспалений. Высокая температура и господствующие сквозняки вызывают ревматические заболевания...

...В квасильне, где более всего работают дети от 7 лет, у здорового, но непривыкшего человека через четверть часа разболится до обморока голова от невыносимой вони и сырости, которую издает квасящийся уголь... В косто-пальне дети от 7 лет (которые работают также 12 часов) ходят и распластывают горячую крупку, от которой пыль буквально покрывает их с головы до ног... В прачечной — девочки от 14 лет, совершенно голые, моют грязные от свекловичного сока салфетки в сильно известковой воде, от которой лопается у них кожа на теле...

...К числу наиболее вредных работ на сахарных заво­дах следует отнести работы с известью, которые состоят в гашении, переноске и разбалтывании извести с водою. Мельчайшие частицы ее носятся в воздухе, покрывают платье и тело рабочих, действуют разрушающим образом на то и другое, разъедают глаза и, несмотря на повязки (российский фабричный «респиратор» — во вредных цехах лица обматывали тряпками. — Е.П.), проникают в лег­кие и вызывают разного рода легочные страдания...

...Особенно часто плохи на суконных фабриках "мок­рые" отделения — это настоящие сырые, промозглые под­валы, а между тем полураздетые работницы постоянно ходят из них в сушильню, где температура доходит до 40° С.

...Существует одна фабрика (Головиной), которая во время работы... ходит ходуном. Для того чтобы попасть в помещение, где установлены чесальные машины, нужно пролезть через входное отверстие, отстоящее от парового двигателя с его движущимися частями не более как вер­шков на 6 — 7 (около 30 см. — Е. П.); валы расположены на высоте ниже человеческого роста...

...Желудочные скоропреходящие боли (гастралгии) знакомы всем табачным работникам. Это, можно сказать, настоящее профессиональное их заболевание. Вообще не­рвные страдания (от отравления никотином) так часты на табачных фабриках, что зачастую на вопрос: "Ну, как здоровье?" получается от рабочих ответ: "Да мы все боль­ны, у всех одышка, у всех головная боль"...

...На перчаточной фабрике Простова пахнет не лучше, чем в общественных и при том никогда не дезинфициру­емых писсуарах, потому что кожи на этой фабрике выма­чиваются в открытых чанах, наполненных полусгнившей мочой. Мочу доставляют, конечно же, сами рабочие, для чего в помещении в нескольких углах находятся особые чаны, ничем не прикрытые. В небольших кожевенных заведениях люди спят и едят в тех же зловонных мастер­ских, где воздух не лучше, чем в плохом анатомическом театре...»

Эти доклады относятся к началу 80-х годов XIX века. Но может быть, за 20 лет что-нибудь изменилось? По­смотрим. Мы снова на сахарном заводе, и снова слово фабричному инспектору. «Работа на заводе продолжается 12 часов в день, праздников не имеют и работают 30 дней в месяц. Почти во всем заводе температура воздуха страш­но высокая. Работают голышом, только покрывают голо­ву бумажным колпаком да вокруг пояса носят короткий фартук. В некоторых отделениях, например в камерах, куда приходится вкатывать тележки, нагруженные метал­лическими формами, наполненными сахаром, темпера­тура доходит до 70 градусов. Этот ад до того изменяет организм, что в казармах, где рабочим приходится жить, они не выносят температуры ниже 30 градусов...» Разни­ца если и есть, то в том, что к тому времени на таких заводах не стало детей. Почему-о том речь впереди...

Особое внимание инспектора обращали на туалеты, или, как тогда говорили, ретирады — на эти заводские заведения трудно было не обратить внимания по причи­не того, что они сразу же напоминали о себе вездесущим зловонием. «В большинстве случаев это нечто совсем при­митивное: какие-то дощатые загородки, общие для обоих полов, часто очень тесные, так что один человек с трудом может пошевелиться в них. На некоторых заводах вовсе не имеется никаких ретирад». В 1882 году доктор Песков, осмотрев 71 промышленное предприятие, лишь на одной Шуйской мануфактуре нашел туалет, более-менее соот­ветствовавший представлениям доктора об отхожем месте, как он пишет, «целесообразное устройство». Но са­мый замечательный анекдот произошел на печально зна­менитой (мы еще к ней вернемся) Хлудовской мануфак­туре. Там, когда фабричный инспектор поинтересовался, почему администрация не принимает никаких мер к улуч­шению ретирад, получил ответ, что это делается наме­ренно: «С уничтожением миазмов эти места превратились бы в места отдохновений для рабочих, и их пришлось бы выгонять оттуда силой». Каковы же были хлудовские сор­тиры, если даже привычный ко всему русский работяга мог выносить их вонь лишь самое краткое время!

 

...И ДОМА

Что же касается быта — то человек, не знающий, что такое рабочая казарма, вообще не имеет представления о «России, которую мы потеряли». На многих фабриках рабочие пользовались жильем от хозяина. Иной раз это были домики, где семья могла за сносную плату получить

комнату и даже кусок земли под огород, но это было на­столько редко, что можно и не учитывать. Так, на Обу-ховском заводе, одном из крупнейших и богатейших в Петербурге, хорошими помещениями пользовались все­го 40 семей из 2 тысяч работающих. Хорошими считались казармы завода Максвелла — правда, там не полагалось отдельных помещений даже для семейных, а место на койке стоило 2 руб. 25 коп. А вот, например, кирпичные заводы — они группировались по Шлиссельбургскому тракту. Снова слово фабричным инспекторам — лучше, чем они, не скажешь.

«При всяком заводе имеются рабочие избы, состоя­щие из помещения для кухни и чердака. Этот последний и служит помещением для рабочих. По обеим сторонам его идут нары, или просто на полу положены доски, за­меняющие нары, покрытые грязными рогожами с кое-какой одежонкой в головах.. Полы в рабочих помещени­ях до того содержатся нечисто, что покрыты слоем грязи на несколько дюймов... Живя в такой грязи, рабочие рас­пложают такое громадное количество блох, клопов и вшей, что, несмотря на большую усталость, иногда после 15-17 часов работы, не могут долго заснуть... Ни на од­ном кирпичном заводе нет помойной ямы, помои выли­ваются около рабочих жилищ, тут же сваливаются все­возможные нечистоты, тут же рабочие умываются...»

Теперь о «вольных» жилищах. «На Петербургском трак­те квартиры для рабочих устраиваются таким образом. Какая-нибудь женщина снимает у хозяина квартиру, ус­тавит кругом стен дощатые кровати, сколько уместится, и приглашает к себе жильцов, беря с каждого из них по 5 коп. в день, или 1 руб. 50 коп. в месяц. За это рабочий пользуется половиной кровати, водою и даровой стир­кой».

А вот подлинная клоака, в окрестности пороховых за­водов. «В особенности ужасен подвал дома № 154: пред-ставляя из себя углубление в землю не менее 2 аршин, он постоянно заливается если не водою, то жидкостью из расположенного по соседству отхожего места, так что сгнившие доски, составляющие пол, буквально плавают, несмотря на то что жильцы его усердно занимаются осуш­кой своей квартиры, ежедневно вычерпывая по нескольку ведер. В таком-то помещении, при содержании 5,33 куб. сажен (при высоте потолка 2 с небольшим метра это ком­ната площадью около 20 кв. м. — Е. П.) убийственного са­мого по себе воздуха я нашел до 10 жильцов, из которых 6 малолетних». (Это он нашел столько. А сколько во вре­мя его визита было на работе? — Е. П.) Что там Достоев­ский с его «униженными и оскорбленными»? Разве это бедность? Ведь даже нищее семейство Мармеладовых жило хоть и в проходной комнате, но в отдельной, на одну семью, и в доме, а не в подвале — рабочие заводских окраин посчитали бы такие условия царскими!

А теперь, как говорит автор «Положения рабочего клас­са в России», «запасемся мужеством и заглянем вглубь России». Мужество, действительно, потребуется — даже и читать про такое существование, если вы, конечно, чело­век с воображением и не из «новых русских», мечтающих о фирме без профсоюза. На большинстве фабрик в глу­бине России помещения для рабочих подразделялись на две категории: казармы и каморки. Что такое казарма, знает каждый, читавший историю ГУЛАГа, — это обыч­ный барак с нарами, примерно при той же или большей тесноте. Но у зэка по крайней мере было свое отдельное место на нарах, а у рабочего не было — нары, как и цеха, использовались в две смены. Каморки — это тот же ба­рак, но поделенный на отдельные клетушки, — такое жи­лье предназначается для семейных рабочих. Только не стоит думать, что в комнате помещается по одной семье — обычно по две-три, но иной раз и до семи. Однако даже таких каморок для семей не хватает — что за народ такой, нет, чтобы в поте лица добывать хлеб и на этом успоко­иться, а им еще какой-то там личной жизни хочется! Совсем разбаловались!

В ожидании своей очереди на кусок комнаты семей­ные пары помещаются все в тех же казармах. В этих слу­чаях они отделяют свои места на нарах занавесками. «Иногда фабриканты идут навстречу этому естественно­му стремлению рабочих и на помосте нар делают дощатые перегородки вышиною в полтора аршина (около мет­ра. — Е. П.), так что на нарах образуется ряд в полном смысле слова стойл на каждую пару». Через некоторое время в ногах такого «жилья» появляется люлька — зна­чит, люди ухитряются еще и заниматься любовью в этом помещении! Воистину, к чему только не приспособится человек...

Наконец, «на большинстве фабрик для многих рабо­чих, по обыкновению, особых спален не делают». Это значит, что спят рабочие в тех же цехах, где и работают. Ткачи (ручные) спят на станках, столяры — на верстаках, несчастные рогожники — на тех же самых мочалах и ро­гожах, которые они изготавливают, в тех же сырых и удуш­ливых помещениях. Учитывая, что у рогожников еще и самый длинный в России рабочий день —до 18 часов, то вся жизнь их проходит в этих темных душных цехах. А работают здесь в основном, еще раз напоминаем, жен­щины и дети.

Интересно, как выглядела фабрика Адельханова, на ко­торую привел отец 11-летнего Иосифа? Какой там был рабочий день, сколько получали и где спали рабочие? Малолеток туда принимали — это понятно. Может быть, причиной того, что Екатерина говорила всем, будто муж ее умер, было то, что она увидела, приехав в Тифлис на­вестить сына. Нашла она Coco в зловонном бараке или в цеху, где сапожники и работали, и спали, и сказала мужу: «Что ты делаешь, куда ты привел единственного своего ребенка? Знать тебя более не хочу, ты для меня умер!».

Доподлинно любимицей господина Пажитнова была хлудовская мануфактура, та самая, где сортиры не чисти­ли, чтобы рабочие в них не отдыхали. «Служа гнездом всякой заразы, миллионная фабрика Хлудова является в то же время образцом беспощадной эксплуатации народ­ного труда капиталом», так говорится в исследовании зем­ской санитарной комиссии (1880 г.). «Работа на фабрике обставлена крайне неблагоприятными условиями: рабо­чим приходится вдыхать хлопчатобумажную пыль, нахо­диться под действием удушливой жары и переносить Удушливый запах, распространяющийся из дурно устроенных ретирад. Работа идет днем и ночью, каждому при­ходится работать 2 смены в сутки, через 6 часов делая перерыв, так что в конце концов рабочий никогда не может выспаться вполне. При фабрике рабочие помеща­ются в громадном сыром корпусе, разделенном, как ги­гантский зверинец, на клетки или каморки, грязные, смрадные, пропитанные вонью отхожих мест. Жильцы набиты в этих каморках, как сельди в бочке. Земская ко­миссия приводит такие факты: каморка в 13 куб. сажен служит помещением во время работы для 17 человек, а в праздники или во время чистки машин — для 35— 40 человек...

Эксплуатация детского труда производилась в широ­ких размерах. Из общего числа рабочих 24,6% составляли дети до 14 лет, 25,6% составляли подростки до 18 лет. Утомление, сопряженное с трудом на фабрике, было так велико, что, по словам земского врача, дети, подвергав­шиеся какому-нибудь увечью, засыпали во время опера­ции таким крепким, как бы летаргическим сном, что не нуждались в хлороформе...

23 января 1882 года хлудовская мануфактура загоре­лась, и от громадного пятиэтажного корпуса остались одни каменные стены. Впрочем, Хлудов не оказался в большом убытке — он получил 1 миллион 700 тысяч руб. одной страховочной суммы, а потерпевшими оказались те же рабочие. После пожара остались семь возов трупов. По распоряжению директора Миленча, рабочие были за­перты в горевшем здании, чтобы не разбежались и лучше тушили пожар, а сторожа снаружи даже отгоняли желав­ших помочь горевшим...

В заключение можно сказать, что чистый доход рав­нялся 45% в год»¹⁵. Маркс, кажется, говорил, что нет та­кого преступления, на которое не пойдет капиталист ради 500 % прибыли? Право, он слишком хорошо думал о лю­дях!

В биографии того же фабриканта Хлудова есть и такой случай: он сделал пожертвование на поддержание типог-

¹⁵ Пажитнов К. Указ. Соч. С. 13—16.

 

рафии, которая печатала богослужебные книги для рас­кольников-единоверцев, а затем, вернувшись домой, рас­порядился в порядке компенсации снизить своим рабо­чим жалование на 10% — таким было его понимание «хри­стианского чувства».

Есть только одно объяснение тому, что рабочие мири­лись с таким нечеловеческим существованием, - они были в основном сезонниками, крестьянами, приехавши­ми в города на заработки. Недаром на многих предприя­тиях, особенно небольших, окончательный расчет делал­ся «под Пасху» - потому что на все лето рабочие уезжали в деревню. Сто лет спустя многие вахтовики, шабашники и пр. тоже жили если не в таких условиях, то далеко не в самых лучших, и тоже работали по 16 часов, и спокойно выдерживали все это, потому что потом возвращались с деньгами к семьям. Но все изменилось, когда рабочие стали отрываться от деревни, и это существование стано­вилось для них единственным. И когда эта ужасающая жизнь становилась единственной жизнью людей, в их душах начинали созревать гроздья гнева. А как, скажи­те, должен реагировать человек, когда хозяин жертвует 120 тысяч на типографию, а потом на 10% урезает ни­щенское жалованье рабочих?

 

ГРОЗДЬЯ ГНЕВА

...И неправда, что рабочие начали бунтовать, соблаз­ненные социал-демократами и прочими «интеллигента­ми». Первые стачки проходили сами по себе, тогда, когда эсдеки не только не нашли еще дорогу в рабочие казар­мы, но когда и эсдеков-то самих не было.

Вернемся к нашему любимому герою миллионеру Хлу­дову. После того как он объявил о десятипроцентном по­нижении жалованья, терпение рабочих лопнуло. Они со­брались и потребовали либо расчета, либо отмены сбавки (напомним, что расчет тоже было непросто получить). К толпе вышел хозяйский сын, который в ту пору слу­чился на фабрике, и стал проводить «миротворческую акцию»: с одной стороны, приказал принести орехов и пряников из лавки и стал угощать рабочих, предложив им «погулять», а с другой, тут же послал за урядником. Урядник явился с плетью и начал стегать собравшихся. Воз­мущенные таким коварством, рабочие урядника избили -после чего были вызваны войска и приехал губернатор. Впрочем, губернатор был человек умный и попытался ула­дить дело миром, посоветовав Хлудову отменить сбавку. Хозяин согласился было, но тут подоспели солдаты, заня­ли фабрику, арестовали зачинщиков, и бунт был усмирен. Результат - сбавка стала не 10, а 15%. Из 2200 человек бастующих 800 были отправлены по этапу «на родину», то есть в деревню, а 11 арестовано. Такими были первые стач­ки. Но рабочие быстро учились науке забастовок.

Начало 80-х годов XIX века было ознаменовано вспышкой стачечного движения, которая принесла ре­зультат, и еще какой! Правительство заметило факт суще­ствования рабочих. Государственный совет (!) на своем заседании постановил, что «нынешние узаконения о най­ме рабочих действительно представляют более или менее существенные неудобства». И 1 июня 1882 г. был издан закон, запрещающий принимать на фабрики детей моло­же 12 лет. Работа подростков от 12 до 15 лет была ограни­чена 8 часами с запрещением для них ночных работ. Погодите, а как же в 1890 году одиннадцатилетнего Иоси­фа Джугашвили приняли на фабрику Адельханова? Тер­пение, сейчас будет и ответ.

Ну, во-первых, закон законом, а жизнь жизнью. Хозя­ева не спешили выполнять новые правила, тем более что и контролировать было некому. Фабричные инспектора назначались по одному на округ. А округ - это губерния. В 1885 году на одного инспектора с 1—2 помощниками приходилось в среднем по стране 1295 предприятий. Много тут накбнтролируешь?

...А стачки тем временем продолжались, ибо запреты на работу малолетних, как нетрудно догадаться, не реша­ли всех рабочих проблем. В 1885 году состоялась истори­ческая стачка на мануфактуре благодетеля нашего Саввы Морозова в Орехово-Зуеве, в которой принимали учас­тие 7—8 тысяч человек. Эта стачка отличалась значитель­но большей организованностью во многом благодаря тому, что во главе ее стояли рабочие с политическим опытом — Моисеенко и Волков. С началом стачки незамедлитель­но были вызваны войска, но они ничего не могли поде­лать с такой толпой, а стрелять в рабочих не посмели. Все ж таки казаки арестовали 51 человека из рабочих, но то­варищи тут же почти всех отбили. А что самое главное, это был уже не просто стихийный крик по одному како­му-то конкретному поводу — впервые рабочими был сфор­мулирован и вручен губернатору список требований. В него входили такие пункты, как требование, чтобы штрафы не превышали 5 копеек с заработанного рубля (напоминаем, что на мануфактуре Морозова они доходи­ли до 40%), чтобы хозяин платил за простой по его вине, чтобы условия найма соответствовали закону и т. д.

Стачки возымели действие: уже 3 июня вышел закон... ну конечно же, снова о малолетних! Он воспрещал ноч­ную работу подростков до 17 лет. Но 3 июня 1886 года вышел наконец и закон о найме рабочих —зато тут же, в порядке компенсации, введено тюремное заключение за стачки на срок от 2 до 8 месяцев. Соединенное дей­ствие этих двух правовых актов привело к тому, что ста­чечное движение пошло на убыль. Чем мгновенно вос­пользовались хозяева: уже в апреле 1980 года была вновь узаконена ночная работа детей, подростков и женщин. Вообще именно вокруг положения детей на производстве шла основная законодательная борьба все это время, именно право их найма отстаивали хозяева, пользуясь любым спадом стачечного движения. Можно себе пред­ставить, насколько выгоден был хозяевам труд детей — де­шевой и безответной рабочей силы! Работают они почти так же, как взрослые, платить им можно втрое меньше — и никаких стачек! А рабочие так яростно требовали от-мены детского труда тоже не из гуманизма - дети сбива-ли цены на труд до совсем уж неприличного уровня. Вот и весь секрет борьбы  вокруг положения малолетних, И никакая доброта правительства тут ни при чем.

1890-е годы вновь ознаменовались подъемом стачеч­ного движения — и снова были изданы некоторые законы в защиту рабочих. Собственно, так все и шло. Ольден-бург, автор известного промонархического труда «Царство­вание Императора Николая II», пишет о законах в защи­ту малолетних как о добром жесте правительства. Ничего подобного! Каждый такой закон и каждый рубль зарпла­ты вырывались стачками, которые становились все оже­сточеннее. В Лодзинской стачке в 1892 года принимали участие 30 тысяч человек, и закончилась она кровавым столкновением рабочих с войсками. В том же году на заводе Юза на юге России стачечники громили домен­ные печи и казармы, несколько человек были преданы военному суду и приговорено к смертной казни. В целом с 1895 по 1900 год число стачек ежегодно колебалось в пределах от 120 до 200 (по официальным данным) с числом участников от 30 до 60 тысяч человек. И в на­ступающем XX веке ничто не обещало успокоения. Рабо­чие — тоже люди. Они в отличие от крестьян каждоднев­но — или по крайней мере тогда, когда выползали в го­род, — видели другую жизнь. И можно себе представить, сколько злобы было накоплено этими людьми за десяти­летия их беспросветного существования. Блок сказал про нее «темная злоба, святая злоба». И должен был, непре­менно должен был настать день, когда морлоки вырвутся из под земли, и день этот будет страшен!

Так что когда в России появились социал-демократы со своим Марксом, пророком рабочего класса, почва, тот русский бунт, на который они могли бы опереться, была уже готова. И в окраинный отсталый Тифлис тоже при­ходили сведения о стачках и столкновениях с войсками, более того, сюда власти имели обыкновение высылать из центра империи «крамольников», так что и в Тифлисе не было недостатка в революционерах и в работе для них.

 

 

Глава 4 НАЧАЛО

Из мифологии:

Старые горийцы рассказывали, что подростком Сталин не расставался с пистолетом. Однажды он вошел в дом, где были только женщины и дети, и потребовал деньги «для революции». Испуганные женщины деньги дали, и Coco «по­плыл» в революцию дальше.

С малолетства в душе Иосифа жило стремление к спра­ведливости. Это не допущение биографа, так о нем вспо­минали люди, знавшие его с детства. Совсем маленьким он был уверен, что беды и несправедливости существуют на земле постольку, поскольку власть имущие о них не знают, и мечтал быть писарем, чтобы составлять для лю­дей жалобы и прошения. Став чуть постарше, решил, что этого мало и захотел стать волостным начальником, что­бы навести порядок хотя бы в своей волости. И в марк­сизме он увидел возможность построить не общество ра­венства, как другие революционеры, а общество справед­ливости. Справедливость вообще близка сердцу грузина, недаром любимым героем этого народа всегда был благо­родный разбойник. В честь одного из таких героев Иосиф несколько позже выберет себе партийную кличку. А пока что в партии его называли просто «Coco».

 

«ЛЕВЫЕ» РВУТСЯ В БОЙ

Покончив с учением, Иосиф Джугашвили вовсю окунулся в новую конспиративную жизнь. Правда, не сразу - сначала он отправился домой, в Гори, поскольку в Тифлисе ему некуда было деваться. Однако у матери он нашел такой прием, что прятался от нее за городом, в садах, куда товарищи носили ему еду. Лето он провел в селе Цроми, у священника Монаселидзе, отца его друга Михаила. Там они с Михаилом вовсю «конспирировали», принимали у себя товарищей, строили планы, обсуждали вместе с Ладо Кецховели будущую работу в Тифлисе. В их планы входило создание нелегальной типографии, а может быть, даже организация забастовки - ну хотя бы рабочих конки... Заниматься просветительством в рабо­чих кружках им давно уже наскучило.

Осенью Иосиф вернулся в Тифлис, безработный и без­домный. Одно время он кочевал по квартирам товари­щей, перебиваясь уроками. Помог счастливый случай: старый друг Вано Кецховели, брат Ладо, работавший в Тифлисской физической обсерватории и имевший при ней комнату, пригласил Иосифа разделить с ним казен­ную квартиру, а вскоре устроил и на работу в ту же обсер­ваторию — под этим громким именем скрывалась баналь­ная метеорологическая станция. Впрочем, Иосиф был вполне доволен: 25 рублей в месяц, комната - чего еще человеку надо? Кто из рабочих столько зарабатывал?

Потребности его были более чем умеренными. «О лич­ном существовании он меньше всего заботился, — вспо­минал его знакомый тех времен Иремашвили. — Он не предъявлял никаких требований к жизни и считал такие требования несовместимыми с социалистическими прин­ципами. Он был достаточно честен, чтобы приносить сво­ей идее личные жертвы». Иремашвили оставил и описа­ние того, как выглядел в те дни Иосиф. «Коба носил каж­дый день простую русскую блузу с характерным для всех социал-демократов красным галстуком, - вспоминал он. — Зимою он надевал поверх старый коричневый плащ. В качестве головного убора он знал только русский кар­туз. Хотя Коба покинул семинарию отнюдь не в качестве друга всех молодых семинарских марксистов, все же все они время от времени складывались, чтобы помочь ему в нужде... Его нельзя было видеть иначе, как в этой гряз­ной блузе и нечищеных ботинках. Все, напоминавшее буржуа, он ненавидел»¹⁶... Троцкий утверждал, что гряз­ная одежда и нечищеная обувь были в то время отличи­тельным признаком революционеров, особенно в провин­ции. Впрочем, такой внешний вид мог иметь причиной то, что одежда была дурной и дешевой, да и следить за ней было некому. Лев Давидович, выросший в обеспе­ченной семье, рано женившийся (и не один раз!) этих проблем не знал.

Теперь у Иосифа было куда больше времени для ос­новной работы, и это тут же принесло свои плоды. Авто­ритет молодого пропагандиста рос. Сам вышедший из низов, он хорошо понимал рабочих, в отличие от потом­ственных интеллигентов, у которых было слишком мно­го отвлеченного знания. Да и гомилетику — искусство церковной проповеди — не зря изучал в течение пяти лет. Он был не из тех ораторов, которыми публика заслуши­вается, как соловьями летним вечером, зато умел изла­гать свои мысли просто и понятно и тут же показать, какие выводы из изложенного следуют для рабочего класса. О методах его работы говорит обошедший чуть ли не все публикации случай: как-то он заглянул в воскресную школу и поинтересовался, чему там учат рабочих. Один из слушателей ответил: объясняют, как движется Солнце. Тогда Coco, усмехнувшись, сказал: «Слушай! Солнце, не бойся, не собьется с пути. А вот ты учись, как должно двигаться революционное дело и помоги мне устроить ма­ленькую нелегальную типографию»¹⁷.

Как он действовал? Приходил на собрание, садился в уголке и молча ждал, когда все выскажутся, а потом, пос­ле всех, говорил свою точку зрения, веско и не торопясь — так, как делал это спустя сорок лет на заседаниях Полит­бюро. С ним мало кто спорил — отчасти из-за манеры дер­жаться, но только отчасти, ибо авторитетным видом рабочих с толку не собьешь. Иосиф обладал ясным и здра­вым умом и в общем-то в большинстве случаев его пра-

¹⁶  Иремашвили И. Сталин и трагедия Грузии. Берлин., 1931. С. 233.

¹⁷  Яковлев Н. Сталин: путь наверх. М., 2000. С. 43.

               

вота была очевидной. Если же спор все-таки возникал, то он добивался победы методично и неуклонно.

Между тем разногласия у тифлисских эсдеков были серьезные. Организация по-прежнему занималась в ос­новном просвещением рабочих, и Ладо был этим недово­лен, а вслед за ним недовольны Иосиф и другие «ради­калы». Ладо упорно требовал перехода к активным дей­ствиям, но так в результате ничего и не добился, лишь рассорился с верхушкой организации. И тогда Coco сде­лал то, чего ему долго не могли простить, — он вынес кон­фликт на рассмотрение рабочих. За такую самодеятель­ность у него отобрали кружок, но остановить не смогли — молодые радикалы к тому времени стали совершенно неуправляемыми, и умеренному Ною Жордании с едино­мышленниками оставалось только бессильно наблюдать за происходящим.

...Наконец-то мечта Ладо Кецховели свершилась: 1 ян­варя 1900 года остановилась тифлисская конка. Правда, толку от забастовки оказалось мало, один шум — зато шуму было много. Дирекция, не пожелав разговаривать с рабо­чими, вызвала полицию, чтобы рассеять скопление наро­да, однако народ, вопреки чаяниям, «рассеиваться» не по­желал, так что пришлось арестовать зачинщиков. На этот случай у стачечников ничего предусмотрено не было, и забастовка сама собой прекратилась. Они ничего не до­бились, но лиха беда начало — это был первый случай, пусть еще и робкого, противостояния рабочих и поли­ции. Тогда же впервые появились и были разбросаны по городу отпечатанные типографским способом проклама­ции — до сих пор редкие листовки были рукописными. Нелегальную типографию эсдеки пока еще не устроили, и неизвестно, где и как Ладо сумел их отпечатать, — од­нако сумел. Полиция достаточно быстро дозналась, что именно Кецховели был главным организатором стачки. Ему пришлось перейти на нелегальное положение и уехать из города — Ладо перебрался в Баку.

Тактика Иосифа — апеллировать к массам — приноси­ла свои плоды. Все больше и больше рядовых членов организации склонялось к тому, что надо действовать, а не болтать. Того же мнения придерживались и ссыльные, число которых все росло. И летом 1900 года по городу прокатилась уже целая волна стачек. Одно за другим ос­танавливались предприятия, те, на которых существова­ли рабочие кружки. Не зря социал-демократы столько лет занимались просвещением рабочих — они заодно готови­ли себе актив, будущую гвардию революции, которая те­перь начала действовать. В начале июля остановилась та­бачная фабрика Сафарова, в конце — табачная фабрика Бозарджианца, в августе — еще одна табачная фабрика и завод Яралова, обувной завод Адельханова. 1 августа за­бастовали железнодорожные мастерские — в число требо­ваний кроме традиционных экономических входило и тре­бование человеческого обращения (!). Власти реагировали стандартным образом: в город ввели войска, начались увольнения, обыски и аресты. Тем же летом впервые по­явились печатные листовки — заработала «маленькая не­легальная типография», которую Иосиф тогда проти­вопоставил движению Солнца на его небесных путях.

Но и эта стачка закончилась поражением, за ней пос­ледовали массовые увольнения рабочих и аресты органи­заторов. (В том числе в зону внимания полиции попал и С. Я. Аллилуев — человек, который вскоре станет одним из самых близких друзей Иосифа.) Но это была крупная стачка, очень крупная, и несмотря на ее поражение, орга­низация не была разгромлена, как предрекали меньше­вики. Наоборот, получая молодое и активное пополне­ние, она все больше и больше крепла. Как раз тогда в ней «сменилась власть» — ранее руководство организации со­стояло сплошь из грузин, а теперь в ней все большую роль стали играть «инородцы». Забастовки продолжались, с каждым разом становясь все более уверенными и оже­сточенными.

В России тоже шла активизация революционеров. В декабре в Лейпциге вышел первый номер «Искры», вок­руг газеты начали объединяться российские социал-де­мократы. В связи с этим активизировалась и полиция. Составив список известных ему членов тифлисской организации РСДРП, в марте жандармское управление про­вело аресты. 21 марта 1901 года жандармы явились и в обсерваторию, где жил тогда Джугашвили. Его самого дома не было, обыск тоже не дал результатов, однако Иосиф воспринял визит полиции как первое предупреж­дение об опасности и перешел на нелегальное положе­ние. Теперь у него не было своего дома, он жил на кон­спиративных квартирах, нигде подолгу не задерживаясь. ...После стачек социал-демократия временно «отды­хала», занимаясь относительно мирными делами — под­готовкой демонстраций, восстановлением типографии, которую после поражения железнодорожной стачки, ис­пугавшись неизвестно чего, меньшевистское руководство организации РСДРП велело уничтожить.

Типография была восстановлена вовремя, как раз к первомайской демонстрации. Проходила демонстрация примерно так, как описывал это Максим Горький в ро­мане «Мать». Тайно собравшиеся на одном из городских рынков участники быстро построились в колонну, раз­вернули красное знамя, готовые к событиям городовые их тут же повязали, на чем все и закончилось. Зато сразу после этого в городе появилась листовка, которая — впер­вые — заканчивалась словами: «Долой тиранию! Да здрав­ствует свобода!» Тифлисская организация РСДРП окон­чательно перешла под контроль радикалов.

Волну арестов и обысков Иосиф пережидал в Гори, после чего вернулся в Тифлис к прерванным делам. Тем же летом у него появился новый друг — молодой гориец, который готовился к поступлению в военное училище и не нашел себе для подготовки других учителей, кроме социал-демократов. Coco поразил его в самое сердце-«Отец бесился, - писала позднее сестра этого юноши, -что вы нашли в этом голодранце Coco? Разве в Гори нет достойных людей? Однако тщетно — Coco притягивал нас к себе как магнит. Что же касается брата, он был им слов­но околдован»¹⁸. И вот, вместо того чтобы стать офице-ром, молодой человек сделался социал-демократом. Зва-

¹⁸ Цит. по: Радзинский Э. Сталин. М., 1997. С. 68.

 

ли его Семен Тер-Петросян. Он плохо знал русский, так, вместо «кому» говорил «камо», за что как-то раз Иосиф прозвал его «Камо». Кличка прижилась, самый отчаян­ный кавказский боевик получил имя, под которым он войдет в историю.

 

ЗА ЧЕЙ СЧЕТ ЭТОТ БАНКЕТ?

Странные вещи творились в Тифлисской организации РСДРП на рубеже веков — странные, конечно, в «мифо­логическом» понимании. Например, два комитета... Г. А. Караджев вспоминает: «В первые годы рабоче-соци-ал-демократического движения и организационного стро­ительства партии в Тифлисе существовал не один, а два комитета. В состав первого входили как "инородцы" со­циал-демократы, так и грузины, следовательно, он был составлен интернационально. Второй же комитет состо­ял исключительно из грузин, т. е. по своему составу он был национальным; причем в нем преобладающее влия­ние имели месамедисты и "квалисты", они же диктовали свою волю остальным членам...»¹⁹ Эти два комитета свя­зывали весьма оригинальные отношения. Когда в 1900 году в тифлисской организации РСДРП сменилась власть, и руководство перешло к интернациональному комитету, более левому и склонному к активным действиям, то вce равно ему приходилось по поводу каждого своего реше­ния добиваться санкции национального комитета — и эта санкция не всегда поступала. Причем «инородцы» из числа комитетчиков не были посвящены в тайну «наци­онального собрания», имевшего столь странную власть. На чем же она держалась?

Наиболее вероятный ответ, как всегда, прост. В 1898 году Тифлисская организация РСДРП насчитывала едва ли несколько десятков человек. Партийные взносы со­ставляли 2% заработка, а размер заработков нам извес­тен. Этих денег могло хватить разве что на чай для коми-

¹⁹ Цит. по: Островский А. Кто стоял за спиной Сталина. М., CПб, 2002. С. 604

 

тетских собраний да бумагу для протоколов. А в ноябре 1901 года, согласно обнаруженному полицией отчету партийной кассы, в ней находилось около 1500 рублей-то есть пополнялась она явно не за счет членских взно­сов. Откуда же деньги брались?

И снова легенда — что кавказские социал-демократы снабжались за счет экспроприации. Хотя на самом деле «эксы» были распространены только в 1905—1907 годах, да и было их немного. Другая легенда гласит, что револю­ция' делалась на немецкие, французские, английские и вообще заграничные деньги. Нет, пожертвования на рус­скую революцию из-за границы поступали, и поступали исправно, из самых разных источников. Помогали това­рищам по партии европейские социал-демократы. При­ходили пожертвования от частных лиц. Известно, что в 1904—1905 годах в революционное движение в России вкладывались японцы, а в 1914—1917 годах — немцы. Но основным источником финансирования были частные по­жертвования российских «сочувствующих». Дело в том, что так называемое общество было почти все сплошь де­мократически настроено и помогало революционерам, как их патриотически настроенные братья по сословию дава­ли деньги на храм.

Л. Б. Красин, писал: «Считалось признаком хорошего тона в более или менее радикальных или либеральных кругах давать деньги на революционные партии, и в чис­ле лиц, довольно исправно выплачивающих ежемесячные сборы от 5 до 25 рублей, бывали не только крупные адво­каты, инженеры, врачи, но и директора банков и чинов­ники государственных учреждений».

Л. Д. Троцкий: «До конституционного манифеста 1905 г. революционное движение финансировалось главным об­разом либеральной буржуазией и радикальной интелли­генцией. Это относится также и к большевикам, на кото­рых либеральная оппозиция глядела тогда лишь как на более смелых революционных демократов».

А. М. Горький: «За время с 1901 по 1917 г. через мои руки прошли сотни тысяч рублей на дело Российской социал-демократической партии.  Из них мой личный заработок исчислялся десятками тысяч. А все остальное черпалось из карманов буржуазии»²⁰.

А теперь вернемся в Тифлис. Почему «интернацио­нальный» комитет подчинялся «национальному»? Чем его можно было держать в повиновении? Да конечно же, деньгами. Интеллигенты-месамедисты с их устоявшими­ся связями в среде «общества» имели возможности добы­вания денег, каких не имели рабочие и их радикальные вожаки. Кстати, в этом вполне может заключаться при­чина, почему «националы» были так настроены против забастовок. Потому что забастовки давали в руки «левым» свой, независимый способ получения денег. Во-первых, с началом активных действий уже «интернациональный» комитет засвечивался в качестве революционного движе­ния. А во-вторых, забастовки — прекрасный способ шан­тажировать предпринимателей: или ты переводишь определенную сумму нашей организации и у тебя на за­воде не будет забастовок, а если и будут, то небольшие и нестрашные, либо, пожадничав, получаешь стачку на полную катушку, с многодневной забастовкой, порчей оборудования, жесткими требованиями и пр. Ну кто при таких обстоятельствах не захочет откупиться?

Так, известно, что в Батуме эсдекам помогал, напри­мер, директор завода Ротшильда Ф. Гьюн. В Баку органи­зацию щедро финансировали нефтепромышленники. Кассир Бакинского комитета РСДРП И. П. Вацек вспо­минал: «Брали мы с управляющих, заместителей и заве­дующих, вообще с либеральной публики». А С. Я. Алли­луев упоминает как источник средств «несгораемые кас­сы королей нефти: Гукасова, Манташева, Зубалова, Кокорева, Ротшильда, Нобеля и многих других милли­онеров».

Какой в этом смысл для предпринимателей? Двойной (не считая «отступного» организаторам забастовок). Во-первых, на определенном уровне благосостояния про-мышленнику уже бывает мало «заводов, газет, парохо-дов» — ему хочется участвовать во власти, хочется статуса

²⁰Островский А. Кто стоял за спиной Сталина. С. 494 - 495.

 

парламентария, и он с удовольствием финансирует дея­тельность любых сил, расшатывающих основы монархии. А во-вторых — конкурентная борьба-с... Оно конечно, все капиталисты — братья по классу, но как не помочь лю­дям, которые собираются устроить забастовку на заводе твоего конкурента? Тем более, если при этом они тебя оставят в покое. И вот уж кого не жалко по итогам сем­надцатого года, так это ту самую либеральную буржуазию и интеллигенцию. Потому что получили они прямо по сказке Маршака: «На свою воробьиную голову сам он вызвал и бурю, и гром. И кому бы жаловаться, только не этим...

Так что в основе раскола внутри Тифлисской, а по­зднее и всей кавказской организации РСДРП лежали отнюдь не политические разногласия (даже если загра­ничная верхушка партии раскололась по идейным моти­вам — хотя и это не есть факт), а борьба за власть, влия­ние в рабочей среде и в конечном итоге деньги. И Иосиф, как один из лидеров кавказских эсдеков, не мог не иметь отношения к добыванию денег для революции. Однако богаче от этого он не стал...

БАТУМ.

Напуганные растущих размахом революционного дви­жения, власти проводили арест за арестом, так что вскоре большая часть руководства тифлисских социал-демокра­тов оказалась или в тюрьме, или под надзором полиции. В руководство организацией поневоле выдвигались но­вые люди, и среди них Coco. 11 ноября 1901 года его офи­циально избрали в состав комитета тифлисской органи­зации РСДРП. Но уже 25 ноября на заседании комитета он не присутствовал — его послали в Батум, поднимать работу в этом промышленном центре Грузии. Тем более что оставаться в Тифлисе Coco было опасно.

Батум, лишь недавно, в 1878 году, отвоеванный у ту­рок, был важным стратегическим пунктом на турецкой границе, крупным промышленным и портовым городом-Через него шел экспорт бакинской нефти, здесь были крупные нефтеперегонные заводы Манташева, братьев Нобелей, Ротшильдов. Так что неудивительно, что тиф­лисские социал-демократы обратили на него особое вни­мание.

В Батуме тоже шла революционная работа, хотя менее активная и развитая, чем в Тифлисе, существовали рабо­чие кружки. Некоторое время жившие здесь тифлисские социал-демократы Г. Франчески и И. Лузин даже переве­ли на грузинский язык и отпечатали на гектографе «Ма­нифест коммунистической партии» — впрочем, дальше изучения этого манифеста дело так и не пошло, пока летом 1900 года сюда не были высланы участники тиф­лисских стачек, несколько повысившие тонус организа­ции. Однако активных действий пока не велось, да и остальная работа оставляла желать лучшего — нужен был сильный организатор, а сильный организатор по всем временам — товар редкий. Но вот в Батуме появился Иосиф Джугашвили, и дело пошло.

С чего он начал работу? Рабочий завода Манташева Дементий Вадачкория вспоминал: «Первое рабочее со­брание состоялось у меня в комнате. Молодой человек, оказавшийся Сталиным, просил пригласить на это собра­ние семерых рабочих. За день до назначенного собрания Сталин просил меня показать ему приглашенных товари­щей. Он был в доме, стоял у окна, а я прогуливался с приглашенными по очереди по переулочку. Одного из приглашенных Сталин просил не приглашать... В назна­ченное время, когда все товарищи собрались у меня, при­шел Канделаки со Сталиным. Фамилии его никто не знал, это был молодой человек, одетый в черную рубаху, в лет­нем длинном пальто, в мягкой черной шляпе... В заклю­чение беседы Сталин сказал - вас семь человек, соберите каждый по семи человек у себя на предприятии и пере­дайте им нашу беседу»²¹. В новогоднюю ночь состоялось первое собрание новой организации, на которое пришло 25 человек.

²¹Островский А. Кто стоял за спиной Сталина. С. 179.

 

Новый руководитель времени даром не терял — вслед за организацией ячейки тут же начались и забастовки. Причина первой из них была почти анекдотической: сра­зу после новогодних праздников на складе досок завода Ротшильда, куда устроили на работу и Coco (но это не значит, что он этот склад поджег, отнюдь!) вспыхнул по­жар. После его ликвидации администрация завода, раз­давая премии за работу, отметила ими только мастеров и бригадиров, обойдя рабочих. Иосиф недаром работал на этом складе: он тут же организовал забастовку, присово­купив к требованиям равенства по части премий еще и отмену работы в воскресные дни. Надо сказать, что ба-тумские хозяева оказались куда умнее тифлисских: тре­бования рабочих были удовлетворены и конфликт этим и закончился.

Успешной оказалась и забастовка на заводе Манташе-ва, где рабочие требовали введения воскресного отдыха, запрещения ночных работ и вежливого обращения со сто­роны администрации. Здесь, правда, дирекция сначала заупрямилась, в результате чего, когда через десять дней она все-таки вступила в переговоры, к первоначальным требованиям прибавились новые: оплата забастовочных дней, увеличение зарплаты на 30%, возврат штрафов. Лучше бы они начали переговоры сразу! В общем, адми­нистрацию заставили выполнить все требования.

Все получилось и с типографией, организации кото­рой Иосиф посвятил первые месяцы работы. Она рас­полагалась там же, где жил Иосиф. Один из участников предприятия десятилетия спустя вспоминал: «Тесная ком­натка, тускло освещенная керосиновой лампой. За ма­леньким круглым столиком сидит Сталин и пишет. Сбо­ку от него — типографский станок, у которого возятся на­борщики. Шрифт разложен в спичечных и папиросных коробках и на бумажках. Сталин часто передает набор­щикам написанное»²¹.

Техника была более чем убогой. Набирали вручную, вместо наборной кассы использовали спичечные и папи-

²¹ Яковлев Н. Сталин: путь наверх. С. 43.

 

росные коробки. Печать была тоже как при Гутенберге. Чтобы получить оттиск, надо было смазать набор крас­кой, положить сверху лист бумаги и вращать ручку прес­са до тех пор, пока лист не прижмется к набору. Потом поднять пресс, вынуть готовый лист и проделать всю опе­рацию заново. Работа была тяжелой, так что приходилось часто меняться. Но все же это была какая-никакая, а ти­пография.

В общем, работа налаживалась. И тут грянул гром — очередное выступление закончилось большой кровью. В конце февраля дирекция завода Ротшильда объявила о намерении провести массовые увольнения (около 40% всех работающих на заводе). Вспыхнула забастовка, но на сей раз требования рабочих были признаны незаконны­ми. Им предложили вернуться на рабочие места, однако они не подчинились, и тогда власти привычно ответили на рабочий протест арестом зачинщиков. Но рабочие, у которых теперь были руководители, вели себя куда более уверенно, чем раньше. У пересыльной тюрьмы, где со­держались арестованные, собралась толпа в несколько сот человек, потребовавшая или освободить их товарищей, или арестовать всех. Это — второе — требование и было выполнено, в здание пересылки затолкали всю толпу — пусть посидят, успокоятся, а утром пойдут по домам. Но на следующий день туда же явились остальные рабочие завода, решившие взять тюрьму штурмом и освободить арестованных. Кто-то успел предупредить полицию, и возле здания тюрьмы уже ждали войска. Тем не менее рабочие пошли на штурм, и тут изнутри, услышав шум, вырвались арестованные — их не понадобилось отпускать, они попросту снесли двери пересылки. Оказавшись меж­ду двух возбужденных толп, солдаты открыли огонь. Итог дня: 20 раненых, 13 убитых. Это было самое крупное по числу жертв столкновение рабочих с полицией после стач­ки на Обуховском заводе в Петербурге. Иосиф во время столкновения также находился в толпе.

На следующий день социал-демократы завалили го­род листовками, в которых уже открыто говорилось: «До­лой  царское  правительство!»  Разозлившаяся полиция выследила типографию, которая помещалась в то время в городе. Но на этот раз все кончилось анекдотом. Как рассказывала потом свидетельница событий, ночью в дом, где находилась типография, явилась полиция. «Ночью к Ивлиану Шапатаве явился пристав Чхикваидзе с двумя городовыми. В дверях загородила ему дорогу Деспине Шатапава с дубиной в руках и заявила им: "Дети спят, твое появление и шум могут их разбудить и испугать". Чхикваидзе засмеялся и ушел. Таким образом Деспине Шапатава спасла типографию и товарища Сталина»²³. В самом деле, полиция попала в сложное положение — как бы отчитывался пристав о сражении городовых с во­оруженной дубиной матерью семейства!

В тот же вечер типографию перевезли в другое место, потом в третье... В конце концов она обрела приют на городском кладбище, в одном из склепов — если это ме­сто и было не более надежным, чем остальные, то одно существенное преимущество у него имелось: трудновато было бы полиции арестовать хозяина квартиры, давшего приют революционерам...

 

ПЕРВАЯ ИЗ МНОГИХ ТЮРЕМ

Вечером 5 апреля 1902 года на квартире, где в то время жил Иосиф, состоялось собрание рабочих. Не успело оно закончиться, как появились жандармы. В комнате еще стоял запах табачного дыма — хоть топор вешай, в пепель­нице полно окурков. От досады на опоздание стражи по­рядка забрали тех, кого застали, - Иосифа и жившего вме­сте с ним товарища, а также хозяина квартиры и их гостя, молоденького гимназиста. Последних двоих вскоре вы­пустили, что же касается Иосифа и его товарища К.Кан­делаки, то их привлекли к делу о закончившейся столь печально забастовке. Правда, доказательств у полиции не было, а сами арестованные и на первом допросе, и на последующих категорически отрицали свою причастность

²³ Островский А. Указ. Соч. С. 185.

 

к этому инциденту. Иосиф утверждал, что в это время его вообще не было в Батуме.

Все бы ничего, но он сам себе напортил. Надо было предупредить родных в Гори, а связи с волей не было -неопытные конспираторы не успели наладить контакты с тюремным замком. 8 апреля он выбросил во двор тюрь­мы две записки на грузинском языке с просьбой извес­тить его мать, чтобы она показала, что он всю зиму, до 15 марта, провел в Гори. Записки попали в руки полиции, и экспертиза показала, что писал их Джугашвили.

Около трех месяцев Иосифа содержали в Батуми под стражей, однако бесспорных доказательств его причаст­ности к забастовке у следствия не было. Прокурор Тиф­лисской судебной палаты в своем заключении писал: «Хотя... в произведенном дознании имеются некоторые указания на то, что Иосиф Джугашвили был причастен к рабочему движению, возбуждал рабочие беспорядки, ус­траивал сходки и разбрасывал противоправительственные воззвания, — но все эти указания лишь вероятны и допу­стимы; никаких же точных и определенных фактов по сему предмету дознанием не установлено и указание на участие Джугашвили на сходках и на распространение им по г. Батуму революционных воззваний основывается единственно на предположениях, слухах или возбуждаю­щих сомнение в достоверности подслушанных отрывоч­ных разговорах. При таком положении дела характер де­ятельности Иосифа Джугашвили за время пребывания его в Батуме подлежит считать невыясненным»²⁴. Полиция оказалась в трудном положении — на одних агентурных данных следственного дела не построишь. Со своей зада­чей — посадить опасного революционера — батумские жандармы не справились.

Но параллельно в столице Кавказа велось дело о Тиф­лисском социал-демократическом кружке, по которому тоже проходил Иосиф Джугашвили. Батумцы снеслись с Тифлисом, и его продолжали содержать в тюрьме уже по новому делу.

²⁴ Островский А. Указ. Соч. С. 192.

 

Иосиф никогда не был особо крепок здоровьем, а по­луголодное детство, полная лишений неустроенная жизнь подпольщика еще больше ослабили его. Бич Кавказа — туберкулез — вплотную подступил к Coco. Осенью его переводят в тюремную больницу. Он пишет прошения, как бы теперь сказали, об изменении меры пресечения, привычно сбиваясь на слог всех тех бесчисленных про­шений, которые он за свою жизнь написал. В первом он просит освободить его или хотя бы ускорить ход дела. Не добившись успеха, пишет второе:

«Нижайшее прошение. Все усиливающийся удушли­вый кашель и беспомощное положение состарившейся матери моей, оставленной мужем вот уже 12 лет и видя­щей во мне единственную опору в жизни, — заставляет меня второй раз обратиться в канцелярию Главноначаль-ствующего с нижайшей просьбой освобождения из-под ареста под надзор полиции. Умоляю канцелярию Главно-начальствующего не оставить меня без внимания и отве­тить на мое прошение». Это прошение также осталось без ответа — и семинарский слог не помог.

Но из тюремных отсидок социал-демократы умели из­влекать пользу. Тюрьму называли университетом, и зас­луженно называли. В отличие от воли, где подпольщики всегда заняты по горло, здесь у них была уйма свободно­го времени, и они использовали это время для образова­ния: читали книги, устраивали лекции, проводили дис­путы. В переполненных камерах опытные пропагандис­ты вербовали себе сторонников и помощников, и нередко бывало так, что молодой рабочий, случайно заметенный за стачку, выходил из тюрьмы убежденным социал-демок­ратом или эсером. Иосиф и на воле успевал заниматься самообразованием, а в камере он никогда не расставался с книгой.

Социал-демократ Григорий Уратадзе вспоминал, каким тогда был его товарищ по заключению Coco: «На вид он был невзрачный, оспой изрытое лицо делало его вид не особенно опрятным... В тюрьме он носил бороду, длин­ные волосы, причесанные назад. Походка вкрадчивая, маленькими шагами. Он никогда не смеялся полным открытым ртом, а улыбался только. И размер улыбки зави­сел от размера эмоции, вызванной в нем тем или иным происшествием, но его улыбка никогда не превращалась в открытый смех полным ртом. Был совершенно невоз­мутим. Мы прожили вместе в Кутаисской тюрьме более чем полгода, и я ни разу не видел его, чтобы он возму­щался, выходил из себя, сердился, кричал, ругался, сло­вом, проявлял себя в ином аспекте, чем в совершенном спокойствии. И голос его в точности соответствовал его «ледяному характеру», каким его считали близко его знав­шие»²⁵ .

...Надежды на освобождение, не было, а значит, не было смысла и в хорошем поведении. И Иосиф принялся за старое. Осенью 1903 года он организовывает демонст­рацию заключенных в тот день, когда экзарх Грузии, по­сетивший Батум, захотел осмотреть тюремный замок. После этого его переводят в Кутаиси, и там он в июле 1904 года устраивает бунт заключенных. Гулкие удары в железные тюремные ворота переполошили весь город. Срочно пригнали полк солдат, приехали губернатор, про­курор. Заключенные предъявили требования: построить нары, два раза в месяц устраивать банный день, содер­жать политических отдельно от уголовных, вежливо об­ращаться и пр. Требования были удовлетворены, но в' отместку администрация согнала зачинщиков забастов­ки — политзаключенных — а самую худшую камеру.

Между тем в Тифлисе Джугашвили «потеряли». Тиф­лисское жандармское управление почему-то было увере­но, что он выпущен под надзор полиции, и когда нако­нец-то по его делу было принято решение — высылка в Восточную Сибирь на три года, - его начали усиленно разыскивать, чтобы взять под стражу и отправить на этап. Потом, когда выяснилось, что искомый субъект вроде бы уже арестован, его стали искать по тюрьмам. Полтора месяца искали, еще два месяца готовили к этапу — в об­щем, к месту ссылки он отправился только в конце нояб-

²⁵ Островский А. Указ. Соч. С. 199.

 

ря, в демисезонном пальто, ботинках и даже без рукавиц. И практически без денег — небольшую сумму выдал от­правляемым в этап товарищам комитет РСДРП да батум-ские рабочие собрали около 10 рублей и немного прови­зии,

В отличие от многих и многих государственных деяте­лей всех времен и народов Станин не оставил мемуаров. Его жизненный путь исследователи собирают по крупин­кам — по свидетельствам тех, кто что-то от кого-то слы­шал, где-то прочел, что-то знает. Сам он иной раз расска­зывал истории из своей жизни — иногда в кругу друзей, иногда детям. Но не надо забывать, что он был поэт! Этого не было заметно за солидной манерой держаться, но и писание стихов в юности, и приверженность романтике революции, которой он остался верен всю жизнь и от которой большинство его более прозаических товарищей вскоре полностью излечились, и образно-поэтическая речь, и специфический сталинский юмор выдают худо­жественную натуру. А художнику скучно повторять одно и то же несколько раз неизменно. Так, историю своего побега из первой ссылки он сам рассказывал в трех вари­антах, и надо учитывать, что в зрелые годы Сталин впол_г не излечился от несчастного свойства своей молодости — отсутствия чувства юмора.

...Был в Иркутской губернии уездный город Балаганск, а в 75 верстах от него — селение Новая Уда. Там в числе имевшихся в селе четырех ссыльных и поселился Иосиф Джугашвили — в бедном домике из двух комнат на краю болота, у крестьянки Марфы Литвинцевой. Стояла зима, морозы доходили до минус тридцати градусов, но он все равно не собирался задерживаться в ссылке.

Итак, согласно первому варианту истории о побеге Иосиф, угрожая кинжалом, заставил какого-то крестья­нина отвезти его к железнодорожной станции. Это фан­тастическое полотно в грузинско-романтическом стиле — учитывая, что до ближайшей станции было 120 верст, на протяжении которых ему, по-видимому, приходилось дер­жать кинжал вплотную к горлу мужика, чтобы не получить по голове оглоблей. Другая версия гласит, что опять же некий крестьянин согласился отвезти Иосифа до стан­ции Зима, если на каждой остановке он будет выставлять ему поларшина водки. Что это такое? Как-то он проде­монстрировал, что такое «аршин водки» — деревянный аршинчик, который он вплотную уставлял маленькими чарками с водкой. Это уже вариант по Гоголю. И третья версия — беглец сказал кому-то из ямщиков, что хочет подать жалобу на уездного начальника, и тот отвез его до станции — это по жанру; пожалуй что, лубок.

Тесть и друг Сталина Аллилуев, который знал эту ис­торию более досконально, рассказывал, что Иосиф со­вершил два побега, но первый оказался неудачным — он чуть не замерз, решившись отправиться в тридцатигра­дусный мороз в своем легком кавказском одеянии, и при­нужден был вернуться в Новую Уду. Однако на второй раз все получилось. Накануне Крещения, то есть 5 декабря по старому стилю, с расчетом на то, что стражники в честь праздника перепьются и ссыльных проверять не будут, Иосиф отправился в Балаганск. Тамошние ссыльные ук­рыли его на некоторое время и, поскольку он так и был в пальто и ботинках, дали тулуп, валенки и теплую шапку и отправили дальше, через Ангару к станции Зима. Страж­ники в праздник хоть и пили, однако контингент прове­рили, и в тот же день сообщили куда следует, так что к тому моменту, когда Иосиф собрался выехать из Балаган-ска, приметы беглеца уже были разосланы повсюду. Ему бы не уйти, если бы он направился на Запад, в Россию. Но путь его лежал не на запад, а на восток. Сначала бег­лец побывал в Иркутске, и только потом поехал на Кав­каз, в Тифлис.

В этом побеге много неясного. Самая главная неяс­ность — откуда он взял деньги. Бежать из ссылки — неде­шевое удовольствие. Одна дорога, даже в третьем клас­се — а в третьем классе ехать опаснее всего — стоила бо­лее 50 рублей. Плюс к тому надо было достать документы, а в дороге еще и чем-то питаться. Должно быть, этим и объясняется то, что он сначала направился в Иркутск, где было много ссыльных и поселенцев, где неизбежно должны были быть и социал-демократы и где можно было рассчитывать достать деньги и документы, а дорога до Иркутска стоила всего около трех рублей. Но откуда у молодого пропагандиста связи, позволяющие найти в со­вершенно незнакомом сибирском городе товарищей по партии? Об этом можно только гадать. Может быть, това­рищи по ссылке поделились знакомствами, а может быть, и из-за границы помогли. К тому времени Иосиф уже не был никому не известным пропагандистом, он был свя­зан с эмиграцией, где имел друзей, и с заграничным ру­ководством РСДРП.

...Примерно в то же время он завел себе новую партий­ную кличку — Коба, по имени одного из главных героев широко известного в то время романа Казбеги «Отцеу­бийца». Коба — один из грузинских Робин Гудов. Время действия романа— 1845 год, восстание имама Шамиля, который вступил в бой с русским экспедиционным кор­пусом, сюжет до крайности прост. Главные герои — трое молодых людей: влюбленные друг в друга Иаго и Нуну и их верный друг Коба. По навету сотрудничающего с рус­скими односельчанина Гирголы Иаго попадает в тюрьму, а Нуну похищена. Коба освобождает друга и вместе с ним становится разбойником. Друзья помогают крестьянам, сражаются с русскими, но тогда, когда они собираются присоединиться к Шамилю, попадают в западню. В итоге юноша и девушка гибнут, и в живых остается лишь Коба. Последним эпизодом романа становится смерть убитого им предателя.

Иремашвили вспоминает, что Иосиф «хотел бы стать вторым Кобой, борцом и героем, знаменитым, как этот последний. В нем Коба должен был воскреснуть. С этого момента Coco начал именовать себя Кобой и настаивать, чтобы мы именовали его только так. Лицо Coco сияло от гордости и радости, когда мы звали его Кобой»²⁶.

²⁶ Иремашвили И. Сталин и трагедия Грузии. Берлин, 1931. Цит. по: Гусляров Е. Сталин в жизни. М., 2003.

 

 

 

 

Глава 5

ПАРТИЙНАЯ КАРЬЕРА КОБЫ (БОРЬБА И ПОЛИТИКА)

Уже как бы стало общепризнанным мнением, что возвы­шение Сталина в партии связано не с конкретной работой, а с умением вести интриги. Но если проследить источник этого мнения, мы придем все к тому же Троцкому, старому и упорному врагу Сталина. Именно Троцкий назвал его «са­мой выдающейся посредственностью». Ну а потом это мне­ние уже пошло «в народ» и, оторвавшись от своего источ­ника, стало той истиной, которую «все знают».

Итак, суммируем первые годы партийной работы Иосифа Джугашвили. Он — один из первых профессио­нальных революционеров в Закавказье, если вообще не первый. Участвовал в организации демонстраций, стачек и работы нелегальной типографии в Тифлисе, затем, уже самостоятельно, поставил на ноги организацию в Батуме. К моменту своего ареста весной 1903 года он имел уже солидный практический опыт и был известным в Грузии деятелем социал-демократической партии.

Теперь посмотрим, как складывалась партийная жизнь его главного оппонента — Троцкого. Начинали они оди­наково. В 1897 году Бронштейн, кстати, ровесник Иоси­фа, вместе с друзьями организовал «Южнорусский ра­бочий союз» — социал-демократическую организацию, которая, по замыслу, должна была заниматься революци­онным просвещением рабочих. Основной их деятельно­стью было печатание и распространение листовок. Но продолжалось это недолго — 28 января 1898 года неопыт­ных революционеров арестовали. Два года, пока шло след­ствие, их держали в одесской тюрьме, а затем в административном порядке Бронштейн был выслан на четыре года в Сибирь. В августе 1902 года он бежал из ссылки (бросив жену и двух маленьких дочерей — им впослед­ствии материально помогали родители Бронштейна, ко­торые не могли смириться с тем, что их внучки живут в нищете). А отец семейства отправился прямым ходом в эмиграцию, где занялся журналистской работой, к кото­рой имел несомненные способности, так что известный революционер Кржижановский дат ему прозвище «Перо». Д. Волкогонов пишет о нем язвительно, но точно: «Я не знаю ни одного русского революционера, который бы так много, подробно, красочно говорил о себе... Троцкий за­мечает, что «никому еще не удавалось написать автобиог­рафию, не говоря о себе». Это верно. Но Троцкий очень много говорил о себе и тогда, когда писал не автобиогра­фию»²⁷ .

Так складывались партийные карьеры Троцкого и Кобы. Слова «карьера» и имя романтического героя, взя­тое в качестве псевдонима, плохо сочетаются между со­бой. Еще меньше сочетаются это слово и членство в ра­дикальной партии, хотя ученые — историки, политологи и прочие без малейшего содрогания применяют его даже к тем, кто стоял у самого начала РСДРП. Люди, думаю­щие о карьере, не становятся членами радикальной партии. В целях карьеры идут в партии умеренно-либе­ральные, которые в перспективе могут иметь хорошее представительство в парламенте, — ну будет же когда-ни­будь парламент в России! А еще лучше куда-нибудь в ад­министрацию, в чиновники — с талантами и работоспо­собностью Иосифа он мог достичь чинов очень высоких. Да что говорить — перед ним расстилалась ровной доро­гой церковная карьера. Правда, тут требовалось монаше­ство, так что Иосифа это вряд ли устроило бы — женщин он любил... Но как бы то ни было, радикальная револю­ционная партия — последнее место, куда идут люди, ду­мающие о карьере. Это прибежище романтиков, мечтате-

²⁷ Волкогонов Д. Триумф и трагедия. Политический портрет И.В.Сталина. М., 1994. С. 49-50.

 

лей, а то, что большевики получат возможность реализо­вать свои мечты, ни одна гадалка не рискнула бы пред­сказать. Да и сам Сталин до последнего момента не верил в то, что это возможно, — до тех пор, наверное, пока сам не занял место у штурвала новой империи.

 

ТЕБЯ ЗДЕСЬ НЕ ЖДУТ

Когда молодой пропагандист Иосиф Джугашвили от­бывал в свою первую ссылку, он был уже далеко не «ше­стеркой» в большевистской колоде. В том же 1903 году состоялось его заочное знакомство с Лениным. До того Иосиф знал Ленина по «Искре» и давно им восхищался, ему нравилось умение этого человека писать о самых сложных вопросах просто и ясно. Не то незадолго до аре­ста, не то уже из тюрьмы он послал письмо одному из своих друзей за границей, и результат превзошел все его ожидания.

«Будучи уже в ссылке в Сибири... я получил востор­женный ответ моего друга и простое, но глубоко содер­жательное письмо Ленина, которого, как оказалось, по­знакомил мой друг с моим письмом. Письмецо Ленина было сравнительно небольшое, но оно давало смелую, бесстрашную критику практики нашей партии и замеча­тельно ясное и сжатое изложение всего плана работы партии на ближайший период. Только Ленин умел пи­сать о самых запутанных вещах так просто и ясно, сжато и смело — когда каждая фраза не говорит, а стреляет...» Это письмо не сохранилось — Иосиф сжег его, о чем по­том очень сожалел.

...Ленинское письмо грело душу, тем более что в Гру­зии у него после побега возникли серьезные проблемы. В Тифлис он приехал в самое неподходящее время — одна за другой шли волны арестов, старые знакомые Иосифа находились кто в ссылке, кто в тюрьме. Появились, прав­да, некоторые новые знакомства. Один из этих людей впоследствии станет близким другом Иосифа — это тиф­лисский рабочий-механик С. Я. Аллилуев. С другим от­ношения будут сложные и кончатся трагически — это Лев Розенфельд, который позднее под псевдонимом Каме­нев станет одним из руководителей партии большеви­ков.

Оставаться в Тифлисе, где все еще шли аресты, было слишком опасно, и Иосиф отправился в Батум. Но, как оказалось, в Батуме его не очень-то ждали. Еще в 1903 году в докладе Тифлисского розыскного отделения Де­партаменту полиции сообщалось, что «деспотизм Джугаш­вили многих возмутил, и в организации произошел рас­кол», так что понадобился эмиссар из Тифлиса, чтобы примирить враждующие стороны. Действительно, если было нужно, добиваться своего Сталин умел, и не всем членам социал-демократической вольницы это нравилось.

После ареста Иосифа верх в организации взяли его противники во главе с И. Рамишвили — в будущем он ста­нет меньшевиком. Трудно, правда, понять, чем отлича­лись в то время кавказские большевики от кавказских меньшевиков, учитывая, что большинство этих «теорети­ков» едва ли в силах было разобраться в сути политичес­ких разногласий между теми и другими. Но это делу не мешало: кавказские социал-демократы тут же с удоволь­ствием разделились на два лагеря и стали оспаривать друг у друга главенство в каждом городке и на каждом заводе.

Итак, пока Иосифа не было, власть в Батумской орга­низации захватили его противники. Узнав о приезде пре­жнего лидера, комитет постановил: к работе не допускать. Более того, как вспоминает Н. Киртава, у которой остано­вился Coco: «Рамишвили вызвал меня в комитет и стал кричать: "У тебя остановился Джугашвили?" — "Да", — от­вечаю. "Должна прогнать из дома, в противном случае исключим тебя из наших рядов". Надо думать, крепко был обижен Рамишвили, если для того, чтобы выжить против­ника из города, он применял такие меры.

Иосиф оказался в отчаянном положении. Он переме­щался по Батуму с квартиры на квартиру, а председатель комитета преследовал, требовал, чтобы его не укрывали, угрожал ослушникам исключением. Тогда он решил уехать обратно в Тифлис, но для этого нужны были деньги. Не­сколькими месяцами ранее, когда Иосифа отправляли в ссылку, батумские рабочие устраивали для него складчи­ну, а теперь было не достать каких-то полтора рубля на дорогу — большинство старых товарищей отказывали в по­мощи. Наконец, знакомый кондуктор довез Иосифа до Тифлиса.

В чем же дело? Большевики, меньшевики... но нельзя же так обращаться со старым товарищем и, в конце кон­цов, с фактическим создателем организации! Да и стран­но это, не такими уж дисциплинированными партийца­ми были батумские рабочие. Исключить! Смотри, друг Рамишвили, как бы тебя самого за такие фокусы не ис­ключили!

Ситуация объясняется просто: именно в то время по­ползли слухи о том, что Джугашвили — провокатор, и, похоже, распространял их Рамишвили. Нужно же ему было как-то оправдать преследование человека, который, по сути, создал организацию — и, ничего не говоря пря­мо, он пустил слух, что в организации появился провока­тор, а ожесточенным преследованием Иосифа как бы ука­зал, кто этот провокатор. Прием не слишком чистоплот­ный, но эффективный и часто использовавшийся - как тогда, так и значительно позднее, например, в диссиден­тской среде.

В самом деле, задуматься было о чем. К побегу Иоси­фа ни тифлисская, ни батумская организация отношения не имели, а сам он совершенно не горел желанием отчи­тываться перед комитетом, кто устроил ему этот побег, и понять его можно — стукачи были везде. Он расскажет — кто, что и как, эти еще проверять кинутся, дойдет до ох­ранки, и в итоге пострадают помогавшие ему люди. Да и кроме того, его ведь никто ни о чем не спрашивал и не предъявлял никаких обвинений. Просто пустили слух — и все...

В марте 1904 года в Батуме прошли крупные аресты, комитет был фактически разгромлен. Во главе нового ко­митета стал близкий друг старого товарища Кобы Ладо Кецховели, к тому времени погибшего в тюрьме. Узнав oб этом, Иосиф вернулся в город, рассчитывая наладить отношения с организацией. К нему отнеслись несколько лучше, хотя и ненамного, но столь откровенно, как рань­ше, больше не преследовали, даже позволяли участвовать в партийных собраниях. Однако его пребывание в городе было недолгим.

К тому времени отношения между большевиками и меньшевиками достигли если и не предельной, то близ­кой к тому остроты. 1 мая, во время маевки, проходив­шей на берегу моря, произошла ссора, которую горячие кавказские парни завершили хорошей дракой. Иосиф, естественно, не остался в стороне и был жестоко избит. В Батуме больше оставаться было нельзя, в Тифлисе его тоже не ждали. Снова оказавшись в отчаянном положе­нии, преследуемый страшным словом «провокатор», он уезжает в Гори.

Казалось бы, все кончено, от партийной работы он отлучен, надо переквалифицироваться в учителя. И тогда он решается на последний шаг — апеллировать к выше­стоящему органу, благо к тому времени на Кавказе тако­вой появился. В 1903 году состоялся I съезд кавказских социал-демократов, где было принято решение об обра­зовании Кавказского союза РСДРП, руководящим орга­ном которого стал Союзный комитет. Самым старшим и уважаемым членом комитета был один из основателей грузинской социал-демократии М. Г. Цхакая, находив­шийся в то время в глубоком подполье.

Разыскав Цхакаю через знакомых, Иосиф обратился к нему с просьбой о свидании. На этой встрече он расска­зал все о своей революционной работе, о ситуации в Ба­туме и попросил помощи, а также предложил свои услуги для работы на комитет. Цхакая дал ему новую партию нелегальной литературе о II съезде партии и посоветовал «отдохнуть», что было не лишним, поскольку, по свиде­тельству видевших его в то время знакомых, Иосиф вы­глядел утомленным.

Отдых длился два месяца, во время которых комитет проверял Джугашвили. Только убедившись, что слухи о его провокационной деятельности не подтверждаются, его снова привлекли к работе. Но в Батум он уже не вернул­ся. В то время резко усилилась деятельность социал-демократов в деревнях и маленьких городках, и Джугашви­ли отправили на работу в Имеретино-Мингрельский ко­митет. Так что теперь он уже был деятелем не городского, а губернского масштаба. Но недолго: летом 1904 года, когда после очередной волны арестов большая часть кра­евого комитета оказалась за решеткой, Цхакая кооптиро­вал в состав комитета Кобу и Каменева. Так Джугашвили стал одним из лидеров социал-демократического движе­ния на Кавказе.

 

КОБА-БОЕЦ РЕВОЛЮЦИИ...

Теперь жизнь его состояла из постоянных разъездов. Тифлис, Баку, потом Кутаисская губерния, где во второй половине 1904 года появилось множество мелких орга­низаций. В то же время в верхах шла острая борьба между большевиками и меньшевиками, и Коба поставил весь свой талант пропагандиста на службу большевикам.

Конец года был чрезвычайно «горячим», рабочий про­тест явно перешел в какую-то новую фазу и назревали серьезные события. В Баку шла мощнейшая забастовка на нефтяных промыслах, которая длилась три недели и окончилась подписанием первого в истории России кол­лективного договора между работниками и хозяевами. В Тифлисе, как и по всей стране, либеральная оппозиция выступала с требованием реформ, причем выступления эти проходили в весьма оригинальной форме: в то время всю Россию охватила эпидемия банкетов, на которых принимались петиции с либеральным содержанием. Что бы ни думали по поводу такой формы «протеста» рево­люционеры, но использовали эти банкеты, как и любые прочие скопления людей, для своей пропаганды. Есте­ственно, Иосиф не мог пропустить такую возможность, тем более что он к тому времени был уже достаточно ис­кусным политиком, отточив язык во внутрикомитетских спорах. Но скоро всем стало не до банкетов.

1905 год начался на Кавказе, как и по всей стране, Митингами и демонстрациями. 23 января в Тифлисе со­стоялась первая массовая демонстрация, окончившаяся грандиозной дракой ее участников с разгонявшими де­монстрацию городовыми и казаками. Попутно произо­шел окончательный «развод» между большевиками и меньшевиками. А в начале января прошла целая волна арестов, в результате которой в Тифлисском комитете в большинстве оказались меньшевики. Тогда большевики проявили «ленинское» понимание партийной дисципли­ны (ведь известно, что Ильич подчинялся большинству, только если был с ним согласен) — они спрятали партий­ную библиотеку и кассу, а также типографию, отказав­шись подчиниться неугодному им большинству.

Итак, Тифлис был охвачен рабочими выступлениями, в Баку же события приняли иное направление. В начале февраля в центре города армянин убил мусульманина. Му­сульмане, не дав себе труда разобраться и найти преступ­ника, просто-напросто прикончили нескольких подвер­нувшихся под руку армян. К ночи весь город был охвачен взаимной охотой, получившей позднее название армяно-татарской резни (татарами в то время называли вообще всех мусульман). Для усмирения населения пришлось вы­зывать войска. Естественно, социал-демократы не оста­лись в стороне от событий, они пытались защищать ар­мян, но, что интереснее, под шумок их боевики захваты­вали оружие и типографский шрифт.

А к весне произошел окончательный раскол в Кавказ­ском союзе, так что образовались два руководящих цен­тра социал-демократии. Борьба большевиков и меньше­виков приняла особо острые формы. В апреле 1905 года Джугашвили писал за границу: «Положение у нас таково. Тифлис почти целиком в руках меньшевиков. Половина Баку и Батума тоже у меньшевиков. Другая половина Баку, часть Тифлиса, весь Елисаветполь, весь Кутаисский рай­он с Чиатурами (марганцепромышленный район, 9—10 тыс. рабочих) и половина Батума у большевиков. Гурия в руках примиренцев, которые решили перейти к меньше­викам. Курс меньшевиков все еще поднимается». Не­сколько ранее в том же письме он пишет, что людей мало, в два-три раза меньше, чем у меньшевиков, и приходится работать за троих.

А в июне Цхакая, вернувшийся с III съезда РСДРП, рассказал о его решениях: съезд увидел в событиях в стра­не перспективу свержения монархии, так что следовало заняться подготовкой вооруженного восстания, и моло­дые социал-демократы с головой окунулись в эту радос­тную для них работу. Джугашвили руководит созданием в Чиатурах «красных сотен» и одновременно, разъезжая по Грузии, занимается подготовкой всеобщей политической стачки.

Атмосфера тем временем все более накаляется. В Баку снова убивают друг друга армяне и мусульмане, горят неф­тепромыслы. В Тифлисе на собрании общественности (!) в ходе столкновения рабочих с казаками и городовыми погибло около 100 человек. Демонстрации следуют за де­монстрациями, иной раз завершаясь кровавыми столк­новениями. В середине октября большевики, и в их чис­ле Джугашвили, выдвинули лозунг повсеместного со­здания отрядов самообороны, или «красных партизан». Политический кризис обостряется, и даже большевики и меньшевики на время помирились.

Как известно, в октябре состоялась Всероссийская по­литическая стачка, завершившаяся подписанием Манифе­ста 17 октября. Либеральной интеллигенции были дарова­ны свободы и участие в управлении государством, и она успокоилась, занявшись освоением новых возможностей. Рабочие не получили ничего для себя ощутимого — им-то что с тех свобод? По стране ходила злая эпиграмма:

«Царь испугался, издал манифест:

Мертвым свобода, живых под арест.

Кому бублик, кому дырка от бублика —

Вот вам и республика!»

И хотя стачка вроде бы закончилась, но демонстрации и столкновения с полицией шли по нарастающей — со­бытия стремительно выходили из-под контроля, пугая обывателей-либералов. Зато большевики с радостью мча­лись на гребне революционной волны. Рабочие отряды «красных партизан» создавались повсеместно и открыто, и в их организации не обошлось без Кобы и его верного поклонника Камо.

 

КОБА-ПОЛИТИК...

В декабре в жизни Иосифа произошло важное собы­тие: его избрали делегатом на IV съезд партии, который, по предварительному замыслу, должен был стать объеди­нительным (попытки объединить большевиков и мень­шевиков продолжались, с постоянным неуспехом, почти до самого 1917 года). Правда, съезда не получилось, так как многие организации попросту не прислали делегатов — в такое время им было не до заграничных тусовок. Вместо съезда в финском городе Таммерфорсе состоялась партий­ная конференция, на которой Коба сразу обратил на себя внимание, когда рассказывал о положении дел на Кавказе. По тому, как он владел информацией, как излагал ее, вид­но было, что это человек серьезный, — и если не формаль­но, то фактически он заявил о себе как о крупном полити­ке. Там же, в Таммерфорсе, он познакомился с Лениным, с которым они, как оказачось. одинаково мыслили и по политическим вопросам, в том числе, например, об отно­шении к выборам в Государственную думу. Так что там со­стоялось не просто знакомство: эти двое опознали друг друга в качестве единомышленников и завязали личные связи, которые до конца так и не выявлены. Однако ясно одно: то доверие, которое Ленин оказал Сталину в конце 1917 года, имело под собой серьезное основание.

Вернулся Иосиф как раз к самой кульминации собы­тий: в конце декабря на улицах Тифлиса развернулись на­стоящие бои рабочих с полицией и войсками. Восстание было подавлено, и тогда тифлисские социал-демократы вступили в новый этап своей деятельности — террористи­ческий: они приговорили к смерти начальника штаба Кавказского военного округа генерал-майора Грязнова. В подготовке этого теракта объединились и большевики, и меньшевики, а одним из его организаторов стал Коба. 16 января 1906 года генерат Грязнов был убит.

И в это, самое горячее время Иосиф оказался прико­ван к конспиративной квартире. С ним произошла ка­кая-то нелепая случайность: не то он упал с конки, не то попал в аварию, а может быть, опять разборки с кем-то, но только он получил раны лица и головы. Жизнь и здо­ровье его были вне опасности, но в такое время нечего было и думать выходить на улицу с перевязанной голо­вой — первый же жандарм заберет в участок. Во время вынужденного затворничества неугомонный Коба, раздо­быв карту Тифлиса, разрабатывай планы вооруженного восстания. Для большей наглядности он использовал... оловянных солдатиков, позаимствовав их у маленького сына хозяина квартиры, к полному восторгу малыша: надо же, дядя играет в солдатики!

А «дядя» играл совсем в другие игры. К огорчению Иосифа, штурм Тифлиса не состоялся, однако боевые дружины все равно создавались, в хозяйстве пригодятся. Трудно сказать, как в такое горячее время он отнесся к заданию комитета поехать на IV съезд партии, но дис­циплина дисциплиной, и в начале апреля он выехал в Стокгольм в составе делегации из одиннадцати человек, среди которых был единственным большевиком. Уехал он туда под фамилией «Иванович» — вообще набор партий­ных псевдонимов Иосифа был достаточно разнообразен. После съезда заехал в Берлин, повидался со старым зна­комым Александром Сванидзе и только через два месяца снова появился в Грузии. В Швеции товарищи заставили его купить новый костюм, и в Грузию он вернулся — впер­вые в жизни! — прилично одетым.

В апреле 1907 года Иосиф снова отправляется за гра­ницу, на сей раз в Лондон, где проходил V съезд РСДРП (кстати, тогда он познакомился с Ворошиловым, кото­рый впоследствии станет одним из его верных соратни­ков). Съезд был для Иосифа тяжелым. Там, в числе про­чих, подавляющим большинством голосов было принято решение о том, что революция пошла на спад и необхо­димо распустить боевые дружины. Это никоим образом не входило в планы Кобы и, как оказалось, также и в планы Ленина, который тоже голосовав против, остав­шись на сей раз в безнадежном меньшинстве (170 голо­сов за, 35 - против, 52 — воздержались).

Да, первая попытка революции оказалась неудачной.

Для эмигрантов продолжалась прежняя жизнь, что же касается тех, кто работал в России, то у них впереди была полная неизвестность...

 

...И КОБА - ТЕРРОРИСТ Из мифологии:

В 1906 году Сталин привлекался к партийной ответ­ственности за то, что не сдал партии деньги, конфиско­ванные во время одной из экспроприации.

У нас изображают сейчас кавказских большевиков прямо в виде какой-то банды «Черная кошка» — как буд­то они бегали по Тифлису и направо и налево грабили банки. На самом деле не так уж много у них было вообще «эксов», а с именем Кобы связывается только один.

Незадолго до съезда Иосиф встречался с Лениным наедине. Что они обсуждали, неизвестно, но едва ли без санкции «сверху», хотя бы и неофициальной, он решил­ся на ту операцию, которую предпринял по возвраще­нии. В Тифлис Коба вернулся в самом начале июля и в полном соответствии с решением съезда занялся подго­товкой знаменитого «экса» большевиков — нападения на почту, в ходе которого было похищено 250 тысяч руб­лей.

«Свидетели» будто бы рассказывают, что Коба само­лично сидел на крыше и стрелял в охрану фаэтона с по­чтой. Все это, конечно, полная ерунда — он занимал слиш­ком высокое положение в организации, чтобы самому участвовать в экспроприации. Руководил налетом Камо -Тер-Петросян, тот самый, которому он в свое время да­вал уроки и вместо офицерского училища привел в партию. Известно, что именно Джугашвили познакомил Камо с чиновником почтово-телеграфного ведомства Гри­горием Касрадзе, который известил боевиков о точном времени транспортировки денег.

О том, как это было, не рассказывал только ленивый. Наиболее известны свидетельства знаменитого перебежчика Григория Беседовского и писателя Марка Алданова. Беседовский, обладавший неуемной фантазией пишет, что в отряд входили «исключительной красоты» грузинки, чтобы заводить знакомства и выведывать дату перевозки денег, что Коба сам, сидя на крыше дома князя Сумбато-ва, бросил первый снаряд, что в ходе «экса» было убито и ранено сто человек. Алданов спокойнее и скромнее, и, по-видимому, его версия ближе всего к то.му, что там на самом деле происходило.

13 июня 1907 года в 10.30 утра кассир и счетовод тиф­лисского отделения Государственного банка получили присланную из Петербурга крупную сумму денег и по­везли ее в банк на фаэтоне. За ними следовал еще один фаэтон с двумя охранниками и по бокам — казачий кон­вой. Денег было около 350 тысяч рублей пятисотрубле­выми кредитками. Дальше слово Марку Алданову.

«В центре города, вблизи дворца наместника, когда пе­редние казаки конвоя свернули с Эриванской площади на Сололакскую улицу, с крыши дома князя Сумбатова в поезд был брошен снаряд страшной силы, от разрыва ко­торого разлетелись вдребезги стекла окон на версту в ок­руге. Почти одновременно в конвой с тротуаров полетело еще несколько бомб и какие-то прохожие открыли по нему пальбу из револьверов.

Кассир и счетовод были выброшены из фаэтона пер­вым же снарядом. Лошади бешено понесли уцелевший чудом фаэтон. На другом конце площади высокий «про­хожий» ринулся наперерез к мчавшимся лошадям и швыр­нул им под ноги бомбу. Раздался новый оглушительный взрыв — и все исчезло в облаке дыма. Один из свидетелей видел, однако, что человек в офицерском мундире, про­езжавший на рысаке по площади, соскочил с пролетки, бросился к разбитому дымящемуся фаэтону, схватил в нем что-то и умчался, паля наудачу из револьвера по сторо­нам»²⁸ .

Конечно, и эта версия носит изрядный налет роман­тичности. Если с крыши в фаэтон бросили бомбу такой

²⁸ Алданов U. Сталин. Литература русского зарубежья. М., 1991.

 

силы, что взрывом вышибло все стекла в округе, то неиз­бежно должно было как минимум контузить и «прохо­жих», которые, судя по рассказу, были совсем рядом с экипажем. А раз они удержались на ногах и даже откры­ли стрельбу, значит, взрыв был не так уж и силен. А уж если кони уцелели, то это, наверное, вообще была «шу­мовая» бомба, не для трупов, а для паники. Что же каса­ется кассира и счетовода, выброшенных из экипажа, ко­торый «чудом уцелел», то думается, что они все-таки со­образили, что происходит, и выскочили сами. И зачем нужны в этом деле мощные бомбы, ведь цель была не разнести полгорода и угробить сто человек, а создать су­матоху, что совершенно блестяще получилось.

В общем, сам «экс» прошел на пять с плюсом. А вот дальше уже было сложнее. Деньги оказались крупными купюрами, номера которых были тут же переданы во все банки России, а вскоре и за границу. При попытке разме­нять деньги за границей было задержано несколько боль­шевиков, в том числе и Камо - арестованный в Герма­нии, он притворился сумасшедшим, да так искусно, что ввел в заблуждение всех экспертов. Как вспоминает Круп­ская, спустя несколько лет оставшиеся деньги были со­жжены. Присваивать их — хоть для себя, хоть для партий­ной кассы — совершенно бессмысленно.

К партийной ответственности Кобу привлекли совсем за другое. Чтобы в случае неудачи не подставлять партию, незадолго до «экса» все его участники вышли из состава местной партийной организации. Но ЦК так просто не обманешь, там прекрасно поняли, что именно произош­ло и в каких целях. Возмущенный столь наглым попра­нием решений только что проведенного съезда, ЦК по­становил провести партийное расследование этого дела и поручил его Кавказскому областному комитету, где пре­обладали меньшевики. У тех были свои счеты с больше­виками в целом и с Кобой персонально — тем более что и денег им ни копейки не досталось. И областной комитет с удовольствием исключил всех участников «экса» из партии — тем более что они уже сами из нее вышли и ос­тавалось только проштамповать решение.

 

Из мифологии:

Раз в три месяца по маршруту Новороссийск — Гудау-ты - Сочи на военной яхте везли деньги для военных и го­сударственных чиновников Закавказья. В Сочи деньги перегружали в карету и в сопровождении сотни казаков пе­реправляли в Тбилиси. Этот путь был хорошо изучен эксп­роприаторами. В команду яхты ввели своего моториста и штурмана. Кроме команды, на яхте было еще пятнадцать солдат. Во время стоянки в Гудауте к яхте подплыли во­семь абреков. Моторист и штурман закрыли тринадцать солдат в кубрике, а двоих часовых выбросили за борт. После этого абреки перебили команду и застрелили моториста и штурмана. Около полутонны золота и серебра перегрузили на баркас, а затем на ожидавшую в Гудауте арбу и повезли в горы. По дороге четыре абрека по приказу старшего зас­трелили четырех остальных. Поехали дальше, и два абрека убили двух спящих других. Наконец, когда два последних аб­река-конвоира утром стали умываться, один из них выст­релил другому в затылок. Осмотревшись по сторонам, он увидел, что все это происходило на глазах пастушонка, забредшего с козой в это глухое место. Стрелявший досад­ливо прицелился, но потом махнул рукой, сунул наган в кар­ман и погнал лошадей с арбой в горы. Партия никогда не увидела этих денег. Они остались единственному из остав­шихся в живых исполнителю экса - Сталину.

Много лет спустя Сталин отдыхал на даче у своего лю­бимца — грузинского актера Хоравы. Проходя по саду, он резко остановился и спросил у садовника:

—  Где я тебя видел ?

—  Нигде, батоно... — растерялся садовник. Сталин пошел дальше, потом вернулся:

—  Где я тебя видел ?

—  Нигде, батоно, — повторил садовник.

Сталин расспросил Хораву, откуда у него этот садов­ник. Хорава рассказал, что он из дальних, глухих мест Гру­зии. Сталин не вспомнил давнюю историю и не узнал быв­шего пастушонка. Садовник оке узнал в Сталине абрека.

 

Ну у людей фантазия работает! Это же надо — сочи­нить на революционной почве такой гибрид грузинской разбойничьей легенды и пиратского романа! Остается только тщательно изучить архив Сталина в поисках на­рисованной симпатическими чернилами карты с указа­нием места, где «абрек» зарыл полтонны золота и сереб­ра, которыми царское правительство с какого-то перепу­гу вздумало вместо нормальных денег платить жалованье. Не иначе, он где-то зарыл добычу, поскольку благососто­яние его после этого суперэкса нисколько не улучши­лось — как имел один костюм, так в нем и ходил.

Что же там на самом деле вышло с катером? После исключения из партии рассчитывать Коба мог разве что на поддержку ЦК, но такие вещи в одну неделю не дела­ются. А ведь он, кроме прочего, был профессиональным партийным работником, то есть получал от партии день­ги на жизнь. В довершение всего он совсем недавно же­нился и теперь должен был кормить семью — жену и кро­шечного сына. Оказавшись снова в совершенно отчаян­ном положении, Иосиф решает перебраться в Баку, где влияние большевиков было более прочным и ему, пусть даже исключенному из партии, но пользующемуся боль­шим авторитетом, можно на что-то рассчитывать. В сере­дине июля он отправляется в Баку, собираясь остаться там надолго — такой вывод можно сделать из того, что Иосиф берет с собой жену и сына. Но «исправляться» он и не думает — вопреки все тому же решению съезда о пре­кращении вооруженной борьбы, в Баку Коба снова зани­мается организацией боевой дружины.

Осенью 1907 года жена Иосифа Екатерина умерла. Ос­тавив сына у родственников, он с удвоенной энергией занялся партийными делами — ничего иного в жизни он теперь не имел. В январе 1908 года он снова отправляется за границу — вероятней всего, к Ленину в Швейцарию. Партия по-прежнему находилась в очень тяжелом мате­риальном положении, и боевики эсдеков задумали еще один «экс» — в Баку морем должны были привезти четы­ре миллиона рублей для Туркестана. Кусочек чрезвычай­но лакомый, однако после скандала с налетом на почту едва ли даже такой отчаянный человек, как Коба, решил­ся бы без санкции центра устроить что-то подобное.

Должно быть, эти два сторонника решительных дей­ствий сговорились между собой, потому что боевики ста­ли готовиться к налету на катер. Подготовкой и укрепле­нием боевой дружины руководил Коба. Теперь уже пря­мо наперекор съезду в феврале 1908 года для руководства дружиной был создан штаб самообороны, и Бакинский комитет открыто заявил о его существовании. Боевики остро нуждались в оружии, но Коба и тут нашел выход: связал боевую группу с моряками, и она совершила налет на флотский арсенал. В ходе расследования этого дела бакинская охранка живо интересовалась, кто такой Джу­гашвили, какую роль он играл в подготовке налета. По-видимому, им было что-то известно о деятельности Кобы, но далеко не все. Тем не менее последовало распоряже­ние о его аресте. И в конце марта 1908 года он был аре­стован — попался глупо, во время полицейской облавы. Началась новая полоса в жизни Иосифа — время почти непрерывных тюрем и ссылок. Революция была побеж­дена, и полиция всерьез принимала меры, чтобы ничто подобное в пределах Российской империи больше не по­вторилось.

 

 

Глава 6

ПАРТИЙНАЯ КАРЬЕРА КОБЫ (ТЮРЬМА И ПОЛИТИКА)

В конце марта 1908 года бакинская полиция проводи­ла очередную облаву в местах, где собирались подозри­тельные лица. В числе прочих подозрительных был за­держан некий Гайос Нижерадзе, при котором нашли не­легальные документы, имеющие отношение к РСДРП. Это привлекло к нему особое внимание полиции, и на первом же допросе следователь сумел установить настоя­щее имя арестованного — Иосиф Джугашвили. Материа­ла на него как в бакинской, так и в тифлисской охранке накопилось предостаточно, однако большей частью это были догадки и агентурные данные. Однако данные были серьезные, и, пока шло следствие, арестованный нахо­дился в Баиловской тюрьме.

Тюрьма была переполнена. Рассчитанная на 400 чело­век, она вмещала тогда 1500 заключенных. Иосифа поме­стили в камеру № 3, считавшуюся большевистской и слу­жившую организационным центром для всех политзак­люченных. Обитатели ее жили коммуной, жили дружно, регулярно проводили собрания, диспуты, вели перепис­ку с волей, получали литературу. Это был действительно тюремный университет, и немало случайно попавших в тюрьму людей выходило отсюда профессиональными революционерами.

Воспоминания о тех днях оставил сидевший вместе с Джугашвили эсер Семен Верещак. Издал он их уже после революции, в эмиграции в Париже, и тем ценнее это сви­детельство, потому что это свидетельство врага. Сталина часто упрекали в необразованности, в том, что он «уни­верситетов не кончал», забывая о том, что он всегда, всю жизнь занимался самообразованием. По количеству про­читанных книг Сталину трудно было найти равных, и, право же, для того чтобы читать и понимать эти книги, ему вовсе не требовался посредник-профессор.

«Среди руководителей собраний и кружков, — вспоми­нает Верещак, — выделялся как марксист и Коба. В си­ней сатиновой косоворотке, с открытым воротом, без пояса и головного убора, с перекинутым через плечо баш­лыком, всегда с книжкой...» —и дальше: «Марксизм был его стихией, в нем он был непобедим. Не было такой силы, которая бы выбила его из раз занятого положения. Под всякое явление он умел подвести соответствующую формулу по Марксу (чувствуется семинарская школа! — Е.П.). На не просвещенных в политике молодых партий­цев такой человек производил сильное впечатление. Во­обще же в Закавказье Коба слыл как второй Ленин. Он считался "лучшим знатоком марксизма"²⁹».

В этой тюрьме, как и в прочих, Джугашвили снова был инициатором стычек с администрацией. «Он всегда ак­тивно поддерживал зачинщиков. Это делало его в глазах тюремной публики хорошим товарищем. Когда в 1909 году, на первый день Пасхи, 1-я рота Сальянского полка пропускала через строй, избивая, весь политический кор­пус, Коба шел, не сгибая головы под ударами прикладов, с книжкой в руках»³⁰. Оригинальный способ праздновать Воскресение Христово, не так ли? Это к тому, что и цар­ская Россия отнюдь не была средоточием гуманности. Ну ладно, в полиции и тюрьмах всегда били, бьют и будут бить —но на первый день Пасхи... Это уж слишком!

В тюрьме Иосиф пробыл почти восемь месяцев. В кон­це концов, так и не сумев доказать ничего, кроме побега из ссылки, его приговорили опять же к ссылке, причем жандармское управление, зная, с кем имеет дело, пред­ложило сослать его на три года в Тобольскую губернию, но решавшее такие вопросы Особое совещание при МВД

²⁹  Цит. по: Логинов В. В тени Сталина. М., 2000.

³⁰  Весной 1909 года Джугашвили не было в тюрьме. Вероятно, имеется в виду 1908 или 1910 год.

 

было более гуманным и выслало всего лишь на двухлет­ний срок в Вологодскую губернию. У жандармов не было I ни малейших сомнений в том, что он убежит и оттуда, но что поделаешь с гуманистами из Министерства внутрен­них дел?

Впрочем, он пытался бежать, еще сидя в третьей каме­ре бакинской тюрьмы, и не просто бежать, а организо­вать побег всей камеры. Заключенные перепилили решет­ки, связали веревку из простыни. Побег почти состоялся, но подвели товарищи на воле, не подав вовремя сигнала, так что Иосифу Джугашвили пришлось в свой срок за­нять место в этапной партии в Вологду. В Вятке он за­держался, заболев свирепствовавшим среди арестантов возвратным тифом, и лишь в конце февраля прибыл в назначенный местом жительства глухой городишко Сольвычегодск.

Это было одно из излюбленных мест ссылки — иной раз на 1700 местных жителей здесь скапливалось до 500 ссыльных. В 1909 году их было меньше, но все равно об­щество собралось разнообразное и интересное. Бежать ' Иосиф не спешил - он отдыхал от этапа, тем более что одна из женщин его весьма и весьма заинтересовала. Зва­ли ее Стефания Петровская, она была в гражданском бра­ке с другим ссыльным - но что такое гражданский брак? Отбыв свой срок, она отправилась не куда-нибудь, а в Баку, и мы еще встретим ее след в биографии Иосифа Джугашвили.

Итак, он пробыл в Сольвычегодске необычно долго для себя — 119 дней. Отчасти действительно отдыхал, от­части потому, что для побега требовались деньги. На воле их раздобыть не удалось, и в конце концов нужную сум­му собрали среди ссыльных, а во избежание неприятно­стей изобразили дело так, словно Джугашвили выиграл их в карты. И надо же, как причудливо переплетаются вымысел и быль! Керенский никогда не переодевался для бегства в женское платье, а вот Иосиф Джугашвили бе­жал под видом крестьянки, переодевшись в сарафан. Не­большого роста, худой, он действительно мог сойти за женщину.

Еще весной он отправил письмо своему старому другу, который теперь жил в Петербурге, С. Я. Аллилуеву, с просьбой сообщить свой точный адрес и место работы. И вот, оставив 24 июня место ссылки, он направился пря­мым ходом в Петербург.

...Теплым июньским вечером Сергей Яковлевич Алли­луев возвращался домой, и вдруг... Он не поверил глазам своим: навстречу шел Коба. Как оказалось, он появился еще днем, но никого не застал дома — вся семья была в деревне. Отправился к Аллилуеву на работу — там его друга тоже не оказалось. Тогда Коба решил ждать — а что ему, собственно, оставалось? — и долго бродил по улице возле дома. Сергей Яковлевич устроил беглеца в надежном ме­сте, у знакомого дворника, который не раз оказывал со­циал-демократам подобные услуги. Поскольку дворники состояли на службе у полиции, то место было застрахова­но от нежелательных визитов.

Как оказалось, в Питер Иосиф приехал не просто так, а по партийному поручению — организовать центральную легальную партийную газету (это, кстати, говорит и о том, что к тому времени его роль в партии была достаточно велика). По этому делу он встречался с членом 3-й Госу­дарственной думы Н. Г. Полетаевым. Познакомился он в Петербурге и с В. Л. Швейцер, которая занималась тогда связью всех со всеми, - потом эта женщина и ее муж Су-рен Спандарян станут самыми близкими друзьями Кобы во время сибирской ссылки. Проведя несколько собра­ний, посвященных организации газеты, в начале июля он отправился на родной Кавказ.

По приезде Иосифа резко активизировалась ослабив­шаяся было деятельность бакинских и тифлисских соци­ал-демократов. В Баку снова стала выходить газета «Крас­ный пролетарий», в Тифлисе была создана Комиссия Красного Креста. Ничего особо интересного в это время не происходило — времена были тихие, «реакционные», без сколько-нибудь серьезных выступлений рабочего класса, зато полиция свирепствовала вовсю, правда, иной раз поражая своим непрофессионализмом. Вот как, например, едва не были арестованы Сталин и Серго Орд­жоникидзе.

11 октября 1909 года секретный сотрудник охранки по кличке «Фикус» сообщил, что приехал «Алеша» Джапа­ридзе и находится дома, у жены. Охранка почему-то пе­редоверила арест местным силам: на квартиру явились помощник пристава с двумя городовыми. Дальше собы­тия, по воспоминаниям жены Джапаридзе В. Ходжишви-ли, разворачивались следующим образом: «Моментально сообразив, что арест одновременно трех, очевидно, боль­шевиков был бы большой удачей, помощник пристава решил предварительно получить такое разрешение и по­шел созвониться с начальством. Охранять счастливую находку он оставил городовых: одного у парадного, дру­гого у черного хода. Мы стали раздумывать, каким обра­зом дать возможность уйти Сталину и Серго. Ясно было, что надо спровадить одного из городовых. 10 рублей "на расходы" спасли положение: один из городовых был по­слан за папиросами, а Сталин и Орджоникидзе, восполь­зовавшись этим, быстро ушли. Каково было бешенство помощника пристава, вернувшегося в нашу квартиру и заставшего только А. Джапаридзе»³¹. Надо бы добавить, что приставу еще повезло — тот человек, за которым его послали, остался дома, вероятно, чтобы уберечь от непри­ятностей жену. Как, должно быть, кляли в охранке растяпу пристава и оробевших при виде барской квартиры городо­вых (о том, что квартира была не бедной, говорит наличие двух ходов — парадного и черного). И поделом, жандармов надо посылать, а не надеяться на полицию!

Что еще было за это время интересного? Разборки по поводу провокаторов. С подачи Кобы пятерых товари­щей обвинили в доносительстве. Охранка, получив эту информацию, немало удивилась — у них числился только один из означенных людей. Еще двое обвиненных были темными личностями, работавшими в типографии и сбе­жавшими в Петербург. Относительно крупной персоной из подозреваемый в стукачестве оказался лишь Николай

³¹ Островский А. Кто стоял за спиной Сталина. С. 318.

 

Леонтьев, бывший секретарь Союза нефтепромышленных рабочих. О нем запросили Петербург и получили подтвер­ждение: да, провокатор, кличка «Демьян». Леонтьев по­требовал гласного партийного суда. Джугашвили отказал­ся, не из-за какой-то хитрости или интриганства, все объяснялось проще — он не имел права называть источ­ник информации, а какой же суд без доказательств? В общем, это дело так и спустили на тормозах, зато ре­шили: если еще кто будет изобличен в провокаторстве, предавать смерти.

Самое живое и деятельное участие Иосифа во всей этой истории свидетельствует, помимо прочего, о том, что в то время он как минимум входил, а скорее руководил сверх­секретными структурами партии на Кавказе — разведкой и контрразведкой. О том же говорит та невероятная исто­рия о некоем человеке, будто бы остановившем его на улице и вручившем список социал-демократов, которых охранка планировала в ближайшее время арестовать. Эта история была поведана комитету, но совершенно ясно, что сведения эти Коба получил далеко не от «неизвестно­го», однако свои источники информации он не раскры­вал, а комитет не требовал. И неудивительно: в то время в Тифлисском жандармском управлении у эсдеков был свой человек, и не какой-нибудь писарь, а помощник начальника ротмистр Зайцев, и обидно было бы потерять такого агента из-за банальной утечки информации.

Затем из Питера явился некто Черномазов, якобы от Ленина, и начал «ревизию кадров»: собрав актив, стал спрашивать у каждого имя, фамилию, кличку, какую ра­боту ведет, а также поименный список кружковцев. Ког­да прошел первый шок, Черномазова с его вопросами послали подальше, а Джугашвили публично обозвал его провокатором, как оно на самом деле и оказалось. Чем еще занимались? Прятали и перепрятьшали типографию, проводили бесконечные разборки с меньшевиками, раз­борки между собой — в общем, нормальная партийная работа в отсутствие революции.

Между тем влияние Джугашвили в партии все больше росло. В январе 1910 года ЦК наконец-то решил создать Русское бюро - ту часть ЦК, которая будет работать в России. А то неудобно уже как-то: русская революция, русская партия, а все руководство сидит в Европе. По это­му поводу в Россию приехал В. П. Ногин. В число пяти человек, предлагавшихся им для работы в Русском бюро, вошел и Коба. Так он выдвинулся в число лидеров РСДРП, хотя тогда и не успел занять пост в Русском бюро — в марте он снова был арестован.

...И снова северная глухомань, все тот же Сольвыче-годск, куда его отправили отбывать остаток ссылки — ну и либеральное же было время! Но как изменилась обста­новка там за полтора года! Из прежних ссыльных почти никого не осталось, новые жили скучно. Кружки, диспу­ты, собрания, веселое времяпрепровождение — все в про­шлом. Как писала одна из ссыльных: «Живет каждый сам по себе, до других мало дела. Сойдясь, не находят разго­воров... Даже совместных развлечений нет, и ссыльные топят тоску в вине». Впрочем, Иосиф, на всю жизнь за­помнивший уроки жизни с пьяницей-отцом, такого ва­рианта для себя не допускал. Он умел жить и работать как в коллективе, так и в одиночестве.

Обосновавшись на новом (старом!) месте, он связался с заграницей и вступил в переписку по поводу организа­ции ЦК в России. «По-моему, для нас очередной задачей, не терпящей отлагательства, является организация цент­ральной (русской) группы, объединяющей нелегальную, полулегальную и легальную работу на первых порах в глав­ных центрах (Питер, Москва, Урал, Юг). Назовите ее как хотите - "Русской частью Цека" или вспомогательной группой при Цека —это безразлично...» Кажется, его на­чинают раздражать эти бесконечные эмигрантские тео­ретические споры и разговоры. В другом письме, товари­щу в России, он пишет: «О заграничной "буре в стакане воды", конечно, слышали: блоки Ленина - Плеханова, с одной стороны, и Троцкого - Мартова - Богданова, с дру­гой. Отношение рабочих к первому блоку, насколько я знаю, благоприятное. Но вообще на заграницу рабочие начинают смотреть пренебрежительно: "Пусть, мол, ле­зут на стенку, сколько их душе угодно, а по-нашему, кому дороги интересы движения, тот работает, остальное при­ложится". Говорит он уже и о новом побеге. «Я недавно вернулся в ссылку. Кончаю в июле этого года, — пишет он в Москву. - Ильич и К⁰ зазывают в один из двух цен­тров, не дожидаясь окончания срока. Мне хотелось бы отбыть срок (легальному больше размаха), но если нужда острая, то, конечно, снимусь».

Он на самом деле пытался «сняться», но в этот раз не повезло. Деньги на побег, 70 рублей, перевели для него в Вологду. Джугашвили нелегально приехал туда, однако студент получивший деньги, забрал их себе, так что Иосиф остался без средств и принужден был вернуться обратно. Впрочем, не стоило и «сниматься» — в июне срок ссылки кончался, и он благополучно и вполне легально покинул Сольвычегодск.

Однако покидать север Иосиф не спешил. После Сольвычегодска он на два месяца остался в Вологде. Надо было осмотреться, снестись с ЦК, решить, где работать. Оттуда в редакцию «Рабочей газеты» он пишет: «...не лиш­не будет, если заранее заявлю, что я хочу работать, но буду работать лишь в Питере или Москве: в других пун­ктах в данное время моя работа будет — я в этом уверен — слишком малопроизводительна».³²

После окончания ссылки Коба получил очередное «по­вышение» в своей «карьере». На него возложили функ­ции разъездного агента ЦК. К тому времени осведомле­ние было поставлено отлично, и охранка тут же получила соответствующее донесение. До сих пор Коба был партий­ным работником местного масштаба, и им занимались тифлисская и бакинская охранка, а теперь он попадал в ведение Департамента полиции. По этому поводу началь­ник Вологодского жандармского управления придумал «гениальный шаг» — арестовать Джугашвили прямо в Во­логде, которая была назначена для него местом житель­ства, не дожидаясь, пока он снова куда-нибудь сбежит. Но руководство запретило это делать, и не из человеко-

³² Островский А. Указ. Соч. С. 345.

 

любия или законопослушания, а потому что рассчитыва­ло, установив за ним наблюдение, выявить связи ЦК. Наблюдение установили, «наружка» сопроводила Кобу до Петербурга. Там он пробыл недолго и уже 9 сентября был снова задержан, по формальным основаниям, поскольку ему было запрещено появляться в столице. Ему выдали проходное свидетельство и велели возвращаться в Волог­ду. Иосиф еще несколько дней пробыл в Питере, завер­шая начатые партийные дела, но потом все-таки отпра­вился на север. К чему все это понадобилось — неизвест­но: если не гонят по этапу, то зачем возвращаться? В любом случае, вернулся он ненадолго — 29 февраля 1912 года Иосиф покинул Вологду, будто бы на неделю, а на самом деле и не собираясь обратно. Единственное, что он вынес из этой вологодской ссылки, — заочное знакомство с Мо­лотовым, с которым у них тогда началась переписка.

А пока он перемещался из ссылки на волю и обратно, в Праге состоялась партийная конференция, на которой он был избран членом ЦК и членом Русского бюро (по партийной терминологии, «Исполнительного бюро») с партийным жалованьем 50 рублей в месяц — меньше, чем у квалифицированного рабочего, но, в общем, неплохо. Несмотря на то, что Русское бюро считалось «под» ЦК, реальной власти у его членов было куда больше, чем у сидевших за границей цекистов.

О намечающемся разладе между русской частью партии и ее заграничным руководством, далеким от конкретной работы и конкретных проблем, косвенно говорит письмо Крупской, отправленное Орджоникидзе. «Получила пись­мо от Ивановича (один из партийных псевдонимов Иоси­фа - Е. П.), развивает свою точку зрения на положение дел... Видно, что страшно оторван от всего, точно с неба свалился. Если бы не это, его письмо могло бы произвести гнетущее впечатление». А может быть, это не автор письма был «оторван от всего», а эмигранты-политики оторваны от жизни в России? Время было трудное, казалось, дело революции проиграно, так что немудрено было упасть духом. Однако мужества Иосифу не занимать, и, став те­перь членом ЦК, он не собирался отсиживаться в ссылке.

Из Вологды он направился в Москву, оттуда в Петер­бург, потом на Кавказ, и снова Москва и Питер. Но к тому времени охранка и полиция уже относились к эсде­кам достаточно серьезно. 12 апреля 1912 года из Депар­тамента полиции в Петербургское охранное отделение пришло письмо: «Вследствие сообщенных Вашему Вы­сокоблагородию начальником Бакинского охранного от­деления... сведений о члене центрального комитета Рос­сийской социал-демократической партии Иосифе Джу­гашвили, выбывшем сего апреля из Баку в Петербург, департамент полиции просит Вас уведомить, прибыло ли названное лицо в столицу, присовокупляя, что Джугаш­вили подлежит аресту и привлечению к переписке (след­ствию. — Е.П.) в порядке охраны как лицо, принадлежа­щее к Российской социал-демократической партии».³³

А Иосиф в это время сидел в квартире депутата Поле­таева и вместе с ним и другими готовил к выпуску пер­вый номер «Правды». Газета, однако, вышла уже без него — квартира депутата находилась под наблюдением полиции, и, выйдя оттуда, он был тут же арестован и выслан Осо­бым совещанием в Нарымский край на три года.

Нарым почему-то считался городом, хотя в нем было полторы сотни домов и чуть больше тысячи жителей. Наверное, потому, что это была Сибирь. Расположенный на берегу Оби, он сообщался с Томском пароходиком, который курсировал раз в неделю. Поселился Иосиф в обычной избе, у небогатого хозяина, который за умерен­ную плату пускал ссыльных. Семья из девяти человек юти­лась в одной проходной комнате, другую половину избы сдавали — ясно, что не от хорошей жизни. Впрочем, Коба пробыл в Нарыме чуть больше месяца — 38 дней. В конце лета он тайком пробрался на пароход, доехал до Томска и оттуда снова отправился в столицу.

Как ему это удалось? Дело в том, что в нарымском крае было целых два бюро содействия побегам — эсеров­ское и эсдековское. Вероятно, Иосиф и здесь поучаство-

³³ Островский А. Указ. Соч. С. 362.

 

вал в активизации работы, потому что после его прибы­тия последовало сразу несколько побегов, в том числе и его. Надо сказать, что в организации побегов был сделан изрядный шаг вперед — эволюционировали не только жандармы, но и революционеры. Так, машинист парово­за А. Аавик вспоминал: «В сентябре 1912 г. я вел товар­ный поезд от станции Тайга до станции Болотная. На первом разъезде, в 9 верстах от станции Тайга, поезд ос­тановил начальник или дежурный по станции, точно не помню. Через пять минут ко мне подошел начальник разъезда, принес путевку и попросил меня взять с собой одного политического беженца до станции Болотная. Это он сказал мне тихо на ухо. Далее он просил меня передать этого пассажира на станции Болотная следующему маши­нисту, который должен был вести мой поезд до Новонико-лаевска (ныне Новосибирск)»³⁴. Он утверждал, что узнал в Сталине того, кого тогда подвозил до Болотной.

В середине сентября Иосиф был уже в Петербурге — но в каком виде! Обросший, в измятой поношенной одеж­де, стоптанных башмаках — не то полуквалифицирован­ный рабочий, не то вообще бродяга. Вернувшись из Си­бири, он пошел по известным ему явкам, но никого там не застал. Все было бы совсем плохо, но — надо же, ка­кое везение! - на Невском он встретил старого знакомо­го С. И. Кавтарадзе. Связи были восстановлены. Извест­но, что Иосиф посетил квартиру арестованной Е. Д. Ста­совой и забрал там документы, а также кассу ЦК, которую она успела передать брату. Отсюда видно, что человеком он был чрезвычайно серьезным, из тех «серых лошадок», или же «серых кардиналов», что, не засвечиваясь на со­браниях и митингах, ведут' конкретную организационную работу и имеют огромную практическую власть.

Той же осенью Иосиф побывал на Кавказе — и, кста­ти, сразу после его приезда под руководством бежавшего к тому времени из тюрьмы Камо была произведена новая попытка «экспроприации» - правда, неудачная. И тут же он отправился обратно, снова в Петербург, где, опять же

³⁴ Островский А. Указ. Соч. С. 369.

 

сразу после его приезда, началась колоссальная полити­ческая забастовка, связанная с выборами в Думу. «Сразу», конечно, не значит «вследствие этого», но в данном слу­чае это уже приняло вид закона природы.

В ноябре он побывал в Кракове, на совещании рабо­чих депутатов с Лениным и Зиновьевым, и еще раз ездил туда же накануне нового, 1913 года, чтобы принять учас­тие в работе Краковского совещания партии. Здесь он снова вошел в члены ЦК и в его Русское бюро. Как сооб­щал Малиновский в Департамент полиции, в Русское бюро вошли Коба, Андрей Уральский (псевдоним Якова Свердлова) и депутаты Петровский и Малиновский, при­чем руководящую роль в бюро должен был занять Коба, как имевший больший революционный опыт.

Теперь Иосиф стал одним из двух главных людей партии в России. Поскольку с деньгами у большевиков было плохо, то решили, что на партийном содержании в России будет находиться лишь один представитель ЦК. Этим членом ЦК, несмотря на попытку отказаться от зарплаты, стал Коба. Ему было назначено содержание в размере 60 рублей в месяц (что примерно равно месячно­му заработку среднеквалифицированного рабочего). Так что можно утверждать, что после Краковского совеща­ния Сталин стал во внутрироссийской социал-демокра­тии фигурой номер один.

Из Кракова он отправился в Вену, где познакомился с Бухариным и Троцким, точнее, не познакомился, а... Троцкий сидел в квартире своего единомышленника, сына богатого бакинского мельника Скобелева. Говоря его же словами, они «пили душистый русский чай и рассужда­ли, конечно же, о низвержении царизма». Вдруг из со­седней комнаты вышел человек, молча налил себе чаю и так же молча ушел обратно, демонстративно не прини­мая участия в болтовне. Ну а что ему оставалось делать, если чесать языком неохота, а чаю хочется... В Вене он работал над статьей «Марксизм и национальный вопрос», по поводу чего писал Малиновскому: «Сижу в Вене и пишу всякую ерунду». Кажется, увлечение марксизмом у него начало проходить...

В Петербург Иосиф вернулся в середине февраля. По­ложение в городе он сам охарактеризовал как «вакхана­лию арестов, обысков, облав». По злой иронии судьбы, одним из дел, которым он занимался, была защита доб­рого имени депутата Малиновского, которого со страниц газеты «Луч» открыто обвинили в сотрудничестве с ох­ранным отделением. А между тем именно Малиновский и выдал его полиции. 10 февраля был арестован Сверд­лов, 23 февраля, на благотворительном бале-маскараде, на который он неизвестно зачем пошел, — Сталин. Лиди­рующее положение в Русском бюро ЦК занял Роман Ма­линовский, провокатор. А Свердлов и Сталин были выс­ланы в Туруханский край, последний — сроком на четыре года.

 

 

Глава 7

ПРАВДА ЛИ, ЧТО СТАЛИН БЫЛ АГЕНТОМ ОХРАНКИ?

В апреле 1956 года —по странному, но заставляющему задуматься совпадению именно в тот год, когда в СССР прошел приснопамятный XX съезд КПСС, американс­кий журнал «Лайф» практически одновременно опубли­ковал два материала на одну тему. Один из них претендо­вал на сенсационность, ибо проливал совсем новый свет на «дело командармов», по которому были расстреляны маршал Тухачевский и его товарищи. Другой вроде бы подтверждал первый. А вместе они уводили наивных обы­вателей в придуманную страну высокоморальных заговор­щиков, злодеев-чекистов и страшных тайн, за обладание которыми платили жизнью и на которые так падка пуб­лика всего мира.

СТРАШНАЯ ТАЙНА НЕВОЗВРАЩЕНЦА ОРЛОВА

Впервые этот сюжет был обнародован знаменитым не­возвращенцем Александром Орловым (Фельдбиным), автором книги «Тайная история сталинских преступле­ний», в 1956 году. Тогда уже был написан роман Оруэлла «1984», и трепещущая интеллигенция всего мира, пере­путав оруэлловский вымысел и советскую явь, готова была проглотить любую чушь, как бестрепетно проглотила она историю о шести (или шестидесяти?!) миллионах погиб­ших в 1937 году и многое другое, как проглотила несколь­ко десятилетий спустя рассказ другого невозвращенца, взявшего себе литературный псевдоним Виктор Суворов, об ужасах тайной могущественной структуры под назва­нием ГРУ. Итак, о чем же поведал Орлов?

 «Это сообщение, — писал он — является самым сенса­ционным и, конечно же, тщательно охраняемым секре­том в чудовищной карьере Иосифа Джугашвили, вошед­шего в историю под именем Сталина. Эта тайна терзала душу Сталина и обрекала на смерть любого, кого подо­зревали в проникновении в нее». Что же это за чудовищ­ная тайна? Изнасилованные и зарезанные младенцы, за­копанные в подвале? Сговор с дьяволом? Тайное член­ство в НСДАП?

Оказывается, страшная тайна заключалась в том, что Сталин-де был провокатором, агентом царской охранки. Гора родила мышь!

Но сервирована эта мышь была с таким многозначи­тельным видом и на таком расписном блюде, что оконча­тельно сбитому с толку обывателю и в самом деле каза­лось, что эта «страшная тайна», будучи кому-то известна, могла что-то в Советской России изменить.

Однако вернемся к самой истории. Согласно рассказу Орлова, в 1936 году он попал в автокатастрофу, получил повреждение позвоночника и вынужден был более меся­ца провести в клинике в Париже. Там его навестил дво­юродный брат Зиновий Кацнельсон, заместитель началь­ника Украинского НКВД. И вот, навестив брата в клини­ке, Кацнельсон рассказал ему ужасающую историю. Оказывается, когда Сталин готовил московские процес­сы, он приказал Ягоде найти компромат на подсудимых, изобличающий их как агентов охранки. Вождь предло­жил подделать компрометирующие документы, однако Ягода пошел иным путем и послал одного из своих про­веренных сотрудников в Ленинград, в архив царской по­лиции. Далее цитируем Орлова.

«Большое количество документов находилось с первых лет советской власти в одном из помещений, которым пользовался предшественник Ягоды, Менжинский. Теперь они были переданы надежному сотруднику НКВД по фамилии Штейн, который был помощником начальника отдела, го­товившего московские процессы.

Однажды Штейн наткнулся на изящную папку, в кото­рой Виссарионов, заместитель директора Департамента полиции, хранил документы, видимо, предназначенные толь­ко для его глаз. Листая их, Штейн увидел анкету с при­крепленной к ней фотографией Сталина — тогда еще моло­дого человека. Он подумал, что ему удалось обнаружить некие реликвии, касающиеся деятельности великого вождя в большевистском подполье.

Штейн уже собрался было бежать к Ягоде с радостным сообщением о ценной исторической находке. Но при повтор­ном осмотре папки у него возникло подозрение. Приподня­тое настроение сменилось страхом и ужасом, когда он при­ступил к чтению. Обширные рукописные докладные и пись­ма были адресованы Виссарионову, почерк же принадлежал диктатору и был хорошо знаком Штейну. Папка действи­тельно прекрасно характеризовала Сталина — агента-про­вокатора, который неутомимо работал на царскую тай­ную полицию.

Несколько мучительных дней Штейн прятал папку Вис-сарионова в своем кабинете. Наконец решение было приня­то. Он забрал папку и полетел в Киев, чтобы показать ее своему бывшему начальнику по НКВД, который был к тому же его лучшим другом. Это был В. Балицкий. очень влия­тельный член ПК Коммунистической партии Советского Со­юза. Балицкий также руководил НКВД Украины. Мой дво­юродный брат Кацнельсон был близким другом Балицкого с первых лет революции, а теперь и его заместителем.

Когда Балицкий изучил обжигающую руки папку, то был потрясен не менее Штейна. Он позвал к себе Зиновия. Они детальнейшим образом исследовали каждый документ в под­шивке... Не оставалось и тени сомнения: Иосиф Сталин долгое время был агентом царской тайной полиции и дей­ствовал в этом качестве до середины 1913 года».

И затем Орлов более детально расписывает его карье­ру в этом качестве, взаимоотношения с провокатором Ма­линовским и т. д.

Что же они сделали с «ужасной тайной» дальше? Ба­лицкий поделился ею с командующим Украинским военным округом Якиром и с секретарем ЦК компартии Ук­раины. Якир полетел в Москву и рассказал все своему другу Тухачевскому, тот, в свою очередь, заместителю нар­кома обороны Гамарнику и кое-кому еще. Отсюда и воз­ник «заговор генералов», за который их расстреляли в июне 1937 года.

«Внезапное осознание того, что тиран и убийца, ответ­ственный за нагнетание ужасов, был даже не подлинным революционером, а креатурой ненавистной Охранки (Нена­вистной кому? Тухачевскому? Он-то какое отношение имел к дореволюционной деятельности большевиков? — Е.П.) побудило заговорщиков к проведению своей акции. Они решились поставить на карту свою жизнь ради спасения страны и избавления ее от вознесенного на трон агента-провокатора».

Заметим мимоходом, что между делом Орлов развен­чивает историю о невинно убиенном Тухачевском, ибо какой же он невинно убиенный, если собирался «изба­вить страну от диктатора», то есть, говоря грубо и прямо, устроить государственный переворот. Но «избавители» были арестованы и расстреляны вместе со свидетелями, а документы исчезли. Хотя, по версии Орлова, одна из фо­токопий могла сохраниться и попасть к советскому пра­вительству как раз накануне XX съезда — и она настолько потрясла чуткую совесть оного правительства, что побу­дила Хрущева и К° быстро и яростно отмежеваться от предшественников и их преступлений. Но это лишь ги­потеза, а на самом деле из всех посвященных в тайну в живых остался лишь Орлов, который двадцать лет спустя передал то, что рассказал ему в парижском госпитале Зи­новий Кацнельсон.

Как сказал в 1930 году тот же незабвенный товарищ Сталин, выслушав уличающие Тухачевского показания офицеров Какурина и Троицкого, «это возможно, по­скольку это не исключено». Но Тухачевского не тронул, ибо мало ли что «не исключено» — этак всю страну пере­стрелять можно. С тем же успехом двоюродный брат мог рассказать Орлову, а Орлов передать нам, что Сталин под­держивает контакты с династией марсиан, чтобы сдать им земной шарик под колонию, или вызывает по ночам тень отца Гамлета и посылает на перекрестки шпионить за милиционерами, а Тухачевский, узнав об этом, соста­вил заговор, чтобы не подрывать атеистических убежде­ний народных масс. И попробуй-ка докажи какому-ни­будь шизофренику с бредом преследования или суевер­ной старушке, что это исключено. А значит, возможно... ...Думаю, на версии Орлова больше задерживаться не стоит. Таких историй любой писатель за бутылкой пива может придумать не один десяток. Поговорим лучше о доказательствах. Самым весомым из них считается так называемое «Письмо Еремина», и, по крайней мере на первый взгляд, от этого свидетельства отмахнуться нельзя.

 

УЛИЧАЮЩЕЕ ПИСЬМО

В том же 1956 году, в самый разгар «холодной войны», жившая в США дочь писателя Льва Толстого Александра, выступив на пресс-конференции, предала гласности этот документ. Написано письмо было 12 июля 1913 года заве­дующим особым отделом Департамента полиции полков­ником А. М. Ереминым, который курировал работу по РСДРП, зарегистрировано под номером 2989 и гласило:

«Начальнику Енисейского охранного отделения А. Ф. Же-лезнякову. Совершенно секретно. Лично.

Милостивый государь Алексей Федорович! Администра­тивно высланный в Туруханский край Иосиф Виссарионович Джугашвили-Сталин, будучи арестован в 1906 году, дал на­чальнику Тифлисского ТЖ. Управления ценные агентурные сведения. В 1908 году начальник Бакинского охранного от­деления получает от Сталина ряд сведений, а затем, по прибытии Сталина в Петербург, Сталин становится аген­том Петербургского Охранного отделения.

Работа Сталина отличалась точностью, но была отрывочная.

После избрания Сталина в Центральный комитет партии в г. Прага, Сталин, по возвращении в Петербург, стал в явную оппозицию правительству и совершенно пре­кратил связь с Охраной.

Сообщаю, милостивый государь, об изложенном на пред­мет личных соображений при ведении Вами розыскной рабо­ты. Примите уверение в совершенном к Вам почтении. Еремин (только подпись)».

Тогда же, в апреле 1956 года, вышел в свет номер жур­нала «Лайф», где были опубликованы факсимильная ко­пия этого документа и статья одного из биографов Ста­лина И. Левина. Согласно этой статье после гражданской войны письмо, находившееся в руках белых, было вывезе­но в Маньчжурию, затем оно попало в США к профессору М.П.Головачеву, который передал его русским эмифантам, а уже от них его получил Левин. Последний обратился к бывшему жандармскому генералу А. И. Спиридовичу, ко­торый подтвердил, что документ подлинный.

Самые первые сомнения рождаются сразу же по про­чтении. Почему человек, который был связан с Иосифом Джугашвили аж с 1908 года, называет его новым псевдо­нимом «Сталин», а не тем основным, под которым он был известен в партии. Значительно позже, уже в 1915 году Ленин, запамятовав настоящую фамилию Иосифа, просил знакомых выяснить фамилию «Кобы», а если бы его спросили, кто такой «Сталин», то еще неизвестно, смог ли бы он ответить.

Далее: в письме не выдержаны самые элементарные правила, известные любому бюрократу. В служебной пе­реписке обязательно указывается должность и чин как того, кому было адресовано письмо, так и того, от кого оно исходило, чего нет в «письме Еремина» (Напомина­ем, там не указан чин Железнякова, что же касается от­правителя, то ни должности, ни чина, ни даже фамилии - одна подпись).

Другое сомнение возникает из-за самого содержания письма — оно абсолютно ни о чем. Зачем из Петербурга в заштатный Енисейск посылать письмо, содержащее такую информацию? Если бы существовал соответствую­щий запрос по поводу ссыльного Джугашвили — но тогда письмо должно было начинаться чем-то вроде «В ответ на ваш запрос сообщаю...» Секретных сотрудников ох­ранка берегла и лишний раз не упоминала их имена даже в докладах в Министерство, а тут вдруг в какой-то Ени­сейск какому-то ротмистру и, повторяю, совершенно непонятно, с какой целью. Но это так, сомнения непро­фессионала навскидку. Когда письмо подвергли экспер­тизе, результаты были куда более интересные.

Естественно, советское правительство не могло оста­вить такой демарш без внимания, и КГБ тут же предпри­нял проверку «письма», о чем председатель КГБ генерал Серов докладывал Хрущеву:

«Комитетом госбезопасности произведена проверка этого сообщения и установлено следующее:

ЕРЕМИН с 1910 по июнь 1913 года действительно слу­жил заведующим Особым отделом Департамента поли­ции, а затем был переведен на службу в Финляндию! Та­ким образом, дата в приведенном документе из журнала "Лайф" не совпадает на месяц.

Проверен также журнал исходящей корреспонденции Особого отдела департамента полиции за 12 июня 1913 года, по которому документ за № 2988 (номер перепутан, но это дела не меняет. - Е. П.) не отправлялся. Все номе­ра исходящей корреспонденции за июнь месяц 1913 года не четырехзначные, а пяти- и шестизначные (Особый от­дел Департамента полиции имел номера, начинавшиеся с 93001.-Е. П.)³⁵.

Документ за подписью ЕРЕМИНА адресован началь­нику Енисейского охранного отделения Алексею Федо­ровичу ЖЕЛЕЗНЯКОВУ.

Проверкой архива в Красноярске установлено, что в списке общего состава чиновников отдельного корпуса

³⁵ Официальная справка ЦГАОР, цит. по ст.: Серебрякова 3. Еще раз о провокаторстве Сталина. В сб. Был ли Сталин агентом ох­ранки? М., 1998. С. 419.

 

жандармов за 1913 год действительно значится ротмистр ЖЕЛЕЗНЯКОВ, но не Алексей, а Владимир Федорович. Причем его должность была не начальник Енисейского охранного отделения, а прикомандированный к енисейс­кому жандармскому управлению без штатной должности.

Других документов по этому вопросу не обнаружено».

Напоминаем, что это 1956 год и ни малейшей причи­ны обелять Сталина в закрытом докладе начальник КГБ не имел, скорее заказ был обратный. Кстати, из этого док­лада видно, что КГБ в то время работали достаточно хал­турно (один перепутанный номер документа чего стоит!). А сколько всего они не заметили и не проверили!

Что же это на самом деле за документ? Другой амери­канский журнал, «Est&Quest», в июне все того же 1956 года поместил рассказ исследователя Рышара Враги об истории «письма». Как оказалось, бумага эта в соответ­ствующих кругах хорошо известна. Впервые она появи­лась на политической сцене в 1934 году. В 1937 году вла­дельцы письма (группа эмигрантов, связанная с «Брат­ством русской правды» в Прибалтике и с «Союзом русских фашистов» на Дальнем Востоке) попытались продать его одновременно германской и японской разведкам. Дотош­ные японцы тут же провели экспертизу с помощью своих спецслужб и без труда выяснили, что это фальшивка. Немцы обратились за помощью в НТС, откуда получили такой же ответ. В 1938 году письмо пытались продать в Вене, которая в то время была одним из международных «клубов» разведок, а затем в Париже, где его предложили румынской разведке, но там оно тоже никого не заинтере­совало. В 1949—1950 годах «письмо Еремина» попытались опубликовать во французской печати, однако неудачно — издание также обратилось за консультацией к специали­стам. И лишь в 1956 году на него клюнули непритяза­тельные американцы.

Да, но как же генерал Спиридович, подтвердивший подлинность письма? Текст этого подтверждения был об­наружен в американских архивах. В своем письме 80-лет­ний генерал сначала рассказывает о себе, о своей службе с Зубатовым, потом об Еремине. И лишь в самом конце пишет: «...Не является ли письмо Еремина подложным, поддельным? Нет. И своими недоговорками, и всей сво­ей «конспирацией» оно пропитано тем специальным ро­зыскным «агентурным» духом, который чувствуется в нем и заставляет ему верить. Это трудно объяснить. Но я это чувствую, я ему верю... Этой внутренней правдой письмо и взволновало меня. Я долго не мог успокоиться, прочитав его... Это удивительный документ. Где-то в рассказах кав­казцев о Сталине было указано, что его подозревали там, в молодости, в выдаче сотоварищей... Где-то это было...

Но ведь у этой публики из десяти человек — девять в свое время были предателями... Удивляться нечему. (Даль­ше идет анализ шрифта письма, его мы опускаем. — Е. П.) Но вообще опираться на шрифт и по нему делать какое-либо заключение — дело шаткое. Верить надо содержанию письма, его внутреннему духу. Они категоричны. Сталин предавал своих»³⁶.

Нужны ли тут комментарии?

 

ГОСПОДИН ВОЛКОВ ВЫЗЫВАЕТ ДУХОВ

Казалось бы, с «письмом Еремина» было покончено раз и навсегда. Но существовала еще одна страна на зем­ном шаре, читательская публика которой с этим доку­ментом была незнакома. Эта страна — Россия. Здесь в конце 80-х годов XX века еще раз воскрес этот «фамиль­ный призрак» Сталинианы.

30 марта 1989 года газета «Московская правда» напе­чатала статью профессора МГИМО доктора историчес­ких наук Ф. Д. Волкова и доктора исторических наук А. Г. Арутюнова «Перед судом истории». В материале го­ворится, что последний в 1961 году, работая в Централь­ном государственном архиве Октябрьской революции и социалистического строительства (ЦГАОР), обнаружил документ, уличающий Сталина в связях с охранкой. Он

³⁶ Арутюнов Г., Волков Ф. Перед судом истории // Был ли Сталин агентом охранки? М., 1998.

 

утверждает, что «подлинник этого документа хранится в ЦГАОР, в фонде департамента полиции Енисейского гу­бернского жандармского управления» и далее приводит его. Оказалось, что это все то же воистину бессмертное «письмо Еремина».

Дальнейшее цитируем не для того, чтобы продолжать обсуждение подробностей этой сенсации, про которую можно сказать, чуть перефразируя Джека Лондона: «Она всегда была тухлой», а для того, чтобы показать, какие у нас доктора исторических наук.

Какие же имеются замечания в отношении его под­линности?

...Мог ли работник департамента полиции писать на­чальнику енисейского Охранного отделения о своем аген­те, приводя его подлинную фамилию, а не кличку, как это было принято? Вопрос резонный. Но у нас есть на него собственный ответ. Предлагаем для обсуждения. Дело в том, что к 1913 году И. Джугашвили (Сталин), как запи­сано в документе, "стал в явную оппозицию правитель­ству и совершенно прекратил связь с охранным отделе­нием". То есть, хотим мы сказать, тем самым отпала на­добность в жандармской конспирации (что же это за тайная полиция, если она не только не может заставит «завязавшего» агента работать, но даже не надеется это сделать? — Е.П.)

Во-вторых, в 1913 году начальником енисейского ох­ранного отделения был М. А. Байкалов, а Железняков был его заместителем. Но это противоречие можно объяснить намеренной или ненамеренной ошибкой Еремина, кото­рый в бюрократическом рвении «повысил» должность А. Ф. Железнякова. (полковник, заведующим Особым от­делом департамента полиции, прогибается перед каким-то ротмистром из Енисейска? О-ля-ля! - Е. П.)³⁷.

³⁷ Кстати, уже упоминавшийся Б. Суварин придерживается прямо противоположного мнения: «Железняков был капитаном жандармерии (ротмистром), и его петербургский шеф не стал бы обращаться к нему "Милостивый Государь" и не завершил бы письма столь вежливой формулой» (Был ли Сталин агентом ох­ранки? С. 267).

 

И вот эти поистине великие откровения были расти­ражированы крупной московской газетой. Тут уже и ар­хивариусов задело за живое. ЦГАОР дал по поводу этого «открытия» убийственно язвительный ответ. Мы не бу­дем приводить его целиком - он длинный, - приведем лишь самые «вкусные» выдержки.

«...В статье указывается, что письмо полковника Ере­мина Г.Арутюнов нашел в "Фонде Департамента поли­ции Енисейского губернского жандармского управления". Такого архивного фонда в ЦГАОР СССР никогда не было и нет. Следовательно, найти вышеуказанное письмо пол­ковника Еремина в несуществовавшем и несуществую­щем архивном фонде невозможно.

Просмотр и изучение архивных дел фонда Департа­мента полиции, которое возглавлял полковник Еремин, показало, что воспроизведенного в статье его письма не было и нет. Каких-либо изъятий в листах дела не обнару­жено.

...В июле 1913 года Енисейского Охранного отделения уже не существовало, так как еще в июне была проведена реорганизация в системе политического сыска, в резуль­тате которой вместо охранного отделения функциониро­вал Енисейский розыскной пункт. Заведующим Енисей­ским розыскным пунктом был Железняков Владимир Фе­дорович, а не Алексей Федорович...

...воспроизведенное в статье письмо полковника Ере­мина датировано 12 июля 1913 года. При изучении архи­вных дел Департамента полиции установлено, что пол­ковник Еремин в это время уже не являлся заведующим Особым отделом Департамента полиции, так как 11 июня 1913 года был назначен начальником финляндского жан­дармского управления. Последний циркуляр, который подписан полковником Ереминым, имеет дату 19 июня 1913 года...

...Таким образом, в Центральном государственном ар­хиве Октябрьской революции, высших органов государ­ственной власти и органов государственного управления СССР  архивных  документов...   подтверждающих,   что Джугашвили-Сталин являлся агентом царской охранки, не имелось и не имеется»³⁸.

Итак, архив, квалифицировав сей сенсационный до­кумент как письмо, написанное никем, никому и нику­да, поставил жирную точку в этом деле. Интересно, когда и где оно воскреснет в следующий раз?

Но если бы господа историки ограничились только «письмом Еремина»! Однако они умеют читать по-анг­лийски, поэтому беспрепятственно бухнулись и во вто­рую ловушку, расставленную журналом «Лайф». Они го­ворят об «ответственном работнике ОГПУ», посланном в Ленинград искать компромат на фигурантов «московс­ких процессов», о найденном компромате на Сталина, ко­торый был передан Балицкому. Узнаете? Ну конечно же, «ужасная история» невозвращенца Орлова, которая на предмет достоверности никогда и никем не рассматрива­лась, ибо что в ней на сей предмет рассматривать? А вот вывод авторы делают совершенно сногсшибательный. «Сотрудник ОГПУ смог скрыться за рубежом и отдал ма­териалы о Сталине тогдашнему лидеру социал-демокра­тов Гюисмансу. Эти материалы были переданы затем им Хрущеву... Почему же материалы о Сталине не стали пол­ностью достоянием всех членов партии, всего народа?»

И в самом деле - почему? Наверное, опять козни КГБ...

Однако самое замечательное открытие господин Вол­ков сделал в своей изданной в 1992 году книге «Взлет и падение Сталина». Он ссылается на некий разговор Мо-лотова с писателем И. Ф. Стаднюком, которому Молотов будто бы сказал, что Сталин был внедрен в царскую ох­ранку по заданию партии. А замечательно это свидетель­ство тем, что состоялась данная беседа в 1989 году, когда Молотов уже три года как умер. И как же, простите, Стад-нюк с ним беседовал — с помощью вертящегося стола, или автоматического письма, или еще как?

³⁸ Был ли Сталин агентом охранки? М., 1998. С. 419-422.

 

А на самом деле царская охранка относилась к своим секретным сотрудникам трепетно. Тайная агентура под­разделялась на секретных сотрудников, осведомителей и «штучников». Осведомители были обычные граждане, работавшие из патриотизма, на общественных началах — дворники, швейцары, официанты и т.п. «Штучники», как следует из их наименования, давали информацию от слу­чая к случаю и получали сдельно. Но настоящая элита агентуры спецслужб — секретные сотрудники. Они были членами революционных организаций, давали регуляр­ную информацию и получали ежемесячное жалованье, кстати, довольно высокое. Рядовые сексоты зарабатыва­ли 30-50 рублей в месяц, более успешные-до 100 руб­лей, а сотрудник Тифлисской охранки с выразительной кличкой «Дорогой»— 120 рублей. Высокопоставленный же большевик Роман Малиновский обходился казне в 500-700 рублей в месяц - ну да он и стоил того.

Строго говоря, секретные сотрудники были разведчи­ками правительства в революционном тылу, и взаимоот­ношения охранки с ними подчинялись строжайшим пра­вилам конспирации. Их берегли как зеницу ока. Сексо­тов могли знать в лицо только непосредственные кураторы из охранки и их заместители. Также лишь тот человек, с которым сотрудник был связан, мог знать его фамилию, а остальным были известны лишь кличка или номер. Естественно, не практиковалось никаких письменных донесений, вся информация принималась только устно. Даже в отчетах «наверх» фигурировали лишь кличка или номер сексота, но никогда не имя и фамилия — мало ли в какие руки этот отчет попадет. И уж конечно, никаких фотографий!

И если знать эти правила, то очень хорошо видно, что и история Орлова с папкой с донесениями и фото Стали­на, и история с письмом Еремина — просто-напросто ерунда.

 

 

Глава 8 КУРЕЙСКИЙ ЗАТВОРНИК

Туруханский край был одним из самых диких мест Рос­сийской империи. Начинаясь в 400 верстах от Енисейс­ка, он тянулся до самого Ледовитого океана. Огромная, покрытая тайгой, а к северу тундрой территория была практически безлюдна. Лишь по берегам Енисея, на рас­стоянии 20-40 верст друг от друга, ютились деревушки, называемые здесь станками. Деревушки были невелики — в более обжитых местах они насчитывали дворов двад-цать-тридцать, а к северу и вовсе два-три двора. Дорог, кроме реки, никаких: летом добирались по воде, зимой по льду, весной и осенью — никак. Главным начальником над ссыльными здесь был пристав Кибиров, переведен­ный из Баку — так сказать, весточка с родины.

Полторы недели заняло путешествие из Петербурга в Красноярск, куда ссыльный прибыл 11 июля. Чтобы про­делать остальные полторы тысячи километров, потребо­вался месяц, и лишь 10 августа они прибыли в «столицу» Туруханского края, село Монастырское. Плыли по Ени­сею -другой дороги, кроме реки, здесь не было, на бере­гах - кордоны. Не убежишь.

Это время было тяжелым для Иосифа. Революция со­шла на нет, и никакого подъема не предвиделось. Если заграничные цекисты предавались привычной для себя виртуально-политической деятельности, которая их впол­не удовлетворяла, то практикам, работавшим внутри Рос­сии, было непросто. Косвенно о душевном состоянии Иосифа можно судить по его фотографиям того времени. Если еще в 1908 году на нас с фото смотрит энергичный, с гордой посадкой головы человек, то два года спустя картина иная: он сутулится, глядит устало, и видно, что поддерживает этого человека только воля. На фото 1912 года лицо отекшее — по-видимому, что-то не в порядке со здоровьем, — а ему ведь нет еще и тридцати пяти лет! Снимки 1908 и 1912 годов разделяет всего четыре года, а по внешности кажется, что прошло лет десять. О его ра­зочаровании в партийном руководстве и общеполитичес­кой работе говорят интонации писем — «буря в стакане воды», «занимаюсь всякой ерундой», а настоящей работы нет и не предвидится, и встает во весь рост вопрос: как дальше жить? Заниматься имитацией деятельности и про­живать партийные деньги? Что делать?

Отношения со ссыльными тоже не очень-то склады­вались. Судя по отрывочным, но красноречивым свиде­тельствам, в маленьком интеллигентском сообществе, сло-жившемся в Туруханском крае, которое тоже было по пси­хологическому климату далеко не простым, он не нашел взаимопонимания. Все не заладилось с самого начала.

«По неписаному закону принято было, — вспоминает жена ссыльного Захарова, — что каждый вновь прибывший в ссылку товарищ делал сообщение о положении дел в Рос­сии. От кого же было ждать более интересного, глубокого освещения всего происходящего в далекой, так давно ос­тавленной России, как не от члена большевистского ЦК? Группа ссыльных, среди которых были Я.М.Свердлов и Филипп (Захаров. - Е. П.), работала в это время в селе Мо­настырском... Туда как раз и должен был прибыть Сталин. Дубровинского (один из ссыльных, знакомый со Стали­ным, незадолго до того утонул в Енисее. - Е. П.) уже не было в живых.

Филипп, не склонный по натуре создавать себе куми­ров да к тому же слышавший от Дубровинского беспри­страстную оценку всех видных тогдашних деятелей рево­люции, без особого восторга ждал приезда Сталина, в про­тивоположность Свердлову, который старался сделать все возможное в тех условиях, чтобы поторжественнее встре­тить Сталина. Приготовили для него отдельную комнату, из весьма скудных средств припасли кое-какую снедь... Прибыл! Пришел в приготовленную для него комнату и... больше из нее не показывался. Доклад о положении в России он так и не сделал. Свердлов был очень смущен».

Ну, что есть, то есть — Иосиф был человеком резким и, по европейским понятиям, не слишком воспитанным. Если ему люди нравились — то нравились, а если нет, он мог быть и невежливым — но никогда, кстати, не позво­лял себе открытого хамства, в отличие от того же Троцко­го. Он устал с дороги, был угнетен духом и совершенно не склонен ни к какому общению.

Это была самая суровая ссылка в его жизни. Он, ко­нечно, не переставал надеяться на побег, но, будучи опыт­ным подпольщиком, понимал, насколько трудно отсюда бежать. Понимал он и другое — для него, южанина, да еще больного туберкулезом, шансов отбыть ссылку и вернуться живым было не так уж и много. В довершение всего здесь Иосифу пришлось столкнуться с самой настоящей нуж­дой. Другие ссыльные могли хотя бы заработать физичес­ким трудом, но с его наполовину действующей левой рукой и туберкулезом такой возможности не было. Нет, трудно ему бывало и раньше, но так трудно еще не при­ходилось никогда.

Биографы Сталина иной раз с удивлением, иной раз со скепсисом отмечают, что это был феноменально бес­корыстный человек. В 1990-е годы многие публицисты (не историки!) выискивали свидетельства о том, что это все ложь, маска, что на самом деле он был жаден до де­нег — ну так хотелось пристегнуть весь мир к собствен­ным убогим представлениям о счастье, — однако свиде­тельств, кроме откровенных сплетен, не находилось. С самых молодых лет этот человек всегда был беден, при­чем беден абсолютно, до того, что из вещей имел только то, что на нем надето. Да, он, как профессиональный ре­волюционер, находился на содержании партии, и это со­держание должно было давать какие-то средства к жиз­ни, но у него почему-то никогда ничего не было — ни дома, ни денег, ни даже лишней одежды. В 1908 году Шаумян писал: «На днях нам сообщили, что Кобу высы­лают на север и у него нет ни копейки денег, нет пальто и даже платья на нем». Куда он девал те деньги, которые получал от партии или мог заработать? Можно предполо­жить, куда. У него в Гори была мать, которую он безмер­но любил. Свидетельств о том, что Коба помогал матери, не сохранилось, но не сохранилось и свидетельств, что он этого не делал. Екатерина Джугашвили, которая была пряма и никого не боялась до такой степени, что в сере­дине 1920-х годов при стечении народа прямо спросила своего сына, нет ли на его руках царской крови, — так вот, она не сказала о сыне ни слова упрека, ни одной жалобы на то, что тот бросил ее и не заботился о ней. Кстати, в 1929 году он пишет матери: «Присылаю тебе сто пятьдесят рублей — больше не сумел». А ведь это пи­шет глава государства, который мог поселиться сам и ее поселить хоть в Зимнем дворце!

Итак, Иосифа определили на жительство сначала в ста­нок Мироедиха, потом, через две недели, — в Костино. Оттуда он пишет и пишет отчаянные письма с просьбами о помощи. Сразу по прибытии Зиновьеву в Краков: «Я, как видите, в Туруханске. Получили ли письмо с дороги? Я болен. Надо поправляться. Пришлите денег. Если моя помощь нужна, напишите, приеду немедля...» Он наде­ялся, что и эта ссылка будет непродолжительной, как и прежние. Кстати, уже 1 октября ЦК принял решение об организации побега Джугашвили и Свердлова и о выде­лении на это 100 рублей. Но эти деньги еще надо было доставить в Монастырское — когда-то они придут. И по­том, это ведь не на жизнь, а на побег...

10 ноября Иосиф пишет в Петербург своей хорошей знакомой Т. А. Славутинской. «Татьяна Александровна. Как-то совестно писать, но что поделаешь — нужда зас­тавляет. У меня нет ни гроша. И все припасы вышли. Были кое-какие деньги, да ушли на теплую одежду, обувь и при­пасы, которые здесь страшно дороги. Пока еще доверяют в кредит, но что будет потом, ей-богу, не знаю... Нельзя ли будет растормошить знакомых и раздобыть рублей 20— 30? А то и больше? Это было бы прямо спасение. И чем скорее, тем лучше, так как зима у нас в разгаре (вчера было 33 градуса холода). А дрова не куплены в достаточном количестве, запас в исходе. Я надеюсь, что если за­хотите, достанете. Итак, за дело, дорогая. А то "кавказец с Калашниковской биржи" того и гляди пропадет...»

Следующее письмо — совершенно потрясающий доку­мент. В промежутке он получил посылку из Петербурга. Можно только догадываться, какие слова содержались в сопроводительном письме, сколько человеческого тепла было в них вложено, потому что обычно сдержанный и как бы извиняющийся за все свои просьбы Иосиф отве­тил на них таким взрывом эмоций, какого трудно было бы ожидать от этого человека. Итак, 12 ноября он пишет: «Милая, дорогая Татьяна Александровна, получил посыл­ку. Но ведь я не просил у вас нового белья, я просил толь­ко своего старого, а Вы еще купили новое, израсходова­лись, между тем, жаль, денег у Вас очень мало. Я не знаю, как отплатить Вам, дорогая. Милая — милая». Из этого письма, если его правильно понимать, без психологичес­ких извращений по поводу угодливой природы тирана, видно только одно — насколько не хватало суровому Кобе простого человеческого участия и как открыто, всей ду­шой он отзывался на любое доброе слово. Да, есть това­рищи — но это профессиональные, если хотите, деловые отношения, а тепла-то и недоставало. Недаром позже один из родственников Аллилуевых, той семьи, у которой он нашел приют в Петербурге, скажет: «Они, мне кажется, его жалели...».

Несколько позже он обращается к Малиновскому с от­чаянной мольбой: «Здравствуй, друг. Неловко как-то пи­сать тебе, но приходится. Кажется, никогда не переживал такого ужасного положения. Деньги все вышли, начался какой-то подозрительный кашель в связи с усилившими­ся морозами (37 градусов холода), общее состояние бо­лезненное, нет запасов ни хлеба, ни сахару, ни мяса, ни керосина (все деньги ушли на очередные расходы и на одеяние с обувью). А без запасов здесь все дорого: хлеб ржаной 4 коп. фунт, керосин 15 коп., мясо 18 коп., сахар 25 коп. Нужно молоко, нужны дрова, но... деньги, нет денег, друг. Я не знаю, как проведу зиму в таком состоя­нии... У меня нет богатых родственников или знакомых, мне положительно не к кому обратиться, и я обращаюсь к тебе, да не только к тебе — и к Петровскому, и к Бада­еву. Моя просьба состоит в том, что если у социал-демок­ратической фракции до сих пор остается "Фонд репрес­сированных", пусть она, фракция, или лучше бюро фрак­ции выдаст мне единственную помощь хотя бы рублей в 60. Передай мою просьбу Чхеидзе и скажи, что и его так­же прошу принять близко к сердцу мою просьбу, прошу его не только как земляка, но главным образом как пред­седателя фракции. Если же нет больше такого фонда, то может быть, вы все сообща выдумаете что-нибудь подхо­дящее. Понимаю, что вам всем, а тебе особенно — неког­да, нет времени, но, черт меня подери, не к кому больше обращаться. А околеть здесь, не написав даже одного письма тебе — не хочется. Дело это надо устроить сегодня же, и деньги переслать по телеграфу. Потому что ждать дальше — значит голодать, а я и так истощен и болен...»³⁹ Обратите внимание на извиняющийся тон письма, авто­ру которого явно неловко затруднять предельно занятых товарищей — а ведь это пишет, по сути, первый по поло­жению в партии из большевиков России. Можно пред­ставить себе, каким ушатом возмущения окатил бы това­рищей на его месте Троцкий!

В конце ноября в Монастырское, «столицу» Турухан-ского края, пришли наконец 100 рублей, выделенных ЦК для организации побега. Но присланы эти деньги были на имя Свердлова, и Джугашвили решил, что партия со­бирается устроить побег только ему одному. Позднее он писал: «Тов. Андрей получил их, но я думаю, что они при­надлежат ему и только ему». Почему он так подумал, какие основании у него были полагать, что партии нужен толь­ко один из двоих российских членов ЦК? Казалось бы, у него не было оснований для подобной неуверенности в себе, и тем не менее... Впрочем, сын сапожника, самоуч­ка, он должен был чувствовать себя среди интеллигенте -°и верхушки партии чужаком. Косвенным подтвержде-

^39. Цит. по: Островский А.  Кто стоял за спиной Сталина. С. 395 - 398.

 

нием, что в то время он отнюдь не был своим для них, даже будучи членом ЦК, могут служить письма Ленина Зиновьеву и Карпинскому, датированные 1915 годом и содержащие совершенно неожиданное поручение: «Боль­шая просьба: узнайте (от Степки или Михи и т. п.) фами­лию "Кобы" (Иосиф Дж......? Мы забыли). Очень важно!»

Так что, вероятно, основания для подобной щепетильно­сти по отношению к Свердлову у него были.

В январе Иосиф действительно получил деньги, в об­щей сложности 135 рублей, но туруханский исправник Кибиров тут же лишил его казенного пособия, как име­ющего «другие источники существования».

Запертый на далеком севере, он не упал духом и не начал пить, как рассказывают. У него оставалась еще уче­ба. Примерно в это время Джугашвили просит некоего Белинского во Франции, члена «Общества интеллекту­альной помощи русским ссыльным», прислать ему фран­ко-русский карманный словарь и несколько номеров ка­кой-нибудь английской газеты. Он явно собрался по­святить время ссылки изучению иностранных языков. Кстати, тогда же он совершил единственный в своей жизни «экс» в личных целях: после утонувшего Дубро-винского осталась небольшая библиотечка, которую ссыльные хотели обобществить, но Иосиф «экспропри­ировал» ее в свою пользу и забрал на новое место жи­тельства. Возмущенный Филипп Захаров отправился к нему разбираться, но, по его словам, тот встретил его как царский генерал рядового солдата. Впрочем, Фи­липп, судя по приведенным воспоминаниям его жены, Сталина не любил и ехал к нему явно не с самым доб­рым чувством — так что скорее всего просто нарвался на адекватный ответ.

Некоторое время по прибытии Иосиф жил в станке Мироедиха, где было небольшое общество ссыльных, однако вскоре перебрался в деревушку Костино. Непода­леку (относительно!), в селе Селиваниха, отбывал ссылку Свердлов, к которому вскоре присоединился Филипп Голощекин. Затем Кибирову «сверху» пришло сообщение о том, что эти ссыльные готовят побег. Дело в том, что о планах ЦК был полностью информирован депутат Мали­новский, который был провокатором и работал на охран­ку, и, естественно, там все знали о готовящемся побеге. Получив предупреждение, Кибиров перевел Джугашвили и Свердлова на 180 верст севернее, за Полярный круг, в станок Курейка, да еще приставил к ним двоих надзира­телей.

 

СВЕРДЛОВ УЕХАЛ, СТАЛИН ОСТАЛСЯ

В. Ярославцев: «Было, однако, и еще одно занятие, кото­рому он предавался с удовольствием, — вечеринки да выпив­ки. Но тут Свердлов, с которым он жил в избе Тарасеевых, был ему не товарищ. Уже через некоторое время Яков Ми­хайлович сбежал от него на другую квартиру, а через год добился перевода в село Монастырское, откуда и писал жене, что Джугашвили невыносим, жить с ним невозможно. Ан­фиса Степановна Тарасеева рассказывала Чебуркину:

— Жили они у нас с Яковом недружно. Иногда сильно ругались. Есиф даже в суп Якову плевал, и mom есть, отка­зывался»⁴⁰.

А. Микоян: «Сам Сталин спустя три десятка лет, по­смеиваясь, рассказывал членам Политбюро, как они одно время вели общее хозяйство со Свердловым. Чтобы не де­журить по очереди на кухне, он специально делал обед несъе­добным...»⁴¹.

Н. Хрущев: «Сталин рассказывал: "Мы готовили себе обед сами. Собственно, там и делать-то было нечего, потому что мы не работали, а жили на средства, которые выдава­ла казна: на три рубля в месяц. Еще партия нам помогала. Главным образом мы промышляли тем, что ловили нельму. Большой специальности для этого не требовалось. На охо-

⁴⁰  Ярославцев В. Пантеон генералиссимуса // Российская газе­та. 1992. 21 марта.

⁴¹Микоян С. Аскетизм вождя // Огонек. 1989. № 15.

 

ту тоже ходили. У меня была собака, я назвал ее Яшкой". Конечно, это было неприятно Свердлову: он Яшка и собака Яшка. "Так вот, — говорил Сталин, — Свердлов, бывало, после обеда моет ложки и тарелки, а я никогда этого не делал. Поем, поставлю тарелки на земляной пол, собака все вылижет, и все чисто. А тот был чистюля". Мы опять переглядывались. Мы сами прошли кто — крестьянскую, кто — рабочую школу и не были изнежены каким-то особым обслуживанием. Но чтобы не помыть ложку, тарелку или чашку, из которой ешь? Нас это удивляло»⁴².

Ф. Волков: «Угол комнаты, где ютились Сталин и Свер­длов, был забит капканами для ловли зверей, рыболовными сетями, другими рыболовными принадлежностями. Чтобы не дежурить по очереди на кухне, Сталин специально делал обед несъедобным. Иногда он отбирал тарелку с су­пом у Свердлова. Естественно, это вызывало протесты Я. М. Свердлова. К этому присоединялась тяжесть, гру­бость характера И. Сталина, его нетерпимость к другим. Видимо, они были накалены до такой степени, что Сталин подговорил уголовников-ссыльных организовать покушение на Я. М. Свердлова, и те бросились на него с ножом. Спас ссыль­ный Борис Иванов. Он, будучи человеком большой силы, во время нападения уголовников на Я. М. Свердлова схватил тя­желую скамью и обрушил ее на головы нападающих. Те в панике бежали»⁴³.

Курейка — совсем крохотное поселение. В то время в нем было 8 домов, в которых проживало 67 человек: 38 мужского и 29 женского пола, то есть по 8—9 человек в избе. Местное население, в основном остяки, занималось охотой и рыболовством, среди них не было ни одного грамотного.

Сначала ссыльные жили в одном доме, что говорит о приличных отношениях между ними. Но вскоре разош­лись, да так, что и не общались друг с другом. Что про-

⁴²  Хрущев Н. Время. Люди. Власть. М., 1999. Т. 2. С. 119.

⁴³  Волков Ф. Взлет и падение Сталина. М., 1992. С. 35.

 

изошло? Не принимать же всерьез утверждения, сделан­ные неким ссыльным двадцать лет спустя со слов быв­шей квартирной хозяйки Сталина, что «Есиф Якову в суп плевал» или что Сталин назвал собаку Яшкой и давал ей вылизывать тарелки. Никита Сергеевич еще много чего порассказал — и то, что Сталин в начале войны неделю с перепугу на даче сидел, и то, что он воевал по глобусу — а они с членами Политбюро все только «переглядыва­лись». Кстати, собаку Сталина звали не Яшка, а Тишка... Что же касается истории с покушением уголовных, кото­рых разогнал чудесной силой мгновенно переместивший­ся на 200 километров ссыльный Иванов, то ее автор — тот же г-н Волков, который беседовал с духом Молотова. Ну работает человек по сверхъестественным явлениям, спе­циализация у него такая...

Свердлов же писал жене общими словами: «Со мною грузин Джугашвили, старый знакомый, с которым мы встречались в ссылке. Парень хороший, но слишком большой индивидуалист в Обыденной жизни. Я же сто­ронник минимального порядка. На этой почве нервни­чаю иногда». Это писалось в марте. А в мае — июне по­шли уже несколько другие письма: «...что печальнее все­го, в условиях ссылки, тюрьмы человек перед вами обнажается, проявляется во всех мелочах... С товарищем теперь на разных квартирах, редко и видимся...». «Со своим товарищем мы не сошлись характерами и почти не видимся, не ходим друг к другу». И затем, опять жене: «Ты же знаешь, родная, в каких гнусных условиях я жил в Курейке. Товарищ, с которым мы были там, оказался в личном отношении таким, что мы не разговаривали и не виделись». Питерский рабочий Борис Иванов, тоже бывший в ссылке в Туруханском крае, вспоминает, что Свердлов говорил ему: «По прибытии в ссылку я посе­лился в его хижине, но вскоре он не стал с мною разго­варивать и дал понять, чтобы я освободил его от своей персоны...»⁴⁴

⁴⁴ Цит. по:  Островский А.  Кто стоял за спиной Сталина. С. 304-404.

 

Александр Островский предполагает, что виной всему непривычка избалованного матерью Джугашвили к веде­нию домашнего хозяйства. Но не стоит забывать, что до этого он много лет жил один, без семьи, и совершенно невероятно, что всегда находился кто-то, кто его обслу-живал. Невозможно жить одному и не научиться элемен­тарной домашней работе, а больше ничего там и не тре­бовалось.

В общем, каких только версий не было. Но может быть, все проще? Люди, оказавшиеся рядом в маленькой ком­пании и на долгое время, может быть, и неплохие сами по себе, начинают раздражать друг друга. Свердлов, по его собственному признанию, обладал изрядными «талан­тами разговорными» и был «сторонником минимального порядка», Иосиф же был молчалив, любил спокойную, сосредоточенную работу, и такой сосед очень легко мог выводить его из себя. Тем более, что и состояние духа у него тогда было далеко не лучшим — оторванный от мира, неуверенный в себе, в том, что он нужен и что его по­мнят, неуверенный и в завтрашнем дне, потому что все­цело зависел от денег, которые было так трудно получать. Кроме того, он был болен, а одно из проявлений тубер­кулеза — раздражительность. Тут не надо искать каких-то особенных причин, достаточно действительно быто­вого несходства характеров, раздражительности и вспыль­чивости Иосифа, обидчивости Свердлова — и конфликт готов!

Как бы то ни было, они стали жить отдельно, а вскоре Свердлов добился перевода обратно в Монастырское и исчез из Курейки. Нескольких ссыльных уголовников так­же перевели куда-то. Иосиф остался один. Точнее, с кре­стьянами и стражником Лалетиным.

Со стражником они тоже «не сошлись характерами». Большой, рыжебородый и бесцеремонный Лалетин раз­дражал ссыльного безмерно. Однажды тот чуть не избил стражника. Крестьяне — надо думать, к немалому своему удовольствию, оказались свидетелями замечательной сце­ны: как из избы, где квартировал ссыльный, выскочил испуганный стражник и, махая перед собой шашкой, начал пятиться к Енисею, а на него наступал, сжав кула­ки, Иосиф. Оказалось, в тот день он не выходил на улицу, страж порядка решил проверить, дома ли тот, и сделал это как-то особенно бесцеремонно. Надо думать, это было не единственной стычкой, потому что исправник вскоре заменил Лалетина на другого стражника, М. А. Мерзля-кова, по собственным словам Кибирова, «чтобы не на­жить греха». Новый стражник оказался человеком не вред­ным, и отношения наладились.

Нормальные отношения сложились и с крестьянами. Иосиф оказался вполне способен вести свое небогатое хозяйство. Денег постоянно не хватало, в 1915 году в пись­ме за границу он уже привычно упоминает: «Спрашива­ете о моих финансовых делах. Могу вам сказать, что ни в одной ссылке не приходилось жить так незавидно, как здесь. А почему вы об этом спрашиваете? Не завелись ли у вас случайно денежки и не думаете ли поделиться ими со мной? Клянусь собакой, это было бы как нельзя более кстати».

Но друзьям он писал совсем иное. Во все время ссыл­ки Иосиф переписывался с Аллилуевыми и все время просил не тратить на него денег. «Посылку получил, — пишет он в одном из писем. — Благодарю. Прошу только об одном — не тратиться больше на меня: Вам деньги са­мим нужны. Я буду доволен и тем, если время от времени будете присылать открытые письма с видами природы и прочее. В этом проклятом крае природа скудна до безоб­разия — летом река, зимой снег, это все, что дает здесь природа, — и я до глупости истосковался по видам при­роды, хотя бы на бумаге». С редкой щепетильностью он разделяет то, на что имеет право — а как член ЦК он имел бесспорное право на помощь партии, и добрую волю дру­зей, которые не обязаны помогать. При том, что сам он, когда Аллилуев уезжал с Кавказа в Петербург, помог ему деньгами без всяких просьб с его стороны.

Надо было выживать, и Иосиф стал жить той же жиз­нью, что и местные. Вскоре он научился ловить рыбу, хо­дил на промысел, летом на островах строил шалаш, заго­товлял рыбу впрок. Зимой у него в проруби всегда стояла снасть. Научился он и охотиться. Ему, как ссыльному, зап­рещалось пользоваться ружьем, поэтому он шел на хит­рость — соседи оставляли ружье в лесу в условленном ме­сте, а Иосиф его оттуда забирал и шел на охоту. Стрелял песца, бил птицу. Это была не блажь, не развлечение го­рожанина — таким образом он кормился.

Один раз Иосиф чуть было не погиб обычной сибир­ской смертью — едва не замерз в пургу. Зимой рыбу лови­ли так: опускали в прорубь снасти, а потом проверяли их. Проруби иной раз делали за несколько верст, обозначая  дорогу вешками. И вот как-то раз, проверив снасти, Иосиф перекинул за плечо связку рыбы и пошел домой. Но пока он шел, поднялась пурга, вешек стало не видно. А пурга на севере такая, что даже местный человек, бы­вало, замерзал в ста метрах от жилья. Бросить рыбу? Нельзя, нечего будет есть, да и не спасет это. И он про­должал идти. А жилья все не было и не было. Неужели заблудился? Тогда все, смерть...

И тут впереди послышались голоса. Иосиф закричал. Но голоса тут же пропали, и он снова идет один. Силы кончаются, но останавливаться нельзя, мороз пробирает до самых костей. И тут, когда уже почти не на что было надеяться, он почувствовал запах дыма, услышал лай со­баки — наконец-то деревня!

Войдя в избу, он без сил рухнул на лавку.

—  Осип, это ты? — испуганно-настороженно спросил хозяин.

—  Конечно, я. Не лешак же!

Ну, лешак — не лешак, но потом выяснилось, что со­седи-рыбаки видели его, но приняли за... водяного.

После этой рыбалки Иосиф проспал восемнадцать часов. Но потом оказалось, что все неожиданным обра­зом обернулось к лучшему. Холод и напряжение всех сил оказались целительными — после этой истории туберку­лезный процесс в легких прекратился.

Иной раз кажется неоправданной жестокостью то, что в отличие от других ссыльных Иосифа одного оставили отбывать срок в этой заброшенной деревушке. Ведь пе­ревели же отсюда Свердлова, всего лишь попугав несколькими месяцами пребывания в станке. Но и этому можно найти несколько неожиданное объяснение: возможно, Джугашвили о том не просил. Со ссыльными интеллиген­тами отношения у него были сложными, он явно чув­ствовал себя среди них чужим. Но в отличие от интелли­гентов с крестьянами Иосиф жил дружно, что видно по многим мелочам, хотя бы по тому, что для него прятали ружье в тайге, что подарили собаку... Он участвовал в их застольях, пел песни, совершая «бартерные сделки»: кре­стьяне перенимали от него революционные песни, а он от них — русские народные. Пел иногда и грузинские, но редко. А дети вообще делали с ним, что хотели. Именно в этой ссылке он впервые по-настоящему узнал русский народ — не интеллигенцию, не рабочих больших городов, а настоящий народ, глубинный, изначальный, узнал и по­любил на всю жизнь, до такой степени, что сам начал считать себя русским. Однажды его сын Василий под большим-большим секретом сказал своему приемному брату Артему: «А ты знаешь, мой папа раньше был грузи­ном...».

 

ЧТО ТАМ ВЫШЛО С ДЕВУШКОЙ ЛИДОЙ?

Была в Курейке и еще одна проблема, для горячего кавказца — серьезная. Дело в том, что здесь было мало женщин — меньше, чем мужиков, и не было вдовушек, к которым можно ходить по ночам, а за роман с мужней женой в Сибири, с ее простыми нравами, можно и топо­ром по голове получить. И тогда Иосиф, это уже почти достоверно установлено, стал жить с молоденькой крес­тьянкой Лидой Перепрыгиной, которой было в ту пору 14 лет. Вроде бы у нее было от него двое детей. Первый младенец умер, второй, Александр, остался жив. Уехав из ссылки, Иосиф напрочь забыл и про нее, и про ребенка. Позднее Лида Перепрыгина вышла замуж за крестьяни­на, который усыновил мальчика. Тот вырос, выучился, участвовал в войне, дослужился до майора, затем работал в Красноярске и умер в 1967 году. На высокое родство он никогда не претендовал.

Иосиф Джугашвили никогда не был аскетом, да и смешно упрекать молодого здорового мужика за связи с женщинами. Но тут речь идет не о женщине, а о моло­денькой девушке. В его жизни такое случалось два раза, и оба раза за таким романом следовал законный брак. И даже его второй жене, Наде Аллилуевой, было все-таки не четырнадцать, а семнадцать. То есть, если речь идет о монстре, то все ясно, монстр — он и есть монстр, и если он расстреливал людей миллионами, то почему бы и с девочками не спать. Однако ни до того, ни после того Иосифа в совращении малолетних никто не обвинял. Так что же такое вышло с Лидой Перепрыгиной?

Недавно была рассекречена записка председателя КГБ И.А.Серова, составленная им в 1956 году по поводу «письма Еремина». Сотрудник, посланный в Сибирь, за­одно раскопал и присовокупил к своему докладу и исто­рию с Лидой, правда, перепутав в ней все, что можно и доказав, что даже работник органов так изучал историю родной партии, что не знает биографии вождя. «По рас­сказам гражданки Перелыгиной⁴⁵, - говорится в запис­ке, - было установлено, что И. В. Сталин, находясь в Ку-рейке, совратил ее в возрасте 14 лет и стал сожительство­вать. В связи с этим И. В. Сталин вызывайся к жандарму Лалетину для привлечения к уголовной ответственности за сожительство с несовершеннолетней. Как рассказыва­ла в мае с.г. Перелыгина, у нее примерно в 1913 г. родил­ся ребенок, который умер. В 1914 г. родился второй ребе­нок, который был назван по имени Александр. По окон­чании ссылки Сталин уехал. И она была вынуждена выйти замуж за местного крестьянина Давыдова, который и усы­новил родившегося мальчика Александра»⁴⁶.

С одной стороны, вполне убедительный документ-как же, КГБ составлял! С другой — несколько странный в профессиональном отношении. Во-первых, в нем пере­путана фамилия крестьянки, с которой, если верить до­кументу, его составитель (не генерал Серов, конечно, но

⁴⁵  Хоть бы фамилию соизволил проверить!

⁴⁶  Островский А. Кто стоял за спиной Сталина. С. 407.

 

кто-то из его людей) беседовал лично. Кроме того, в нем говорится, что первый ребенок родился в 1913 году —но, извините, Сталин приехал в Курейку лишь весной 1914-го, так что ребенок от него ну никак не мог родиться раньше 1915 года. Конечно, на таежном станке немудрено и год перепутать, но должна же женщина знать, в каком году она сама родилась и сколько ей было лет, когда у нее родился первый ребенок! Не до такой же степени они не наблюдали время! Кроме того, все они были крещеные и должны были иметь метрические свидетельства — и сама Лида, и ее дети, война в тех местах не гуляла, так что выяснить все это было совсем нетрудно. Но сотрудник, конечно же, ничего проверить не соизволил. Вот тебе и всезнающее «министерство правды»!

История эта вообще довольно странная. В таком насе­ленном пункте, как станок Курейка, скрыть что бы то ни было совершенно невозможно — здесь все знают все обо всех. За совращение молоденькой девушки в Сибири тоже можно было и топора отведать, тем более, что у девушки было пятеро братьев. Но Иосиф не женится на Лиде и не требует перевода из Курейки, хотя уж в этом случае при­став поспешил бы убрать его «от греха», - значит, никто от него ничего не требует и ничем не грозит. Напротив, примерно в июне 1914 года он совершенно открыто пе­реходит жить к Перепрыгиным, нисколько не боясь бра­тьев Лиды (отца и матери у них не было, в семье было пятеро братьев и две сестры).

Нет, что-то тут не так. Понятно, генерал Серов, кото­рый никогда не принадлежал к числу правдолюбцев, в 1956 году не стал бы интересоваться несообразностями этого дела, хотя можно было бы попытаться установить хотя бы даты рождения Лиды и ее сыновей. Но зачем? Если бы таким образом можно было найти дополнитель­ный компромат на Сталина — тогда другое дело, но зачем искать какие-либо аргументы в его пользу? Социальный заказ был совсем другим.

Есть версия, однако, которая объясняет все. Сталин и Свердлов были не единственными ссыльными в Курейке. Кроме них весной 1914 года там находилось еще не­сколько уголовников, которым тоже нужны были жен­щины, а вот уж уголовная публика ни возрастом, ни не­винностью никогда не смущалась. Кстати, как раз весной 1914 года в Курейку пожаловал сам пристав Кибиров, глав­ный в Туруханском крае, после чего всех уголовных из станка убрали. Гораздо более вероятно, и по срокам, и по психологическим нюансам, что Лиду совратил как раз один из уголовных, и ее первый ребенок был от него. В таком случае и визит пристава был оправдан, и то, что уголовных срочно убрали из станка, потому что это как раз тот случай, когда топоры очень даже могли пойти в ход. Ну а девушка... в этом случае кавказская мораль уже не признает со стороны мужчины каких-либо обяза­тельств, да и братья-сибиряки не имеют морального пра­ва очень уж настойчиво требовать женитьбы.

Что же касается второго ребенка Лиды, то Сталин от него и не отказывался. «Тетки, — вспоминает Светлана Ал­лилуева, — говорили мне, что во время одной из сибирс­ких ссылок он жил с местной крестьянкой и что где-то теперь живет их сын, получивший небольшое образова­ние и не претендующий на громкое имя»⁴⁷. От кого Ал­лилуевы могли знать об этом? Только от одного челове­ка — от самого Сталина.

 

СЕВЕРЯНИН

О том, как была устроена жизнь Иосифа в Курейке, сохранилось свидетельство Веры Швейцер, жены Суре-на Спандаряна. Эти люди были самыми близкими его друзьями в туруханской ссылке, и уж они-то никогда не жаловались на «тяжелый характер Кобы». Итак, она пишет: «Тайком от стражников, зимой мы... поехали в Курейку к Сталину. Нужно было разрешить ряд вопро-

⁴⁷ Аллилуева С. Только один год // Двадцать писем другу. М., 2000. С. 330.

 

сов, связанных с происходившим тогда судом над думс­кой фракцией большевиков и с внутрипартийными де­лами.

Это были дни, слитые с ночами в одну бесконечную полярную ночь, пронизанную жестокими морозами. Мы мчались на собаках по Енисею без остановки. Мчались под нескончаемый вой волков.

Вот и Курейка... У нас с Иосифом была радостная, теп­лая встреча. Нашему неожиданному приезду Иосиф был необычайно рад. Он проявил большую заботу о нас. Мы зашли в дом. Небольшая квадратная комната, в одном углу — деревянный топчан, аккуратно покрытый-тонким одеялом, напротив' рыболовные и охотничьи снасти — сети, оселки, крючки. Все это изготовил сам Сталин. Недалеко от окна продолговатый стол, заваленный кни­гами, над столом висит керосиновая лампа. Посреди ком­наты небольшая печка — "буржуйка", с железной трубой, выходящей в сени. В комнате тепло, заботливый хозяин заготовил на зиму много дров. Мы не успели снять с себя теплую полярную одежду, как Иосиф куда-то исчез. Про­шло несколько минут, и он снова появился. Иосиф шел от реки и на плечах нес огромного осетра. Сурен поспе­шил ему навстречу, и они внесли в дом трехпудовую жи­вую рыбу.

—  В моей проруби маленькая рыба не ловится, — шу­тил Сталин, любуясь красавцем-осетром.

Оказывается, этот опытный рыболов всегда держал в Енисее свой самолов (веревка с большим крючком для ловли рыбы). Осетр еле помещался на столе. Сурен и я держали его, а Иосиф ловко потрошил огромную рыбу. За столом завязался разговор.

—  Что слышно из России, какие новости? — расспра­шивал Сталин.

Сурен рассказывал все, что знал о войне, о работе под­польных организаций, о связи с заграницей. Особенно долго шел разговор о войне. Когда Сурен рассказывал под­робности о суде над думской фракцией и о предательстве Каменева, Сталин ответил Сурену:

— Этому человеку нельзя доверять — Каменев спосо­бен предать революцию»⁴⁸. И ведь как в воду глядел!

Время от времени и сам Иосиф приезжал в Монас­тырское, в гости или же за почтой, и всегда навещал дру­зей. Но к марту 1916 года Спандаряну, который и так был болен, стало совсем плохо. Он направил депутату Думы Пападжанову письмо с просьбой походатайствовать о его переводе в другое, лучшее по климату место. Назначили медицинское обследование, которое состоялось в мае. Врачи нашли у Спандаряна запущенную форму туберку­леза, и в августе он был освобожден от вечного поселе­ния с разрешением проживать везде, кроме столиц и круп­ных городов. Ему могли разрешить жительство хоть в Зимнем дворце, это бы ничего не изменило — 11 сентяб­ря Сурен Спандарян умер в Красноярске. Судьба ссыль­ного, от которой сумел уйти Джугашвили, настигла его друга.

Иосиф ничего не знаг о том, что происходит с Суре-ном. Летом 1916 года он не приезжал в Монастырское. Есть смутные сведения о том, что вроде бы этим летом он пытался бежать, а может быть, речь шла всего лишь о самовольной отлучке — так или иначе, весной и летом он не появлялся в Монастырском, зато его видели в Ени­сейске. Депутат-большевик Бадаев вспоминал, что однаж­ды власти вызвали Иосифа в Красноярск, а на обратном пути, сумев обмануть бдительность конвоя, он заехал в Енисейск повидаться с жившими там ссыльными. Когда он вернулся, то уже не застал в Монастырском ни Спан­даряна, ни Веры Швейцер, и никто ничего не знал об их судьбе. Он писал кому только можно, наводя справки о друзьях. Письмо с извещением о смерти Сурена пришло в Монастырское с опозданием, когда Иосифа там уже не было.

В октябре 1916 года вышло распоряжение правитель­ства о призыве административно-ссыльных на военную

⁴⁹ Цит. по: Островский А. Кто стоял за спиной Сталина. С. 426.

 

службу, что было большой глупостью, ибо революцио­неры только и мечтали о возможности работать в дей­ствующей армии. Правда, в газете «Енисейский край» говорилось, что Департамент полиции исключил часть ссыльных ввиду особой неблагонадежности, но Джугаш­вили это странным образом не коснулось, и он был вклю­чен в список призывников. Получив повестку, он тут же выехал в Монастырское, о чем в одном из писем упоми­нает Свердлов, которого на войну почему-то не взяли. В середине декабря партию призывников отправили из Монастырского. Зимний путь длиннее летнего, и в Красноярск они прибыли лишь в начале февраля 1917 года.

Только тут обнаружилось, что Иосиф непригоден для военной службы из-за больной руки. А поскольку обрат­ная дорога заняла бы два месяца, а до окончания срока ссылки оставатось всего четыре, то ему разрешили от­быть остаток срока в Ачинске, ибо бежать для него уже явно не имело смысла. На новое место он приехал в 20-х числах феврачя, как раз тогда, когда в Петрограде нача­лись рабочие волнения. До победы Февральской револю­ции оставалась неделя.

2 марта Николай II отрекся от престола. В тот же день из столицы в Ачинск ушла телеграмма: «Петроград. Ачинск. Депутату Муранову. Все в руках народа. Сол­даты, Временное правительство, президиум. Тюрьмы пусты. Министры арестованы, государыня охраняется на­шими. Кронштадт наш, окрестности и Москва примыка­ют»⁴⁹ . В тот же день вышло распоряжение об освобожде­нии ссыльных депутатов Государственной думы. 8 марта ссыльные выехали из Ачинска в Петроград, и 12 марта они уже были в столице. А 14 марта вышел номер «Прав­ды», в котором была напечатана статья Иосифа Джугаш­вили, подписанная одним из его псевдонимов, а именно: «Сталин». Иосиф Джугашвили стал Сталиным и, как оказалось, навсегда.

Именно сибирская ссылка стала переломным момен­том для этого человека еще в одном смысле. Светлана Аллилуева вспоминала: «Отец полюбил Россию очень сильно и глубоко, на всю жизнь. Я не знаю ни одного грузина, который настолько бы забыл свои национальные черты и настолько сильно полюбил бы все русское. Еще в Сибири отец полюбил Россию по-настоящему: и лю­дей, и язык, и природу... У него навсегда сохранилась эта любовь».

 

 

 

 

 

 

Часть третья

КАК СТАЛИН СТАЛ ГЛАВОЙ ГОСУДАРСТВА

Глава 9 В ТЕРНОВОМ ВЕНКЕ РЕВОЛЮЦИЙ

Бытует мнение (и широко бытует), что Сталин выдви­нулся на главные позиции в партии лишь после 1923 года, с помощью хитроумных аппаратных интриг, а роль его в революции и гражданской войне ничтожна, чуть ли не на уровне мелких поручений. В общем-то, эта версия перво­начально тоже пошла от Троцкого: «самая выдающаяся посредственность»—лейтмотив всего, что он писал о Сталине. Подумать только, какое количество мифов вос­ходит именно к этому источнику. Не зря говорят в наро­де: «Ври, ври, что-нибудь да останется».

 

Из мифологии:

В 1917году с целью скомпрометировать большевиков уси­ленно распространялся слух о том, что, возвращаясь из эмиг­рации через Германию, Ленин якобы взял у немцев деньги на развитие революционного движения. По расчетам немцев, оно должно было привести к ослаблению воюющей с ними России. Этот слух был очень опасен для Ленина, потому что в обработанном пропагандой обывательском сознании господствовали идеи оборончества. В конце весны 1917 года Ленину стало известно, что газеты Петрограда собираются широко публиковать версию о немецких деньгах. Все нити этой акции оказались в руках председателя Петросовета Николая Чхеидзе. Договориться лидеру большевиков с лиде­ром меньшевиков было почти невозможно. Тогда Ленин ос­тановил свое внимание на Сталине, который мог найти кон­такт с Чхеидзе по национально-земляческому принципу. И действительно, Сталин сумел уговорить Чхеидзе оста­новить публикацию. Столь ценная услуга Сталина, а так-же его приобщенность к информации, которая могла иметь для Ленина неблагоприятные последствия, придали незна­чительной в глазах людей того времени фигуре некоторый авторитет.

 

Из свидетельств современников:

«Этот деятель — одна из центральнейших фигур боль­шевистской партии... почему это так, сказать не берусь: влияния сред высоких, далеких от народа, чуждых гласнос­ти, безответственных сфер так прихотливы! Но, во вся­ком случае, по поводу роли Сталина приходится недоуме­вать. Большевистская партия при низком уровне ее «офи­церского корпуса», в массе невежественного и случайного, обладает целым рядом крупнейших фигур и достойных вож­дей среди «генералитета». Сталин же за время своей скром­ной деятельности в Исполнительном комитете произво­дил — не на одного меня — впечатление серого пятна, иногда маячившего тускло и бесследно. Больше о нем, собственно, нечего сказать»⁵⁰.

(Н. Суханов, меньшевик, бывший член Исполкома Петросовета)

Суханов, наверное, прав — учитывая, что такое был тогдашний ЦИК и кто в нем заседал. Это было что-то вроде Законодательного собрания Санкт-Петербурга, и заседали в нем выборные депутаты. Исполнительный комитет, в котором насчитывается больше трехсот депу­татов — с ума сойти! Какая работа, кроме митингового крика, возможна в таком органе? Да и вообще политики того времени судили о масштабе фигуры по статьям да ораторским талантам. Грубо говоря, чем громче глотка, тем выше авторитет. Для чего нужен был ЦИК Сталину? Вероятно, для того же, для чего нужно Законодательное собрание Санкт-Петербурга его нынешним депутатам, — для солидности, для депутатского иммунитета, для того, чтобы мешать правительству. Но как можно серьезно от-

⁵⁰ Суханов Н. Записки о революции. М., 1991. Т.2. С.280.

 

носиться к «работе» в этом, с позволения сказать, ор­гане?

Что же касается Суханова, то он как меньшевик и не Мог знать, чем на самом деле был занят тот или иной человек в партии большевиков. Однако его оценка и дру­гие подобные ей позволили потом всерьез утверждать, что Сталин очень незначительно влиял на события того вре­мени.

Впрочем, кто у нас читал Суханова? Зато многие чита­ли Волкогонова, который утверждал: Сталин в 1917 году оставался в тени, что «было результатом не только его со­циальной пассивности, но и уготованной ему роли исполни­теля, для которой у него были несомненные данные. Сталин был не способен в переломные, бурные месяцы подняться над обыденностью». Красиво сказано, но насколько достовер­но? Волкогонов ведь со Сталиным в штабном вагоне вод­ку не пил, чтобы так храбро рассуждать, что он мог, а чего не мог. Да и Суханов тоже не пил — так, встреча­лись иной раз в Совете. (Интересно, кстати, а что пони­мает г-н Волкогонов под «обыденностью» в жизни про­фессионального революционера, будничной, обыденной работой которого как раз и является перевод обыденно­сти в «переломное» и «бурное» состояние? Сталин ведь и в спокойное время не штаны на совещаниях просижи­вал.)

С другой стороны, и «Краткий курс» лукавит, утверж­дая, что Сталин — ближайший помощник и сподвижник Ленина, что он непосредственно руководит всем делом подготовки восстания. Тут можно процитировать одно из самых известных сталинских высказываний: «Не так все это было...».

В первую очередь все было не так потому, что и «Крат­кий курс», и все последующие историки, как прокомму­нистические, так и демократические, воспитанные все на том же «Кратком курсе», равно давали историю Февраль­ской революции и последовавших за ней событий через видение большевиков, так, словно эта партия была той осью, вокруг которой вертелся мир. «В то время как боль­шевики готовились к дальнейшему развертыванию революции, Временное правительство» делало то-то и то-то, говорит «Краткий курс». А между тем это была маломощ­ная и абсолютно невлиятельная группа, которой посчас­тливилось сделать несколько верных ходов и приобрести определенное влияние, — при другом раскладе информа­ция о них осталась бы лишь в самых подробных справоч­никах. А затем, в «момент X», когда все более-менее трез­вомыслящие люди растерялись, большевики в силу своей теоретической «отмороженности» ничем не смутились. История разворачивалась вроде бы по их теории (а если не совершенно по ней, так ведь теорию можно и подпра­вить, что и было, кстати, проделано в августе!), и они просто воплотили свои разработки, вот и все! Хотя, ко­нечно, безумная была авантюра, если бы они останови­лись и задумались, то, пожалуй, испугались бы — но они не останавливались и не задумывались, вот в чем вся штука-то!

Возвращаясь же к товарищу Сталину и его роли в со­бытиях 1917 года и вглядываясь внимательно и непред­взято в эти события, видишь, что самое удивительное — то, что «Краткий курс» не преувеличивает роль этого че­ловека в возвеличении партии большевиков от группки смешных радикалов до владык огромной страны, а на­оборот, скорее преуменьшает, прячет его за спину Лени­на, между тем как факты говорят о другом...

...Итак, Петроград, начало марта 1917 года, охвачен­ная революционным безумием страна. Митинги, орато­ры, бесконечные речи, народ ликует, полная свобода партий, слова, всего, чего угодно — гуляй не хочу! Ну, на­род-то — он всегда готов погулять, был бы повод, голому собраться — только подпоясаться. А вот кто оказался не готов к долгожданной революции, так это как раз боль­шевики. Не связанные с масонством, не представленные в кругах высокопоставленных заговорщиков, они оказа­лись чужими на этом празднике жизни, несмотря на то, что еще без малого двадцать лет назад выкинули лозунг свержения самодержавия. Революция оказалась для них внезапной и застала партию в состоянии полного раздрая.

Одни члены ЦК находились за границей, другие — в да­лекой ссылке. В Петрограде всем руководили трое моло­дых членов нелегального Русского бюро ЦК-Залуцкий, Молотов и Шляпников. Молотов потом рассказывал о том, как партия большевиков встретила революцию:

«Когда разыгрались события 26 февраля, мы с Залуц-ким... пошли на нашу явку на Выборгской стороне уз­нать, как все-таки обстоит дело. А третьего нашего ком­паньона, Шляпникова, нет. Сказали, что он, вероятно, у Горького. Отправились к Горькому. Это поздно, ночью уж, наверное, 27 числа. Стрельба на улицах, стреляют со всех сторон. Стоим с Залуцким в прихожей у Горького. Он вышел — вот тут я его впервые и увидел.

Мы: "Что у вас слышно? Не был ли у вас Шляпни­ков?"

Он: "Сейчас уже заседает Петроградский совет рабо­чих депутатов", — говорит, окая.

"А где заседает?"

"В Таврическом дворце. Шляпников может быть сей­час там. Приходил ко мне и ушел".⁵¹

Ну мы пришли в Таврический, вызвали Керенского, он был председателем Совета — представились ему: "Мы от ЦК большевиков, хотим участвовать в заседании". Он провел нас в президиум...

27 февраля Керенский ввел меня в Петроградский совет, когда он только создавался. Там большевиков было мало-мало»⁵².

Так большевики ворвались в революцию, едва не опоз­дав к отправлению поезда. Молодые, неопытные полити­ки - Молотову, например, тогда было всего двадцать семь лет! — первые шаги они сделали в точном соответствии с инструкциями своих «швейцарских теоретиков». Предло­жения большевиков, которые они внесли в Совет, были: не оказывать никакой поддержки Временному правитель­ству  (должгожданному  «демократическому  правитель-

⁵¹   Интересно, потом, лет пятнадцать спустя, вспоминал ли Горький, как принимал Молотова в передней?

⁵²  Чуев Ф. Сто сорок бесед с Молотовым. М., 1991. С. 154.

 

ству»!), запретить выпуск газет, не поддерживающих ре­волюцию (при только что обретенной свободе слова!). Оба предложения, естественно, не прошли, лишь испортили большевикам репутацию, заставив относиться к ним как к людям несерьезным и «недемократичным». Ленин, правда, потом эту деятельность одобрил...

Но, что было более продуктивно, Молотов сразу же начал налаживать выпуск ранее запрещенной «Правды». В первых номерах газеты бюро опять же требовало сверже­ния «буржуазного» Временного правительства и немедлен­ной передачи власти Советам. Все это — начало марта.

12 марта вернулись первые ссыльные из Сибири — де­путат Госдумы Муранов, Сталин, Каменев. Прямо с вок­зала Сталин отправился к Аллилуевым, явился к ним -все в том же распадающемся от ветхости костюме, в ко­тором четыре года назад отправился в ссылку, с ручной корзинкой, где помещался весь его багаж. Был необычно для себя словоохотлив, показывал в лицах захлебываю­щихся от высоких речей станционных ораторов. Аня Ал­лилуева отметила главную перемену в старом друге их семьи: «Он стал веселый»...

Вернувшихся поначалу встретили настороженно: кто такие, с чем пришли? Сразу допустили в бюро лишь Му­ранова, Каменеву, припомнив прошлые грехи, отказали. Сталина приняли с совещательным голосом, ссылаясь на «некоторые личные черты», не иначе как пресловутый «сталинский деспотизм», который, как шило в мешке, не утаишь. Очень уж он всегда уверенно и солидно держал­ся. Сталин спорить и возмущаться не стал, а просто на­чал работать —уже 13 марта вошел в состав редакции «Правды», а 14 марта вышла его первая статья. Если с «теоретическими» работами у него действительно были сложности, не умел он всерьез обсуждать архитектуру воздушных замков, то теперь Сталин был на коне, публи­куя статью за статьей по тактическим вопросам револю­ции. (Первая называлась: «О Советах рабочих и солдатс­ких депутатов». Названия некоторых других: «Об услови­ях победы русской революции», «На пути к министерским портфелям», «О войне», «Землю — крестьянам», «К итогам муниципальных выборов в Петрограде» и т. п.).           

Уже через два дня Сталин мягко, но непоколебимо вывел Молотова из состава редакции, взяв газету в свои руки, а 15-го числа вошел в Президиум бюро ЦК —для того чтобы полностью переломить отношение к себе, ему понадобилось всего три дня. И с тех пор до начала апреля он фактически был первым лицом в партии.

Под его влиянием политика газеты изменилась, стала более трезвой и реалистичной. Прекратились смешившие всех призывы к немедленному свержению Временного правительства, замененные нормальным политическим тезисом о «давлении на правительство». В недолгие вре­мена «защиты ленинизма», которые имели место быть в конце 1980-х годов, Сталина обвиняли в том, что он под­верг цензуре Ленина. И правильно обвиняли, действи­тельно, подверг — не стал печатать ленинские «Письма из далека», мотивируя это тем, что Ленин находится за гра­ницей, ситуации не знает, а после приезда в Россию его взгляды, мол, могут измениться, поэтому лучше подож­дать... Знал бы это Ильич — он-то был уверен, что каждое его слово является руководящим указанием для соратни­ков! Свою позицию Сталин высказал на Всероссийском совещании большевиков в конце марта, и была она, как и будет в дальнейшем, максимально гибкой и примири­тельной: «Поскольку Временное правительство закреп­ляет шаги революции, постольку поддержка, поскольку же оно контрреволюционное — поддержка Временного правительства неприемлема». Позиция была очень разум­ной, и большинство совещания ее поддержало, но време­ни на реализацию этого тезиса уже не оставалось — 3 ап­реля в Петроград приехали Ленин и другие заграничные лидеры большевиков.

Ленин не дал себе труда оглядеться, и взгляды его не изменились — едва сойдя с поезда, он сразу же провозг­ласил лозунг «Вся власть Советам!». К немедленному свер­жению Временного правительства он, правда, не призы­вал, но лишь потому, что в Советах большевики были представлены чрезвычайно слабо и, перейди к Советам власть, его партии достались бы лишь крошки от пирога.

 «Разъяснение массам, что Совет рабочих депутатов есть единственно возможная форма революционного прави­тельства и что поэтому нашей задачей, пока это прави­тельство поддается влиянию буржуазии, может явиться лишь терпеливое, систематическое, настойчивое, приспо­собляющееся особенно к практическим потребностям масс, разъяснение ошибок их тактики. Пока мы в мень­шинстве, мы ведем работу критики и выяснения ошибок, проповедуя в то же время необходимость перехода всей государственной власти к Советам рабочих депутатов...» В переводе с политического на общечеловеческий язык это означало, что пока Советы не большевистские, их будут критиковать по всем параметрам, а как только они станут большевистскими — то вся власть Советам! Ниче­го не скажешь, откровенно!

Левое крыло партии поддержало Ленина, но многие выступили и против него. Критиковал «Апрельские тези­сы» и Сталин, однако уже к середине апреля он перешел на ленинскую точку зрения. Действительно ли он изме­нил свои взгляды? Верится в это слабо, ибо его позиция была куда разумнее ленинской, да и в дальнейшем он постоянно противодействовал Ильичу-только, в отли­чие от других соратников, в споры не вступал, а просто мягко торпедировал руководящие указания вождя. Ско­рее всего причин такого «соглашательства» было две. Во-первых, существовало такое понятие, как партийная дис­циплина, которую никто не отменял, и не стоило первым лицам в партии подавать остальным дурной пример. А во-вторых и в главных, ленинские тезисы ничего не меняли в повседневной работе. Как сильный практик, Сталин, конечно, не мог не видеть всей авантюрности ленинского плана... но был ли смысл его обсуждать? Партия большевиков была настолько слаба, ее влияние так ничтожно, а перспектива большинства в Советах на­столько призрачна, что стоило ли ради шкуры не только неубитого, но даже не выслеженного медведя вносить в партию разногласия, тем более что спорщиков и без того хватало? Кстати, на апрельской конференции был избран новый ЦК, из девяти членов, в который вошел и Сталин.

То есть, даже с учетом вернувшейся эмигрантской вер­хушки, он входил в первую партийную десятку — вот тебе и «серое пятно».

А тем временем правительство заговорщиков, продер­жавшись у власти менее двух месяцев, вошло в свой пер­вый кризис. Народ четко и определенно ждал от него шагов по выходу России из опостылевшей всем войны. Вместо этого 18 апреля министр иностранных дел Вре­менного правительства Милюков заявил союзникам о «всенародном стремлении довести мировую войну до ре­шительной победы и намерении Временного правитель­ства вполне соблюдать обязательства, принятые по отно­шению к нашим союзникам». Несколько дней потребо­валось на то, чтобы это заявление дошло до народа и было им осознано. После чего последовал взрыв. Уже 20—21 апреля (3—4 мая) 1917 года состоялась большая антиво­енная демонстрация, в которой участвовало не менее 100 тысяч человек. 2 мая 1917 года Милюков и Гучков были выведены из состава правительства. Образовалось новое Временное правительство, коалиционное, в которое на­ряду с либералами всякого толка вошли и представители наиболее влиятельных левых партий — меньшевиков и эсеров.

А партия большевиков в то время действительно была слишком слабой, чтобы на что-то серьезно влиять. Пле­ханов, один из отцов русской социал-демократии, зло смеялся над «Апрельскими тезисами», да и не он один смеялся тогда над большевиками: «Аи, моська, знать она сильна!». В марте партия насчитывала всего лишь около 24 тысяч человек по всей стране. Правда, ее численность быстро росла — уже в конце апреля в ней было около 100 тысяч человек, но росли и другие партии, так что, не­смотря на численный рост, влияние ее увеличивалось не так уж сильно. В июне на I съезде Советов, где больше­вики составляли около 10% делегатов (при том, что при­надлежали к какой-либо из политических партий около 80% всех делегатов), заявление Ленина о том, что боль­шевистская партия готова взять власть, встретили хохотом, и если в состав ЦИКа было избрано 58 большевиков (18%), то едва ли в этом заслуга Ильича. В числе избран­ных в ЦИК большевиков был и Сталин, в результате чего он получил депутатскую неприкосновенность, впервые в жизни став недосягаемым для полиции. Но подавляющее большинство Советов по-прежнему шло за эсерами и меньшевиками.

Надо полагать, что в ЦИК Сталин действительно был «серым пятном», ибо его деятельность была сосредоточе­на где угодно, но только не в Таврическом дворце. Слож­ная, постоянно меняющаяся ситуация все время ставила множество конкретных вопросов, для решения которых требовались здравый смысл и практический опыт. Пасса­жиры пломбированного вагона, теоретики, плохо знав­шие Россию, этими качествами обладали слабо, и основ­ная организационная и техническая работа ложилась на плечи совсем небольшого круга людей.

В это время большевики сделали несколько правиль­ных ходов. В частности, оставив митинги любителям бол­товни, они сосредоточились на работе в профсоюзах и фабрично-заводских комитетах, которые еще в 1909 году Сталин называл «основными бастионами партии». Рас­чет был точным: фабзавкомы фактически объявляли себя параллельной властью на предприятиях, устанавливали контроль над производством, зарплатой, наймом и уволь­нением, их авторитет среди рабочих был велик, и, как следствие, росло на заводах и влияние большевиков.

Росло большевистское влияние и в армии, где начали повсеместно создаваться военные организации. Большое влияние имела фронтовая газета «Окопная правда» — тем более что большевики были не связаны никакими прави­тельственными обязательствами и однозначно выступали за выход России из войны, которая давно всем осточер­тела.

30 мая - 3 июня 1917 года прошла Петроградская кон­ференция фабзавкомов, на которой в отличие от состояв­шегося сразу же вслед за ней съезда Советов три четверти делегатов были настроены пробольшевистски.

...Итак, 3 июня открылся I съезд Советов и продол­жался три недели —до 24 июня. 18 июня 1917 года у мо­гилы жертв революции большевики провели колоссаль­ную демонстрацию, на которую собралось около 400 ты­сяч человек. Основным ее лозунгом было «Долой войну!», но были и другие: «Долой десять министров-капиталис­тов!», «Вся власть Советам!». Количество собравшихся го­ворило о резко возросшем влиянии большевиков. Теперь их уже нельзя было не принимать всерьез. Партия росла, она выдвигала популярные лозунги, в том числе антиво­енные, и становилась опасна для властей.

По горькой иронии судьбы как раз в этот самый день, 18 июня, на фронте началось наступление. Учитывая со­стояние армии и ситуацию со снарядами и патронами, можно было не сомневаться в том, что оно провалится. И оно действительно провалилось. Власть, едва опомнив­шаяся от первого кризиса, вошла в новый виток штопо­ра. Впрочем, можно было попытаться переложить вину с больной головы на не очень больную, что и было неза­медлительно сделано — большевиков обвинили в разло­жении армии. Да, они действительно настойчиво и сис­тематически занимались разложением армии, но не они были первыми в этой работе. Всей их деятельности было далеко до последствий, вызванных знаменитым «Прика­зом № 1» Временного правительства, которым его автор, популярный адвокат Соколов, начал разложение армии, призвав выбирать комитеты от нижних чинов для конт­роля за командирами и посеяв семена недоверия к офи­церам. Большевики лишь воспользовались плодами его законотворчества. Но не будет же правительство бить себя по голове!

Власти явно пора было принимать меры к этим зар­вавшимся радикалам — но нужен был повод, и он не за­медлил появиться. В конце июня весть о поражении до­катилась до Петрограда. Примерно тогда же Временное правительство решило для некоторой нормализации об­становки в столице расформировать и отправить на фронт несколько пробольшевистски настроенных частей Пет­роградского гарнизона. Точнее, крайне лево настроенных, ибо трудно сказать, насколько они были большевистски­ми — параллельно там вели агитацию и братки-анархис­ты, призывавшие к немедленному свержению правитель­ства. Если Ленина смущало хотя бы отсутствие большин­ства в Советах, то эту публику не смущало вообще ничего. И когда 3 июля три министра-кадета подали в отставку, в пулеметном полку решили — все, ура, правительство ру­шится! Пулеметчики мгновенно разослали делегатов в другие части и на заводы и потребовали от РСДРП(б) немедленного выступления — мы вам сочувствуем, так вы­полняйте наши наказы!

Вот только этого сейчас и не хватало! Точно оценивая свои силы, совещание ЦК, ПК и Военной организации большевиков приняло решение — выступление не поддер-живать.(По счастью, в этом совещании не принимал уча­стие Ленин, а то вообще неизвестно, чем бы все кончи­лось.) Но части-то считаются большевистскими! Значит, именно партия должна как-то разруливать ситуацию, и переговоры с ЦИК, с мятежниками, со всеми на свете были поручены самому трезвому, умеренному и выдер­жанному дипломату из большевистской верхушки — Ста­лину. Он должен был одновременно удерживать солдат от стрельбы, не допустить кровопролития со стороны правительства, успокаивать ЦИК, предупреждать прово­кации... А события выходили из-под контроля — толпа не подчинялась уже и большевикам, она не подчинялась никому. По счастью, удалось переключить выступление с немедленного захвата власти на проведение мирной де­монстрации под лозунгом «Вся власть Советам!», в кото­рой приняло участие около полумиллиона человек, — Вре­менное правительство к тому времени изрядно всем на­доело. Демонстрация прошла на удивление мирно, кроме случайной стрельбы и небольших провокаций, никаких эксцессов не было — а ведь могли полгорода разнести, представляете себе, что такое пятьсот тысяч возбужден­ных демонстрантов!

ЦК принял решение о прекращении уличных выступ­лений, однако это было легче решить, чем сделать — на­роду понравилось выступать. А тем временем назрел и новый скандал. Одновременно в столицу пришло два со­общения: паническое известие о прорыве фронта немца­ми и материалы о том, что Ленин получал деньги от гер­манского генерального штаба. Ленину было глубоко без­различно, от кого получать деньги на революцию — от немцев, от чертей, или же от марсиан, — но объясняться по этому поводу было не время и не место. Сталину уда­лось решить вопрос по-кавказски, то есть с помощью личных связей. Председатель ЦИК меньшевик Чхеидзе был его старым знакомым, и грузин грузину помог — Чхе­идзе обзвонил редакции газет и попросил не публико­вать компромат на Ленина. Авторитет председателя ЦИК был велик, и маневр почти удался — материал напечата­ла лишь одна маленькая газетка «Живое слово», кото­рой кто-то поверил, кто-то не поверил, — но скандала не получилось.

Итак, вооруженного выступления не состоялось, скан­дал с разоблачением тоже провалился, однако для повода хватило и того, что было. 5 июля ЦИК дал министрам-социалистам полномочия «для борьбы с анархией», а так­же объявил в городе военное положение и организовал военный штаб, в который вошли меньшевики и эсеры. Большевикам, на которых возложили ответственность за беспорядки, были предъявлены довольно жесткие усло­вия — они должны очистить дворец Кшесинской, боль­шевистски настроенному гарнизону Петропавловки сле­дует разоружиться. Сталин снова ведет переговоры — с ЦИК, с гарнизоном, который он уговаривает сдаться без боя, чтобы избежать кровопролития. «Вы сдаетесь не пра­вительству, вы сдаетесь Советам» - этот аргумент убедил матросов, и они сложили оружие. Одновременно ему при­шлось сдерживать пыл военного представителя ЦИК эсе­ра Кузьмина, которому тоже очень хотелось активных действий. Если бы военный отряд Советов вступил в бой с гарнизоном и пролилась кровь, это дало бы повод пра­вительству применить к большевикам силу и разгромить партию. А если бы на помощь гарнизону пришли другие антиправительственно настроенные части? В то время у правительства было еще достаточно власти, чтобы вызвать войска с фронта и разом покончить как с Советами, так и с большевиками.

Несмотря на то что инцидент завершился мирно, к партии большевиков принимались жесткие меры. 6 июля был проведен обыск в особняке Кшесинской, устроен погром в типографии «Труд», где печатались большеви­стские и профсоюзные материалы. В городе было фак­тически объявлено осадное положение, началось ра­зоружение (или по крайней мере попытки оного) рабо­чих, солдат, матросов. Были арестованы многие боль­шевистские руководители. 7 июля отдан приказ об аре­сте Ленина.

Сталин укрыл Ильича в квартире Аллилуевых, где жил в то время. Там, на квартире, разгорелась и знаменитая дискуссия — являться ли Ленину в суд. Ногин, памятуя, должно быть, дореволюционные процессы, предложил пойти в суд и «обличить» там Временное правительство. На что Ленин, которого совсем не тянуло на подвиг са­мопожертвования, заявил: «Гласного суда не будет», а трез­вый реалист Сталин мрачно добавил: «Юнкера до тюрь­мы не доведут, убьют по дороге». В итоге решено было отправить Ленина подальше от Петрограда. Сталин соб­ственными руками сбрил знаменитую ленинскую бород­ку, Ильичу надели на голову кепку, накинули аллилуевс-кое пальто до пят, после чего Сталин и Аллилуев прово­дили его до вокзала и отправили в Разлив. Можно было вздохнуть свободно: Ильич вне опасности. Кстати, без него и как-то спокойней...

Приказа об аресте Сталина не отдавали, поскольку аре­стовывать его было не за что — у всех в памяти он остался миротворцем. Можно сказать, что именно благодаря его восточной хитрости партия вышла из июльских событий относительно целой и боеспособной. Более того, обретя ореол гонимой, она стала приобретать все больше сто­ронников, так что в августе большевиков уже насчитыва­лось около 240 тысяч — среди новичков, кстати, было не­мало людей, покинувших ряды других левых партий. Впрочем, «друзья-социалисты» эсеры и меньшевики это­го не знали, считая, что большевики разбиты и как политическая сила уничтожены. И никто как-то не стремился их в этом заблуждении разубеждать...

Итак, Ленин и Зиновьев в Разливе, Каменев в тюрьме. Кто остался во главе партии? На VI, подпольном съезде РСДРП(б) с отчетным докладом и докладом о полити­ческом положении в стране, которые по рангу должен был читать лидер, выступил Сталин — вот и судите, кто главный. Рассорившись с ЦИК, большевики сняли ло­зунг «Вся власть Советам!», отчего ситуация стала совер­шенно сюрреалистической: долой правительство, но не­известно в чью пользу. В пользу партии большевиков? А как же Маркс? Еще одной темой дискуссии на съезде стал теоретический вопрос: возможно ли перерастание бур­жуазной революции в социалистическую и построение со­циализма в России раньше, чем на Западе? Преображенс­кий, например, предлагал в резолюции о завоевании вла­сти указать, что направить страну по социалистическому пути можно будет только при наличии пролетарской рево­люции на Западе. По этому поводу ему возразил Сталин, попутно открыв новое направление марксизма. «Не ис­ключена возможность, — говорил он, — что именно Россия явится страной, пролагающей путь к социализму... Надо откинуть отжившее представление о том, что только Ев­ропа может указать нам путь. Существует марксизм дог­матический и марксизм творческий. Я стою на почве последнего». Что-что, а убеждать он умел. Естественно, эти чисто теоретические нюансы не повлияли бы на ре­альную работу, которая определялась далеко не теория­ми, но лучше, чтобы никто в момент принятия решения не кричал над ухом: «Это не по Марксу!» А «творческий марксизм» был просто гениальной находкой — он позво­лял в будущем подвести обоснование подо что угодно.

На том же съезде была утверждена экономическая про­грамма большевиков: конфискация помещичьей земли и национализация всей земли в стране, национализация банков и крупной промышленности, рабочий контроль над производством и распределением. Едва ли кто-либо задумывался над тем, как она будет реализовываться, ибо перспектива взятия власти большевиками всерьез и надолго была такой же призрачной, как и прежде. Но зато эта сверхпопулистская программа позволяла приобрести новых сторонников, особенно в деревне.

И кроме прочего, на съезде в партию вошла неболь­шая группа так называемых «межрайонцев», сформиро­вавшаяся в 1913 году и состоявшая из меньшевиков и бывших большевиков, в свое время вышедших из партии. По своим взглядам группа занимала промежуточное по­ложение между большевиками и меньшевиками и нако­нец в августе 1917 года, сделала окончательный выбор. Некоторые члены этой группы впоследствии стали вид­ными большевиками — такие, как Володарский или Уриц­кий. Лидером «межрайонцев» в ту пору был видный мень­шевик Лев Бронштейн, известный под партийным псев­донимом Троцкий.

Между тем выпустившие джинна из бутылки либера­лы-заговорщики оказались бессильны загнать его обрат­но. Страна быстро входила во вкус революции, которая повсеместно перерастала в классический русский бунт. Народ развлекался как умел: в городах толпы громили присутственные места, в деревнях крестьяне жгли поме­щичьи усадьбы. Рабочие больше занимались выяснением отношений с администрацией, чем работой. В доверше­ние «демократизации» Керенский, будучи министром юстиции, провел амнистию — и уголовники, получив мощное подкрепление, терроризировали города, а сти­хийно возникавшие отряды самозащиты, принимавшие за уголовников всех, кто казался им подозрительным, тер­роризировали население не хуже «птенцов Керенского», как тут же прозвал амнистированных народ. Фронт раз­валивался на глазах, солдатики, захватив оружие, повали­ли по домам — командование ответило военно-полевыми судами и расстрелами. 3 августа главнокомандующий ге­нерал Корнилов потребовал введения смертной казни не только на фронте, но и в тылу — грозный признак надви­гающейся военной диктатуры.

Как обычно в смутные времена, началась стремитель­ная инфляция. Объем промышленного производства сократился почти на 40%. Но это еще полбеды, а беда гро­зила с другой стороны: под угрозой остановки оказался железнодорожный транспорт. Давно пора было наводить в стране порядок — хватит, повеселились! — но именно на это Временное правительство оказалось не способным. Оно все больше напоминало неумелого седока на взбе­сившейся лошади, вопрос был лишь об одном — когда седок упадет.

Первым в конце августа принялся за «наведение по­рядка» генерал Корнилов, которого поддерживали иму­щие слои общества, уставшие от революции, и союзники. Едва ли эти планы можно назвать «заговором», как сей­час принять квалифицировать действия генерала. По крайней мере те, кто взял власть в феврале, были заго­ворщиками куда в большей степени — не стоит забывать, что Корнилов был, как-никак, главнокомандующим. Тем более что свой план — двинуть войска на Петроград, зах­ватить город и установить военную диктатуру — он пред­варительно согласовал с Керенским, который, правда, в последний момент предал своего союзника, отмежевав­шись от его действий.

25 августа Корнилов двинул на Петроград 3-й конный корпус под командованием генерала Крымова. Этого было явно недостаточно, генерал недооценил противника. Про­тив наступавших были мобилизованы красногвардейцы, члены профсоюзов, приведены в боевую готовность ре­волюционные воинские части. На защиту Петрограда при­было несколько тысяч кронштадтцев. В наступавшие на Петроград войска послали умелых агитаторов. В резуль­тате всех этих действий корниловская попытка наведе­ния порядка провалилась. Генерал Крымов застрелился, генералы Корнилов, Деникин и Лукомский были аресто­ваны — правда, вскоре Керенский, верный себе в своей непоследовательности, их освободил.

Наконец-то сбылась и мечта Ленина о большевистс­ких Советах. Впрочем, Советы всю дорогу постепенно большевизировались, поскольку депутатов постоянно переизбирали и на место эсеров и меньшевиков прихо­дили большевики. Но теперь произошел прорыв. 30 августа было разгромлено корниловское выступление, а уже 31 августа Петроградский Совет и 5 сентября Московс­кий переходят на сторону большевиков, по какому пово­ду снова был возрожден лозунг «Вся власть Советам!».

Мятеж принес еще один неожиданный результат: на­пуганные «братья-социалисты» из Советов стали освобож­дать арестованных большевиков и даже возвращать им оружие, позволяли создавать красногвардейские отряды — в конце концов, будущие Корниловы были их общим врагом и в случае военного переворота все качались бы на соседних столбах. В результате большевики не только создали боевые дружины, но и, реализуя опять же ста­линские идеи, вощли в союз с левыми эсерами и мень­шевиками, благо непримиримый Ленин был в Финлян­дии.

Правительство, во главе которого теперь стоял Керен­ский, давно уже никем и ничем не руководило. В сентяб­ре 1917 года английский писатель и по совместительству разведчик Уильям Сомерсет Моэм — кстати, в Петрогра­де он отнюдь не собирал материал для очередной книги, а выполнял задание английской разведки — писал: «Ке­ренский... произносил бесконечные речи. Был момент, когда возникла опасность того, что немцы двинутся на Петроград. Керенский произносил речи. Нехватка про­довольствия становилась все более угрожающей, прибли­жалась зима и не было топлива. Керенский произносил речи. Ленин скрывался в Петрограде, говорили, что Ке­ренский знает, где он находится, но не осмеливается его арестовать. Он произносил речи»⁵³.

Последней попыткой навести хоть какое-то подобие порядка стало созванное 12 сентября 1917 года Всерос­сийское демократическое совещание, в котором приняли участие представители социалистических партий, Сове­тов, профсоюзов, земств, торгово-промышленных кругов и воинских частей. Совещанием был избран Предпарла­мент (Временный совет республики), который рабочие

⁵³ Цит. по: Емельянов Ю. Сталин. Путь к власти. М, 2002. Т.1, С 264.

 

тут же окрестили «предбанником». Но это уже были су­дороги агонизирующей власти. Страна стремительно ка­тилась к полному хаосу.

...Моэм ошибался — Ленин в то время находился в Гельсингфорсе, бомбардируя ЦК требованиями о немед­ленном восстании, в обоснование которых приводил со­вершенно убийственные теоретические аргументы о на­личии «объективных и субъективных условий», об «ак­тивном большинстве революционных элементов» и даже о начале «военных восстаний» в Германии, которых там и в помине не было. «Условия» и «элементы» были налицо, это все видели, вот только совсем непонятно было, чего эти «элементы» хотят, за кем они пойдут и кого громить будут, так что перед тем как делать революцию, стоило бы сначала этот вопрос выяснить. Наиболее трезвые го­ловы предлагали подождать с захватом власти до съезда Советов, который должен был собраться в конце октября и мог дать новой власти хотя бы видимость легитимнос­ти, тогда как Демократическое совещание никогда в жиз­ни не пошло бы на такой шаг. Но Ленин был непрекло­нен. Он требовал немедленно создать повстанческие от­ряды, арестовать генеральный штаб и правительство. Демократическое совещание следовало разогнать и арес­товать его членов, то есть разом испортить отношения с профсоюзами, земствами, а особенно с армией, посколь­ку большая часть делегатов была с фронта. Впрочем, до­казывать что-либо Ленину было бесполезно, он не слы­шал никаких аргументов — еще бы, настал его звездный час, пик всей его жизни! И он продолжал настаивать, требовать: «Ждать съезда Советов — игра в формальность, позорная игра в формальность... Ждать — преступление перед революцией».

Большевистская верхушка на сердитые письма Ильи­ча реагировала по-разному. Зиновьев и Каменев злились и спорили с Лениным. Троцкий немедленно выдвинул собственный альтернативный план действий. Сталин же, не вступая в споры, попросту саботировал планы вождя, предложив... передать его директивы на рассмотрение в партийные организации! План гениальный: абсолютно правильный с точки зрения партийной этики и стопро­центно саботажный. Интересно, рискнет кто-либо утвер­ждать, что в то время партией руководил Ленин, а Ста­лин был его «верным помощником»?

В 1920 году, на праздновании 50-летия Ленина, Ста­лин не без иронии вспоминал это время: «Нам казалось, что все овражки, ямы и ухабы на нашем пути нам, прак­тикам, виднее. Но Ильич велик, он не боится ни ям, ни ухабов, ни оврагов на своем пути⁵⁴, он не боится опасно­стей и говорит: "Встань и иди прямо к цели". Мы же, практики, считали, что невыгодно тогда было так дей­ствовать, что надо было обойти все преграды, чтобы взять быка за рога. И, несмотря на все требования Ильича, мы не послушались его, пошли дальше по пути укрепления Советов и довели дело до съезда Советов 25 октября, до успешного восстания. Ильич был уже тогда в Петрограде. Улыбаясь и хитро глядя на нас, он сказал: "Да, вы, пожа­луй, были правы"... Товарищ Ленин не боялся призна­вать свои ошибки». Трудно сказать, насколько сладко было от таких поздравлений товарищу Ленину...

В общем, пока Ильич не вернулся в Питер, в деле под­готовки революции так ничего и не стронулось. Но в ок­тябре, когда он приехал по-прежнему с не изменившим­ся ни на йоту требованием вооруженного восстания боль­шинство ЦК поддержало его. В самом деле — до открытия съезда остается десять дней, когда же и начинать, как не теперь? 16 октября была принята резолюция о подготов­ке вооруженного восстания. 19 членов ЦК проголосова­ли за, четверо воздержались и двое выступили против — Зиновьев и Каменев. Что последовало за этим, хорошо известно. Каменев в знак протеста вышел из состава ЦК, а на следующий день они с Зиновьевым опубликовали в газете «Новая жизнь» письмо к ЦК — фактически печат­ный донос на большевистскую верхушку, в котором не говорили прямо, но давали понять, какие планы лелеют

⁵⁴ Это что — имеется в виду поговорка: «Гладко было на бума­ге, да забыли про овраги»?

 

большевики. Разъяренный Ленин обозвал их штрейкбре­херами, изменниками и предложил исключить из партии. Почему же их не исключили? А потому, что Ильич не нашел поддержки в ЦК, более того, Сталин дал возмож­ность Зиновьеву опубликовать свой материал, направлен­ный против Ленина, в газете «Рабочий путь», которую он редактировал, несмотря на то что был с позицией Зино­вьева не согласен. Ну и кто после этого деспот?

Нет, все было далеко не просто. Сталин не мог не ви­деть, что правы-то Зиновьев с Каменевым - условий для выступления с целью захвата власти не было. Более того, их и быть не могло — объективных условий для взятия власти радикальной партией, ибо радикальные партии создаются не для захвата власти. Это прекрасно понима­ли меньшевики и эсеры, оттого-то и стремились к коали­ционному правительству, понимали это также и старые оппозиционеры Зиновьев и Каменев. Радикальная партия может говорить о власти, может идти к ней, она кормит­ся вокруг стремления к власти - но она никогда ее не берет. Захват власти такой партией не имеет ничего об­щего с объективностью, это всегда безумная авантюра... но ведь во главе партии большевиков как раз и стоял бе­зумный авантюрист! Достаточно взглянуть на портрет, увидеть этот азартный блеск прищуренных глаз, этот же­стокий тонкогубый рот... В американских мультфильмах есть такой любимый персонаж — ученый, готовый унич­тожить ради своих экспериментов весь мир. Этот высо-колобый теоретик готов был ради экспериментальной проверки своих теорий рискнуть всем — и страной, и соб­ственной жизнью.

Да, но ситуация и требовала от большевиков рискнуть всем. Выбора у них не оставалось. Ясно было, что рево­люция уже перешла все границы, что Россию надо зами­рять и что это замирение будет кровавым, кто бы его ни |проводил — генерал ли Алексеев с фронтовыми частями, немцы ли или кто-нибудь еще. И в любом случае, боль­шевикам вместе с другими революционными партиями была одна дорога — к стенке. И одна альтернатива: если не хочешь, чтобы тебя замиряли, замиряй сам. Вот этого противники выступления не понимали. Но это прекрас­но понимал, не мог не понимать Сталин. Нет, уверенно­сти в успехе не было, но ситуация вынуждала поставить на карту все. И кроме того, Сталин никогда не был поли­тиком-оппозиционером — он, несмотря на всю многолет­нюю политическую работу, все-таки оставался Кобой — романтическим героем, беззаветным борцом за царство справедливости, и никогда еще он не был так близко к воплощению своей детской мечты.

Итак, 16 октября был сформирован Военно-револю­ционный комитет, задачей которого стала техническая подготовка восстания. Ленин в него не вошел. Членами ВРК стали Бубнов, Дзержинский, Свердлов, Сталин, Урицкий — все сильные организаторы-практики, и ни одного теоретика.

Временное правительство также принимало свои меры. 19 октября в Петроград были вызваны войска с фронта. По улицам стали разъезжать усиленные патрули. Суще­ствовал даже план: за день до открытия II съезда Советов атаковать и занять Смольный, руководящий центр боль­шевиков. Но все получилось не так, как ожидалось. На заседании Петросовета Троцкий в ораторском запале ляпнул о конкретном сроке начала восстания, в резуль­тате чего срок перенесли на день, что, кстати, было и удобнее — поставить съезд перед уже совершившимся фактом.

Где же был в это время Сталин? Рано утром 24 октяб­ря, в половине шестого утра, юнкера и милиционеры за­хватили редакцию газеты «Рабочий путь». Они разбили стереотипы, конфисковали готовые номера, опечатали типографию. Вскоре после восьми часов в Смольном со­брался ЦК, приняв решение: отправить в типографию охрану и заняться выпуском газеты. Редактора газеты Ста­лина на этом заседании не было - не дожидаясь поста­новления, он уже всем этим и так занимался. В 11 часов утра вышел номер газеты. Кстати, тот, кто имеет пред­ставление о силе прессы, согласится, что редактор газеты в такое время — один из важнейших постов.

24 октября ночью в Смольный прибыл Ленин. Всю ночь к Смольному подтягивались революционные солда­ты, матросы, красногвардейцы. 25 октября (7 ноября) были заняты вокзалы, почта, телеграф, министерства, государственный банк. В тот же день опубликовано обра­щение большевиков «К гражданам России», в котором говорилось, что Временное правительство низложено и государственная власть перешла в руки Советов. Но все пока что было не совсем так, потому что оставался еще Зимний дворец, в котором сидело теперь уже чисто но­минальное правительство. Но Зимний, хотя бы для про­формы, надо было взять.

 

 

Глава 10

КАК БЫЛ ВЗЯТ ЗИМНИЙ ДВОРЕЦ

(Отступление, не имеющее отношения к делу)

Соотношение истории писаной и реальной хорошо ил­люстрирует один замечательный пример. Большинство читателей, конечно же, помнят знаменитые кадры штур­ма Зимнего дворца из фильма «Ленин в Октябре». Толпа солдат и матросов кидается на приступ, так красиво рас­пахивает огромные ворота, дисциплинированно рассыпа­ется под аккомпанемент стрельбы по залам и лестницам... в общем, полная иллюзия, что все идет по плану. Но есть и другие свидетельства, и перед вами одно из них.

Федор Другов, анархист, 25 октября 1917 года был в Петрограде и принимал самое активное и непосредствен­ное участие в событиях. Позднее, разочаровавшись в боль­шевизме, он эмигрировал, за границей выпустил свои мемуары, В начале 1990-х годов фрагмент, посвященный Октябрьскому перевороту, перепечатала петербургская анархистская газета «Новый свет». Итак, слово Федору Другову.

«...Я лежал в военном госпитале, когда мне сообщили, что назревают серьезные события. Я, несмотря на проте­сты врача, выписался и помчался прямо в Смольный, не показавшись даже родным. Там я встретил Марусю Спиридонову, которая мне объяснила все и сообщила, что левые эсеры выступают вместе с большевиками против Временного правительства. Она попросила меня войти в Петроградский Военно-Революционный Комитет (ПВРК), в который большевики не хотели пускать левых эсеров, а меня, анархиста, готовы были терпеть как посредника

171

между двумя крайне левыми партиями. После перегово­ров с Лениным я был введен в состав ПВРК. Он поме­щался в двух комнатах верхнего этажа Смольного, в се­верном конце коридора. Возле него в отдельном помеще­нии находился Ленин, а напротив — военный штаб Антонова. По окончании II Съезда Советов рабочих и солдатских депутатов, принявшего постановление о пе­редаче власти Советам, председатель ПВРК Дзержинс­кий предложил мне поехать к Зимнему дворцу и выяс­нить положение. Доехав по Невскому до Морской ули­цы, я сошел с автомобиля и направился пешком.

 

ОСАДА ЗИМНЕГО

У Морской и Невского стояло несколько орудий с ду­лами, направленными в сторону Зимнего. Впереди около арки, сложив ружья в козлы, сгрудилась группа солдат. По их спокойному виду нельзя было судить, что это пе­редовая линия осады. Направляюсь к Александрийскому саду - около улицы Гоголя стояла группа красногвардей­цев и реквизировала все проходящие мимо автомобили, сгоняя их к Смольному. В конце Невского двигались оди­нокие прохожие, некоторые с винтовками и пулеметами. На площади у Исаакиевского собора расположился би­вак матросов Второго балтийского экипажа. Такая мир­ная обстановка меня поразила. В Смольном известно, что Временное правительство решило защищать свою власть, и там уверены, что без штурма Зимнего не обойтись, — а здесь не только нет достаточной осады, кругом дыры, но и те незначительные части, что кое-где стоят, благо­душно настроены и не чувствуют боевой обстановки. Я пересек Дворцовую площадь и подошел к группе штат­ских, среди которых находилось несколько матросов. Уз­нал нескольких анархистов — разговор шел о Керенском, который якобы идет с казаками на выручку Временному правительству, говорят, юнкера готовят вылазку из Зим­него дворца, вроде бы у них есть несколько броневиков и поэтому надо брать поскорее штурмом дворец. Вся об­становка говорила за то, что они правы. Но кто же будет штурмовать Зимний, если вокруг никого нет? В это вре­мя кто-то указал на движущийся быстро через площадь силуэт человека. Никто не придал этому значения. Одна­ко меня заинтересовал этот силуэт, который, судя по все­му, вышел из Зимнего. Я предложил его задержать. Како­во же было наше удивление, когда мы узнали в нем ко­мандующего Петроградским военным округом. Штатское пальто не спасло его, и он был препровожден в ВРК. Когда в толпе узнали, что я член Петроградского ревко­ма, один анархист позвал меня сходить к баррикадам юн­керов и предложить им сдаться. Я согласился. Махая но­совыми платками, мы пошли к баррикаде и влезли на нее. При виде нас юнкера сгрудились к нам. Мой спут­ник произнес агитационную речь, после чего юнкера плаксивым ребяческим хором загалдели: "Ну мы же не хотим братоубийства. Мы хоть сейчас сдадимся, но кому же, кому мы должны сдаться, скажите?" Мой спутник указал на меня: "Вот член Военно-Революционного Комитета. Он является законным представителем госу­дарственной власти". В этот момент из ворот вышел офи­цер и крикнул: "Господа юнкера! Позор! Вы братаетесь с хамьем. Марш по местам". Но юнкера уже вышли из по­виновения. Посыпались жалобы и упреки. Видно было, что Временное правительство уже не пользуется у них ав­торитетом. И перспектива встретиться с разъяренной на­родной толпой им не улыбалась. Офицер повернулся на каблуках и быстро ушел. Сейчас же во дворе раздалась команда, и к воротам частыми шагами подошел взвод других юнкеров. "На линию огня, шагом марш!" Новые юнкера рассыпались по бойницам. Старые выстроились и ушли внутрь здания, ворча на офицера. Офицер резко обратился к нам: "А вы кто такие?" Я ответил, что я член ВРК и уполномочен передать предложение о сдаче: "Зим­ний дворец окружен плотным кольцом, на Неве стоят во­енные корабли. Положение Временного правительства безнадежно", но офицер грязно выругался и послал нас. И мы, пошли...

Захватив на Невском первую попавшуюся машину, я приехал в Смольный. Обрисовал печальную картину, сложившуюся вокруг Зимнего, Антонову. Антонов, тряся длинной шевелюрой, удивился моему рассказу: "Как? А мне только что сообщили, что Временное правитель­ство сдалось и Зимний плотно оцеплен нашими войска­ми. Я сейчас же приму меры. Спасибо, товарищ!"

Видя царящий в военном штабе хаос, бестолковщину и благодушное неведение командующего, я, сообщив в ВРК свои сведения, помчался назад к Зимнему, чтобы лично организовать штурм дворца. По дороге я услышал несколько выстрелов. Когда я вернулся к Зимнему, вок­руг него царило уже большое оживление. Разношерстные группы гнездились за каждым прикрытием. Это не были организованные отряды, это была обычная революцион­ная толпа, которой никто не руководил, но которая со­бралась сюда поодиночке со всех концов города, как толь­ко раздались первые выстрелы — признак революции. Тут были матросы, рабочие, солдаты и просто неопределен­ные лица. Это была стихия. Организованные же части продолжали благодушествовать, расположившись бивуа­ком в стороне. Я взял на себя задачу направить эту сти­хию на активные действия. Черная ночь, мертвящая ти­шина, передвигающиеся с места на место тени "стихии" нервировали защитников баррикады. Время от времени они оглашали площадь выстрелами. Для порядка и мы посылали им ответные выстрелы из толпы. Перестрелка создавала некоторую напряженность и революционизи­ровала атмосферу, привлекая с окраин толпы рабочих, же­лающих принять боевое участие в революции. Из-под арки я перебрался к сложенным штабелям, под прикры­тием которых скопилось много стихийников. Эта масса жаждала действа.

 

ШТУРМ ЗИМНЕГО

Стоило мне только предложить нескольким матросам штурмовать баррикаду, как тотчас же вокруг собралась целая рота добровольцев. Они только и жаждали иници­атора, который бы что-нибудь такое затеял. Я взял на себя командование. Объяснил боевую задачу, как нужно себя

вести при наступлении, и мы широкой цепью двинулись вперед. Нам удалось дойти уже до середины площади, когда нас выдал предательский свет фонаря на Алексан­дрийской колонне. Нас заметили с баррикады и после первого залпа открыли по нам частый огонь. Впившись в мостовую зубами, мы лежали как мертвые. Кто-то из на­ших товарищей сзади догадался "потушить" фонарь на колонне. И вскоре стрельба юнкеров стала стихать. Не успела еще прекратиться стрельба, как я услыШал над сво­ей головой голос неизвестно откуда взявшейся медсест­ры: "Товарищ, ты жив?!" К счастью, помощь не понадо­билась — никаких ран, кроме нескольких разбитых при падении на мостовую коленок и лбов, у наступающих не было. То ли юнкера не умели стрелять, то ли стреляли поверх голов, и это спасло защитников Зимнего от экс­цессов толпы. После неудачной попытки атаковать бар­рикаду я решился приблизиться ко дворцу со стороны Миллионной улицы. Перебежками вдоль стены штаба мы добрались до угла и присоединились к солдатам Павлов­ского полка, укрывавшимся за гранитными статуями Эр­митажа. Взяв с собой группу матросов, я направился для разведки к боковым воротам Зимнего. Подкравшись к во­ротам, мы увидели ударниц женского батальона и всту­пили с ними в переговоры.

Оказалось, они сами искали путей войти с нами в кон­такт. Они нам сообщили, что женский ударный батальон и большая часть юнкеров постановили прекратить защи­ту группы растерявшихся людей, именующих себя Вре­менным правительством. Они хотели вступить в перего­воры с представителями ВРК, которые гарантировали бы им личную безопасность и свободное возвращение. По­лучив от меня гарантии, делегаты сдающихся частей ушли передавать результат переговоров своим товарищам. Удар­ницы начали выходить с полным вооружением, склады­вая винтовки в кучу. Проходя через строй рабочих и крас­ногвардейцев, молодые ударницы бросали задорные, ко­кетливые взгляды своим бывшим "врагам". Беспечный вид смазливых девчонок, плотно натянутые шаровары которых выдавали соблазнительные формы женского тела,

развеселил нашу публику. Посыпались остроты и комп­лименты. Матросские лапы потянулись к шароварам по­шарить, не спрятано ли там оружие. Ударницы не дога­дывались, в чем дело, и покорно позволяли гладить свои ноги. Другие же догадывались, но нарочно щеголяли сво­им телом, насмешливо наблюдая за движением матрос­ских рук и как только эти руки переходили границы воз­можного, так моментально получали шлепок, и пленни­ца со смехом убегала. Растроганный матрос безнадежно вздыхал: "Эх, хороша Маша, да не наша". Солдаты скром­нее, тех больше привлекали упругие груди, соблазнитель­но обрисовывавшиеся под тканью гимнастерок. С про­стодушной неуклюжестью солдаты пользовались возмож­ностью "полапать" девчонок. Проходя дальше по строю, ударницы, освоившиеся уже с "вражеской" обстановкой, раздавали шлепки налево и направо. Толпа гоготала в блаженном веселии. А в это время в нескольких десятках саженей из-за баррикады трещали выстрелы. Война толь­ко началась. За ударницами потянулись юнкера. Нако­нец вышел последний юнкер и сообщил, что желающих сдаваться пока больше нет, но некоторые части юнкеров колеблются. Офицеры обеспокоены сдачей части юнке­ров и ударниц. Много юнкеров арестовано, и им грозит расстрел за измену Временному правительству.

Воспользовавшись путем, которым вышли из Зимнего юнкера, матросня ворвалась во дворец и рассеялась по бесчисленным коридорам и залам дворца. Поднявшись по лестнице наверх, я с группой матросов стал проби­раться по залам внутрь. Вперед мы выслали разведку, которая тщательно осматривала все помещения по пути. Двигаться было очень опасно. За каждой дверью, за каж­дой портьерой мог встретить притаившийся враг. Нако­нец, нас просто могли атаковать с тыла, отрезать выход. Нас была небольшая группа, остальные разбрелись неиз­вестно куда. Та часть дворца, куда мы попали, оказалась пустой. После сдачи юнкеров и ударниц у временного пра­вительства не нашлось сил заполнить этот прорыв. Наша цель была — проникнуть изнутри к главным воротам и ата­ковать баррикаду с тыла.

Вдруг на площади поднялась страшная стрельба. От­куда-то распространился слух, что прибыли казаки Ке­ренского. Матросня бросилась назад к выходу. Как я ни успокаивал — не помогло, и мне пришлось самому уди­рать. Не зная расположения дворца, я побежал за двумя последними матросами, чтоб не остаться совсем одному. Вбежали в какой-то чулан или кухню, а дальше бежать некуда. Неизвестно куда ведущая дверь оказалась запер­той. Пробили прикладами дыру и вылезли на лестницу. Дверь во двор тоже оказалась на замке. Попробовали бить прикладами — не поддается — прочная. Мы попались в западню, как мыши.

Нужно искать путь, которым мы пришли во дворец. Бежим наверх. Взломали еще одну дверь и какими-то по­мещениями пришли к выходу. Выскочив за ворота, мы сейчас же должны были залечь в нише Зимнего дворца, так как нас обдало потоком пуль. На площади стоял сплошной гул от стрельбы. Мы лежали друг на друге в три этажа. И нижний едва переводил дух под нашей тя­жестью, но зато он был в самом безопасном положении.

Когда поток пуль несколько ослаб, мы перебежали к Эрмитажу. Укрывшиеся там матросы и красногвардейцы стреляли по баррикаде. Выяснилось, что никаких каза­ков нет, а просто стихийно поднялась стрельба. Я пред­ложил прекратить бесполезную стрельбу и вновь дви­гаться во дворец. Матросы рассказали, как один из них, забравшись на какой-то чердак и сбросив оттуда бомбу на собрание юнкеров, убежал. Нескольких матросов будто бы юнкера захватили в плен и расстреляли. Пуб­лика рассвирепела: "Как, расстреляли наших товарищей! Даешь Зимний, братва!" И вся эта орда бросилась во дворец...

Бомба, брошенная в самой середине здания, навела на юнкеров такой панический страх перед наглостью матро­сов, что они, завидев в дверях пару матросов, наводящих на них винтовки, моментально поднимали руки вверх и сдавались. Лишь непосредственная охрана Временного правительства и защита главных ворот еще держались на своих позициях.

По открытому нами пути во дворец вошел народ, рас­сеиваясь в бездонном лабиринте его помещений. Чувствуя безопасность, во дворец устремились толпы любопытных, к которым примазались темные личности, почувствовав­шие удобный случай поживиться. Мне сообщили, что во дворце обнаружено громадное количество пулеметов, бо­еприпасов и вина и что в подвале начинается пьянство. Я немедленно направился туда... оказалось, что там, по­мимо двери, проломлена кирпичная стена. Кто проломал стену и когда — это тайна, но во всяком случае тот, кто ломал, имел определенную цель и точно знал, где надо ломать. Я заставил немедленно заложить стену кирпича­ми и закрыть железную дверь.

На площади кипел горячий бой. А я с группой крон-штадтцев пробирался по огромным залам дворца, увешан­ным картинами. У каждой двери стоял лакей в ливрее с неизменными бакенбардами. Странно было видеть этих людей при своих обязанностях в самом пекле сражения. Люди в ливреях невозмутимо стояли на своих постах и привычным движением распахивали перед каждым дверь. Один из лакеев, увидев меня и решив почему-то, что я начальник, обратился ко мне и говорит: "Я понимаю еще - ну бунтовать там, ну убивать, а зачем безобразни­чать-то!" — "Что вы этим хотите сказать?" — спрашиваю я, не понимая, в чем дело. "Так как же, вот, ваши товари­щи-то: полюбуйтесь. Взяли кусок портьеры и вырезали на портянки. Я им говорю: зачем же вы хулиганничаете, вещь портите, вещь, она вас не трогает. Так они на меня револьвер наводят. Молчи, говорят, старая собака". — "А вы можете указать на того, кто это сделал?" — "Так где ж его теперь найдешь! Сколько их тут навалило!" Я старику разъяснил, что такие гадости делают не революционеры, а мародеры, которых надо истреблять на месте. И если кто-нибудь еще позволит себе, то если он сам не сможет задержать этого человека, пусть укажет на него первому попавшемуся матросу, а уж мы ценности отберем и поща­ды не дадим. Я похвалил старика за то, что он в такой момент стоит на своем посту и охраняет народное иму­щество. На площади стрельба все увеличивалась, вдруг молния осветила на миг погруженные во мрак помеще­ния дворца и раздался оглушительный орудийный выст­рел. За ним еще. Здание дрогнуло. Казалось, что где-то поблизости рухнули стены. Я знал, что орудия, стоявшие на Невском, подвезены под арку штаба. Неужели они стреляют по дворцу, а ведь здесь же много своих? Я не в состоянии был понять, что там происходит. Может, сле­дующий снаряд и похоронит нас под развалинами. Успо­коил себя мыслью, что нелепо разрушать дворец, и они этого никогда не сделают, стреляют, по-видимому, по бар­рикаде, чтоб разрушить ее. (Это стреляла холостыми "Ав­рора".)

Прибегает матрос и заплетающимся языком сообщает, что стены в погреб опять сломаны и народ растаскивает вино. Я приказал ему опять заложить отверстие, закрыть дверь и охранять погреб. Матрос, пошатываясь, ушел.

Пробираясь дальше в глубь здания, я заглянул в одну из боковых зал и вижу, как двое штатских, отворив крышку громадного ящика, роются в нем. На полу валяются раз­личные серебряные предметы. Я вхожу и, направив на них маузер, командую: "Ни с места!" В ответ они момен­тально выхватывают наганы и открывают по мне стрельбу. Я успел укрыться за дверью и крикнул своих матросиков, несколько поотставших от меня. Учуяв неладное, мароде­ры хотели улизнуть через другую дверь и скрыться с на­грабленными ценностями, но матросы нагнали их. Ото­брав у них ценности, я приказал кронштадтцам вывести мародеров на улицу и расстрелять, что и было сделано.

Наконец, стрельба прекратилась и кто-то сообщил, что главные ворота взяты. Вскоре мы встретились с солдата­ми, которые проникли во дворец уже через ворота. Здесь мне сообщили, что Временное правительство сдалось.

Передо мной стала задача охраны Зимнего. Я собрал кронштадтцев и попросил их принять на себя охрану двор­ца. Матросы долго отказывались, говоря, что эта приви­легия вызовет к ним неприязнь других частей. Но мне удалось их убедить тем, что весь позор за разгром дворца падет на них как на главных участников штурма. Ворота Эрмитажа я приказал закрыть ввиду близости к ним вин-

ного склада. Внутрь дворца я выслал патрули, которые должны были очистить помещение от штатской публики и уговорить матросов и солдат покинуть дворец. Караулу у ворот я приказал никого во дворец не пускать, а всех выходящих тщательно обыскивать. Скоро под воротами дворца выросла гора отобранных вещей.

К этому времени на площади собрались все участники штурма. Ждали выхода арестованных министров. Для них уже были приготовлены машины. Мы уговорили толпу не делать никаких эксцессов министрам. Сделали узкий проход в толпе до автомобилей. Вот и они. Из толпы сыплются шуточки и остроты. Некоторые делали угрожа­ющие движения. Все министры спокойно прошли сквозь строй к автомобилям. Один Маслов, потеряв достоинство, впал в животный страх, увидев злобные рожи матросов и солдат. Увидев толпу, он шарахнулся назад, ухватился за сопровождающих и закричал: "Спасите, спасите меня!" Пришлось уговаривать его, что его не собираются уби­вать, что пугаться не стоит, перед ним обычный народ, просто он никогда не видел народа так близко и поэтому ему страшно. Все же для Маслова пришлось специально раздвинуть проход, и шел он, сопровождаемый по бокам солдатами, уцепившись за них и с ужасом озираясь на матросов, которые нарочно делали ему страшные рожи. Передав охрану дворца караульной части, я поехал в Смольный.

 

ВСЕМ, ВСЕМ, ВСЕМ...

Дверь с криво написанной надписью "Военно-Рево­люционный Комитет" не успевала закрываться. Люди с возбужденными лицами не говорили, а стреляли корот­кими, необходимыми, ясными словами и, на ходу полу­чив две-три руководящих фразы, стремглав мчались туда, куда их посылали...

Однажды в ВРК залетел Троцкий, схватил кусок хлеба и, свалившись в кресло, говорит: "Только у вас здесь ки­пит деятельная работа. Как посмотрю на вас, так делаюсь спокоен за судьбу революции. Только у вас я отдыхаю".

Хотел он сказать еще что-то важное, но на полуслове ус­нул. Недоеденный кусок хлеба вывалился из рук. Такая картина была обычна в то время и потому никого не уди­вила. Заседание Комитета продолжалось. Проспав с пол­часа, Троцкий вдруг проснулся и спрашивает: "Сколько я спал?" Но не дождавшись ответа, быстро убежал из ко­митета.

В то время странно бы было увидеть в Смольном спо­койно идущего человека. Все бегало, суетилось, всем не хватало времени...

 

ПЬЯНЫЕ ПОГРОМЫ В ПИТЕРЕ

Военно-революционному комитету сообщили, что во­инская часть, охранявшая Зимний, перепилась вином, пе­реполнявшим подвалы дворца. Мы выехали на место и убедились, что весь караул пьян, но поддерживает порядок пьянства: в подвалы Зимнего допускаются только солда­ты, штатских же не подпускают и близко. Причем разре­шают пить на месте до бесчувствия, но выносить вино не дают. Все же некоторым солдатам удавалось пронести вино на улицу. Покупали штатские, которые не могли попасть в Зимний. Пришлось снять спившуюся часть с караула и поставить новый. На другой день случилась прежняя кар­тина. Караул спился. Поручили караул кавалерийской ча­сти. Наутро не вязали лыка даже лошади. Как же они уз­нают про вино? ВРК провел расследование и выяснил, что Павловский полк, ближе всех расквартированный к Зим­нему, считает, что все вино в Зимнем принадлежит ему, и регулярно присылает своих каптенармусов за ним. Если же караул не подпускает к вину, то павловцы высылали им на помощь вооруженный отряд. Тогда караул капитулиро­вал и с горя сам начинал пить. Вино, представлявшее гро­мадную ценность (ведь в стране с 15-го года был введен сухой закон), растаскивалось по казармам.

В ВРК десятки раз обсуждали тревожные настроения в связи с пьянством в Зимнем дворце. Караул красно­гвардейцев подвергся бы разгрому, дело бы кончилось кро­вопролитием.

Некоторые члены Комитета предлагали разогнать пья­ниц во дворе Зимнего броневиками и пулеметами. Об осу­ществлении этого дикого проекта не могло быть и речи, это могло привести к немедленному восстанию гарнизо­на. Был проект под предлогом перевозки вина в Кронш­тадт отправить его в Швецию, которая предлагала не­сколько миллионов рублей золотом. Но кронштадтцы и слышать об этом не хотели. Последнее решение — раз­лить вино в подвале и выкачать в Неву — тоже потерпело фиаско. Солдаты установили дежурство у Зимнего и, как только заметили наши приготовления, немедленно по­шли на штурм и взяли Зимний вторично.⁵⁵

Наконец член комитета Галкин, заявивший, что он сам любитель выпить, даже и не царское вино, и поэтому вполне понимающий психологию солдат, предложил объявить, что вино из царских подвалов в ознаменование победы отдается солдатам гарнизона и будет ежедневно отпускаться представителям частей из расчета две бутыл­ки на человека в день. Таким образом пьянство было уза­конено и введено в рамки.

В казармах шел пир горой, до тех пор пока не покон­чили с последней бутылкой. Тут вспомнили, что помимо царского вина есть еще вино в других подвалах города. На помощь солдатам пришли доброхоты из народа, кото­рые разведывали, где находятся частные погреба и наво­дили солдат на мысль о разгроме этих погребов.

Для ВРК наступил самый критический период за все время переворота. По улицам бродили пьяные банды, тер­роризируя население стрельбой. Разгорелась вражда между солдатами и большевиеками, иногда противодействовав­шим погромам. В силах революции намечался раскол. В ВРК царило смятение. Телефоны заливались пронзи­тельным треском: "Громят, громят!" Дежурный член ко-

⁵⁵ Как тут не вспомнить анекдот:

-  Смольный?! Пиво или водка есть?

-  Нет.

-  А где есть?

-  В Зимнем.

-  На штурм! Ура-а-а-!!!

 

митета снимал трубку и автоматически уже спрашивал только: "Где?", записывал адрес и тут же вешал рубку. Вопли и подробности его уже не волновали. Надо было дать возможность сообщить следующему.

Все свободные от караула солдаты латышских полков, состоявшие почти сплошь из большевиков с анархичес­ким уклоном, были высланы на грузовиках для ликвида­ции погромов. Но это было непросто, солдаты громили винные погреба при полном вооружении, а иногда даже под прикрытием пулеметов. На улицы, где кутили солда­ты, нельзя было высунуть носа, кругом носились пули, это солдаты отпугивали штатских от вина. Случайно под­вернувшихся солдат из других частей силой затаскивали в погреб и накачивали вином.

При такой обстановке, естественно, всякое появление большевиков вызывало форменное сражение, рабочие ста­ли отказываться от участия в ликвидации погромов. Мат­росы тоже отказывались выступать против солдат. Погром­ная волна продолжалась несколько месяцев и кончилась только после того, как все винные склады были уничто­жены».

Возможно, товарищ Другов несколько преувеличива­ет свою руководящую роль в штурме Зимнего. А возмож­но, и нет — ведь таких «командиров» могло быть несколь­ко. Но согласитесь, это круто: анархист с фронтовым опы­том, командующий революционными войсками, горячая атака на дворец, в котором уже полно своих, так что его можно и вообще не брать, над всем этим хаосом невпо­пад палит «Аврора» и в довершение, для абсолютного уже сюра, возле каждой двери стоят лакеи, дисциплиниро­ванно открывающие и закрывающие дверь перед каждым пробегающим матросом. Анархистская газета, напечатав­шая этот материал, откомментировала его так: «Братки, скажите, кто бы из вас отказался участвовать в ТАКОЙ революции?» Впрочем, последующие события соотноси­лись с писаной историей примерно таким же образом...

 

 

 

Глава 11 «ПЯТНАДЦАТЫЙ НАРКОМ»

Да, большевикам на удивление легко удался их пере­ворот. И то сказать, за восемь месяцев у власти либера­лы сумели довести страну до совершенно феноменаль­ного хаоса, в котором уже никто и ничем не управлял. Власть, как перезрелое яблоко, готова была упасть в первые подставленные ладони. И пока другие полити­ческие силы предавались дискуссиям, рефлексии и про­чим интеллигентским изыскам, большевики, приложив, право же, совсем небольшие усилия по захвату почты, телеграфа и телефона, сорвали яблочко и представили его съезду Советов. Пролетарская революция, о необхо­димости которой так много говорили большевики, паче всякого чаяния совершилась! И съезд, триумф больше­виков на котором стал еще более абсолютным после тор­жественного ухода с него меньшевиков, бундовцев и пра­вых эсеров, заклеймивших события как «военный пере­ворот» (покажите мне среди новой власти хоть одного военного!), радостно объявил о переходе власти в руки Советов.

Первые шаги были абсолютно логичны. В ту же ночь съезд Советов принял Декрет о мире, предложив воюю­щим странам заключить перемирие и начать переговоры. Еще одним декретом стал Декрет о земле, по которому навсегда отменялось право частной собственности на зем­лю и она передавалась в общенародную собственность, а также национализировались недра, леса, воды. Осталась «мелочь» — реализовать эти сверхпопулистские декреты, для чего требовалось всего лишь удержать власть и наве­сти в стране порядок. В первое никто не верил, а как совершить второе, никто не имел представления.

Едва получив власть, съезд тут же вручил ее большеви­кам, сформировав правительство, состоящее сплошь из них одних. Правительство новой власти должно было иметь и новое название — но какое? Как это решалось, вспоминает Троцкий:

«Летучее заседание в углу комнаты.

—  Как назвать? — рассуждает вслух Ленин. — Только не министрами — гнусное, истрепанное название.

—  Можно бы комиссарами, — предлагаю я... Нельзя ли "народные"?

—  Совет народных комиссаров? — подхватывает Ле­нин. — Это превосходно: ужасно пахнет революцией!».

Председателем Совета Народных Комиссаров, первым в списке, шел Ленин, а последним по счету, пятнадца­тым — наркомом по делам национальностей — Сталин. Правда, в этом составе Совнарком просуществовал со­всем недолго, поскольку тут же снова начались притих­шие было на неделю внутрипартийные разборки. Вскоре часть партийной верхушки во главе с теми же «вечными парламентариями» Зиновьевым и Каменевым потребова­ла включения в состав правительства представителей от меньшевиков и эсеров. Получив ту реакцию, какой и следовало ожидать — не для того «братьев-социалистов» скидывали, чтобы тут же приглашать обратно, — 17 нояб­ря они, вместе с Рыковым и Милютиным, объявили о своем выходе из состава ЦК, и те же Рыков, Милютин и их сторонники Ногин, Теодорович, Шляпников, Рязанов, Юренев, Ларин вышли из Совнаркома. Взамен туда вош­ли четверо левых эсеров, справедливо потребовавших, чтобы их также допустили к власти, поскольку револю­цию они делали вместе с большевиками. Впрочем, все равно властные структуры создавались эксперименталь­ным путем, поскольку большевики не имели никакого опыта управления чем бы то ни было — впрочем, ситуа­ция была настолько уникальна, что едва ли чей-либо опыт им бы и пригодился. Они продвигались шаг за шагом, от одной насущной задачи к другой, и очень быстро трезве­ли и умнели, утрачивая теории и иллюзии. Уже в марте 1918 года Ленин заявил: «Да, мы увидим международную мировую революцию, но пока это очень хорошая сказка, очень красивая сказка... серьезному революционеру свой­ственно ли верить в сказки?»

Но несмотря на отсутствие опыта, большевики все-таки не собирались сдаваться. 29 ноября ЦК создал бюро для решения самых важных, не терпящих отлагательства воп­росов — партия стала над властью. Тех, что вошли в это бюро, прозванное неофициально «четверкой», и следует считать первыми лицами в партии большевиков, а теперь и во всей стране. Их имена: Ленин, Свердлов, Троцкий, Сталин. Это к вопросу о роли Сталина в революции.

Но в Совнаркоме Сталину достался пятнадцатый по счету (и по значению) наркомат — по делам националь­ностей (правда, на него по партийной линии тут же наве­шали кучу других обязанностей). Признанный (и един­ственный!) теоретик партии по национальному вопросу, он был и единственной подходящей кандидатурой. Хотя, может быть, и не той, что виделась Ленину на этом посту, ибо целью создания этой структуры было, как позднее, уже в 1923 году, написал Ленин (несколько по другому поводу, но эта формула вполне подходит) — «защитить инородцев от истиннорусского держиморды». Сталин, с его явной любовью к русскому народу, не очень-то го­дился для такой «защиты», лучше было бы назначить в такой наркомат кого-нибудь порусофобистее — но кого? Русского? Были среди русских русофобы, Ильич из них первый, но не для того наркомат создавали, чтобы им командовал «держиморда» из коренной нации. Латыша или поляка? Это уж слишком вызывающе, поляков в России тысячу лет терпеть не могли. Еврея? Тут же ска­жут, что «жиды воду мутят», хотя в этом случае мутили воду совсем не «жиды». Кто в первую очередь требовал защиты от «держиморды». Если читатель еще сам не до­гадался, подскажу, какой комитет был создан первым но­мером. Польский, однако, и, чуть позднее, литовский. Лишь почти два месяца спустя, в январе, появились еше четыре комитета: мусульманский, еврейский и почему-то белорусский и армянский.

Итак, Сталин стал наркомнацем. О том, насколько важным и актуальным в сложившейся ситуации виделось ему порученное направление работы, говорит сама его де­ятельность на этом посту. В начале ноября ему откоман­дировали «опытного» аппаратчика Станислава Пестковского, уже успевшего поработать в ВРК, Наркоминделе и Наркомфине и почему-то нигде не прижившегося. Пестковский нашел «своего» комиссара.

«Товарищ Сталин, — спросил он. — Вы народный ко­миссар по делам национальностей?

—  Я.

— А комиссариат у вас есть?

—  Нет.

—  Ну, так я вам сделаю комиссариат.

—  Что вам для этого нужно?

—  Пока только мандат на предмет "оказывания содей­ствия"⁵⁶».

Сталин выдал ему мандат и снова исчез в лабиринтах Смольного, а Пестковский приступил к организации. Он нашел себе помощника, старого приятеля, вдвоем они по­ставили в одной из комнат столик, что означало учрежде­ние (третий по счету стол в этой комнате), два стула, написали название на большом листе бумаги, затем со­здатель наркомата снова отправился за комиссаром.

«— Товарищ Сталин, идите смотреть ваш комиссариат.

Невозмутимый Сталин даже не удивился такому быстрому "устройству" и зашагал за мной по коридору, пока мы не пришли в "комиссариат". Здесь я отрекомендовал ему т. Сенюту, назвав его заведующим канцелярией Нар-комнаца. Сталин согласился, окинул взглядом «комисса­риат» и издал какой-то неопределенный звук, выражаю­щий не то одобрение, не то недовольство и отправился обратно в кабинет Ильича»⁵⁷.

И наркомнац зажил собственной загадочной жизнью. Нарком немного уделял внимания своему ведомству — ему было несколько не до того, он был занят самой разнооб-

⁵⁶  Цит. по: Кардашов В. Семанов С. Сталин. М., 1997. С. 100.

⁵⁷  Там же. С. 101.

 

разной работой. В ноябре — декабре он возглавлял ред­коллегию «Правды», комитет, контролировавший работу большевистской печати, комитет, отвечающий за отно­шения с Украиной, не считая участия в обсуждении мно­жества других дел по своему положению члена «четвер­ки». Когда 23 декабря Ленин ушел в короткий отпуск, за себя он оставил, пропустив первых четырнадцать, имен­но «пятнадцатого наркома».

Теперь Иосиф отнюдь не был весел, как весной. Тот же Пестковский вспоминает, что «в отличие от других партийных руководителей, которые обычно были говор­ливы и рассказывали захватывающие истории о том, что происходило в партийном комитете, Сталин был мрачен и замкнут». Эйфория революции для него, трезвомысля­щего практика, закончилась раньше, чем для других, а состояние дел отнюдь не настраивало на веселый лад.

Эту зиму можно было бы назвать «зимой утраченных иллюзий», когда взявшие власть большевики начали по­нимать, что теория — одно, а жизнь — совсем другое. Они действительно начали с реализации множества теорети­ческих положений, от отмены смертной казни до права наций на самоопределение, но из большинства их пре­красных идей ничего не вышло. Жизнь брала свое. Смер­тную казнь вскоре пришлось восстановить, и еще как восстановить, а декларация права наций на самоопреде­ление уже в ближайшие дни обернулась потерей Фин­ляндии, а в перспективе грозила распадом страны, по­скольку все «самостийники» по всей бывшей империи подняли головы. (Впрочем, справедливости ради надо сказать, что без оной декларации произошло бы точно то же самое, окраины отделялись не потому, что им «разре­шили», а почуяв слабость центральной власти.) Продол­жалась война, продолжалась смута, на страну надвигался голод, и прекрасные идеи построения нового общества как-то забылись за повседневными делами — как бы на­кормить, защитить и усмирить общество существующее.

Никто не верил в то, что большевикам удастся удер­жать власть (интересно, а сами большевики в это верили?). 4 ноября газета «Новая жизнь» писала: «Без госу­дарственного механизма, без аппарата власти вся деятель­ность нового правительства похожа на машину без при­водных ремней: вертеться — вертится, но работы не про­изводит». По сути,так оно и было. Но большевикам терять было нечего, а приобрести они могли целую страну, так что постепенно они начали налаживать и работу «при­водных ремней».

Если декрет о земле надо было всего лишь довести до сведения крестьян — а остальное они сделают сами, то с декретом о мире возникли большие проблемы. Для нача­ла, главнокомандующий генерал Духонин отказался под­чиниться приказу Совнаркома и начать переговоры с нем­цами. Армия окончательно вышла из повиновения, и это был конец новой власти, ибо стоит главкому сейчас дви­нуть войска на Петроград... И тут Ленину пришел в голо­ву совершенно гениальный ход. Совнарком сместил Ду­хонина с поста главнокомандующего, назначив на его место прапорщика (!) Крыленко, и обратился через голо­вы армейского командования всех уровней, непосред­ственно к солдатам с призывом «взять дело мира в соб­ственные руки», то есть явочным порядком прекратить осточертевшую войну. Да, главнокомандующий недооце­нил, что за спиной большевиков стоял декрет о мире, и поплатился за это — он был убит собственными солдата­ми. Этот раунд большевики выиграли: теперь в той мере, в какой армия вообще способна была повиноваться, она повиновалась Совнаркому.

Но, как ни странно, вопрос о мире вызвал раскол и в самой партии. Далеко не все в ней хотели прекращения войны, ведь главная цель — мировая революция — так и не была достигнута. «Левые коммунисты» (еще более ле­вые, чем Ленин) выдвинули идею «революционной вой­ны». При этом логика у них была совершенно убийствен­ная. Конечно, когда есть армия, когда есть силы, то мож­но вести «революционную» войну и победить в ней — в чем в свое время преуспели Мао, Фидель Кастро и иже с ними. Но если этих сил нет? Все, в том числе и «левые», прекрасно понимали, что с такой армией, какая имелась у тогдашней России, воевать нельзя. Но, как оказалось, у сторонников «революционной войны» и был расчет на то, что Россия потерпит поражение. Начнется немецкая оккупация, и вот тогда-то, познав на собственном опыте, что такое немецкий сапог, русский мужик начнет «свя­щенную войну». Дальше, по теоретическим разработкам «левых», партизанские действия оного мужика нанесут оккупантам такой урон, что это вызовет резкое недоволь­ство населения стран-захватчиков и приведет-таки к дол­гожданной революции по Марксу. А то неудобно как-то все получается в этой нелепой стране, которая ну никак не хочет жить согласно теории. (Это не красивый лозунг, прикрывающий борьбу за власть, как оно обычно бывает в политике, они на самом деле так думали! С идеей ми­ровой революции большевики распрощались лишь к кон­цу 1920-х годов. Впрочем, политики как таковые с тех пор нисколько не поумнели — обсуждалась ведь одно вре­мя в перестроечной России на полном серьезе программа «500 дней».)

Ребяческие идеи «левых коммунистов» хотя бы огра­ничивались дебатами в Смольном. Троцкий тоже испове­довал похожую теорию — «ни мира, ни войны», то есть мира не подписывать и военных действий тоже не вести. Неизвестно почему он был уверен, что немецкие войска крайне революционно настроены, и такая политика вы­зовет в Германии и Австрии революции. Все бы ничего, но Троцкий был руководителем мирной делегации в Бре­сте и имел все возможности реализовывать свои теории на практике. В конце концов он все-таки сорвал перего­воры, и 18 февраля немецкие войска начали новое на­ступление.

О роли Сталина в эти дни косвенно говорят телеграм­мы, посланные в Брест Троцкому. «Мне бы хотелось по­советоваться сначала со Сталиным, прежде чем ответить на Ваш вопрос... Ленин». «Сейчас приехал Сталин, обсу­дим с ним и сейчас дадим вам совместный ответ. Ленин». «Передайте Троцкому. Просьба назначить перерыв и вы­ехать в Питер. Ленин. Сталин». Это означает, что в те дни он был вторым лицом в государстве — формально вторым.

А кому какие идеи принадлежали, про то только Ленин со Сталиным знают...

...А наркомат по делам национальностей жил себе сво­ей загадочной жизнью. После переезда в Москву он сна­чала вообще не получил помещения — что косвенно опять же говорит о том значении, которое придавалось его ра­боте. Потом ему предоставили аж целых два дома, а вско­ре наркомат оказался разбросанным по всей Москве. На­циональностей в России было много, и комиссии плоди­лись, как известные насекомые на коммунальной кухне. Основное время его работники тратили на бесчисленные дискуссии, что буквально сводило наркома с ума, когда он вырывался на некоторое время к своему ведомству. «Все члены коллегии по национальному вопросу стояли в оппозиции к Сталину, нередко оставляя своего народ­ного комиссара в меньшинстве... — вспоминал Пестков-ский. — В тех случаях, когда в результате наших беско­нечных дискуссий на совещаниях запас его терпения истощался, он вдруг исчезал. Делал он это чрезвычайно ловко. Сказав: "Я на минутку", он исчезал из комнаты и прятался в одном из закоулков Смольного и Кремля. Найти его было почти невозможно. Сначала мы его жда­ли, а потом расходились. Я оставался один в нашем об­щем кабинете, терпеливо дожидаясь его возвращения. Но не тут-то было. Обычно в такие минуты раздавался теле­фонный звонок: это Владимир Ильич требовал Сталина. Когда я отвечал, что Сталин исчез, он мне говорил неиз­менно: "Срочно найти". Задача была нелегкой. Я отправ­лялся в длинную прогулку по бесконечным коридорам Смольного и Кремля в поисках Сталина. Находил я его в самых неожиданных-местах. Пару раз я застал его на квар­тире у матроса Т. Воронцова, где Сталин лежал на дива­не, курил трубку и обдумывал свои тезисы»⁵⁸. Троцкий разогнал бы такой наркомат в два счета, Сталин же был беспредельно терпим к чужим взглядам, если они не на-

⁵⁸ Цит. по:  Троцкий Л. Сталин. Опыт политической биогра­фии. Нью-Йорк. 1985. С. 30-31.

 

рушали политику партии. Если же нарушали, то он пус­кал в ход «тяжелую артиллерию» — обращался за поддер­жкой в ЦК - и неизменно побеждал.

Вот когда ему пригодились семинарские навыки обра­щения с текстами. Как он понимал «самоопределение наций»? 12 декабря 1917 года Сталин писал: «Совет Народных Комиссаров ничего не имеет против того, что­бы украинский народ выделился в независимое госу­дарство». И тут же: «Генеральный секретариат играет в самоопределение, прикрывая этой игрой свой союз с Ка­лединым и Родзянко». А 15 января 1918 года на III Все­российском съезде Советов он говорит: «Все указывает на необходимость толкования принципа самоопределе­ния как права на самоопределение не буржуазии, а тру­довых масс. Принцип самоопределения должен быть сред­ством борьбы за социализм и должен быть подчинен принципам социализма». Несколько позже он говорит о «добровольном федерализме», на принципах которого в состав Советской России должны войти все части России царской, вплоть до Польши и Финляндии. И вошли — почти все, кроме тех, которых по причине войны не уда­лось удержать. В общем, тоже «творческий марксизм» или «творческий ленинизм»... Даже если у Ленина и было иное мнение, он предпочел не спорить с наркомнацем, когда тот играл на своем поле.

...Еще о стиле работы Сталина. Воспоминания Иоси­фа Прута. В ноябре 1920 года он привез из Владикавказа в Москву письмо Сталину. Нашел наркомат, отыскал дверь с табличкой «Нарком». Ни секретаря, ни кого-либо еще не было. В глубине комнаты — вторая дверь. Он постучал и, получив приглашение, вошел. Нарком сидел за сто­лом.

«— У меня к вам письмо от товарища Кирова, — сказал Прут.

Сталин взял письмо, положил, не распечатывая, на стол:

— Когда приехали?

— Два часа назад.

— Где остановились?

— В третьем доме Моссовета.

— Койку получили? -Да.

— Талоны на продовольствие получили?

— Получил, товарищ нарком.

— Чаю хотите?

— Спасибо, я завтракал»⁵⁹.

Только после этого Сталин распечатал письмо. Запом­ним этот случай — пригодится.

Наркоматом по делам национальностей правитель­ственная деятельность Сталина не ограничилась. В янва­ре 1919 года он вместе с Дзержинским отправился на Во­сточный фронт расследовать причины сдачи Перми. То, что они там увидели, заставило Сталина по новому ос­мыслить работу аппарата власти. Тот уровень расхлябан­ности, безответственности, бардака, который обнаружил­ся при знакомстве с работой учреждений, как военных, так и гражданских, зашкаливал за все мыслимые ограни­чители. Официальные донесения не отражали ничего, кроме фантазий их авторов. Тогда у Сталина родилась идея контроля — он предложил штабам армий иметь «внизу» своих агентов, информирующих о реальном положении дел и надзирающих за точным исполнением приказов. Идея получила развитие. 30 марта 1919 года Сталин был утвержден народным комиссаром государственного кон­троля — еще один наркомат, с которым было совершен­но непонятно, что делать. Организации и реорганиза­ции государственного контроля было отдано немало сил в последующие годы. 30 апреля было создано бюро жа­лоб и заявлений при наркомате. 5 мая нарком уже выс­тупил с докладом об итогах ревизии советских учрежде­ний. Так Сталин напрямую вступил в борьбу с одним из главных врагов советского строя — многоголовой гидрой беспорядка.

⁵⁹ Борее Ю, XX век в преданиях и анекдотах. Ростов. 1996. Т. 1. С. 111.

 

Два наркомата на одну голову — не много ли? Вообще-то много, но Сталину не пришлось так уж вплотную за­ниматься работой в Москве. Основным его рабочим ме­стом в ближайшие годы был не кремлевский кабинет, а штабной вагон где-нибудь на запасном пути прифронто­вой станции.

 

 

 

Глава 12 СТРАТЕГ ПОНЕВОЛЕ

Когда говорят, что Сталин был человек штатский, не имевший боевого опыта, его путают с другими наркома­ми, сидевшими в Кремле. Ленин действительно был глу­боко штатским человеком, равно как и Свердлов. Но Сталин, в конце мая 1918 года командированный на хле­бозаготовки в Царицын, очень скоро оказался в самом пекле Гражданской войны. По своему положению нарко­ма и посланца Москвы с самыми неограниченными пра­вами он тут же распространил эти свои права и на воен­ные действия, нимало не смущаясь тем, что вторгается в сферу ответственности товарища Троцкого. Правда, шаш­кой Сталин в кавалерийской сече не махал — ну, так это наркому и не обязательно, у наркома другие функции. Но боевого опыта у него к концу Гражданской войны на­копилось предостаточно, может быть, побольше, чем у самого товарища наркомвоена, поскольку он все время мотался по фронтам, причем его неизменно бросали на самые опасные участки, что говорит об определенном военном таланте.

 

Из мифологии:

Красной армией командовал Троцкий. Жестокостью и «идейностью» он обеспечивал дисциплину и одерживал побе­ды. Сталин был его прилежным учеником. Приехав в Цари­цын на заготовку хлеба, он снимал командиров, арестовы­вал, расстреливал.

«Сталин — прилежный ученик Троцкого» — это само по себе забавно, учитывая меньшевистское прошлое и мечту о мировой революции Льва Давидовича, а также то, кем был в партии большевиков примкнувший к ней в августе эмигрант Троцкий и кем был Сталин с его двад­цатилетним партстажем.

Но что касается жестокости, то тут среди большевис­тской верхушки у Троцкого не было конкурентов. Так, в июле 1918 года, после поражения на Восточном фронте, наркомвоен приехал разбираться и наводить порядок. В позволившем себе отступить Петроградском полку по его приказу произвели децимацию — то есть расстреляли каждого десятого, в том числе командира и комиссара. В полках, состоявших из мобилизованных татар, из пуле­метов косили всех подряд. Таковы были методы Троцко­го. К тому, каковы были методы Сталина, мы вернемся несколько позже.

Пока что речь не об этом. Речь о Царицыне. С какого перепугу вдруг Сталина, человека с самого верха, члена «четверки», отправили на какие-то там хлебозаготовки на Волгу? Ленин сидел в Москве, Свердлов тоже, да и Троц­кий в основном пребывал там же, за исключением того времени, когда он носился по России на лихом бронепо­езде. А Сталин-то чем провинился? Только одним — еще с весны 1917 года его постоянно бросали закрывать дыры на самых тяжелых участках. А «хлебный фронт» в то вре­мя был решающим.

У Советской республики было множество проблем, но две из них стояли над всеми: военная и продовольствен­ная. Наркомвоеном был, как известно, Троцкий, имев­ший некоторое представление о военном деле — в 1912 — 1913 годах он, как журналист, регулярно писал обзоры о ходе Балканских войн. Прочие высокопоставленные боль­шевики даже такого «военного опыта» не имели.

Сталин в военные дела не вмешивался. В январе он начал работать в комиссии, занимавшейся продоволь­ственным вопросом, в марте — в комиссии, разрабатывав­шей проект программы партии, в апреле — в комиссии, готовившей проект первой советской конституции Рос­сии, где сразу же поссорился с Рейснером по поводу бу­дущего федеративного устройства страны (самое время, однако!). Но надвигающийся на республику голод заста­вил отложить политику на потом. 29 мая 1918 года Ста­лин был назначен общим руководителем продовольствен­ного дела на юге России, с неограниченными правами. 6 июня он прибыл в Царицын.

Продовольственное снабжение республики к тому вре­мени было полностью разлажено. Организованные по­ставки хлеба практически прекратились, поскольку их нечем было оплачивать. Имеющееся продовольствие кре­стьяне предпочитали продавать по спекулятивным ценам на рынке. Конечно, с точки зрения господ нынешних либералов, надо было ни в коем случае не брать хлеб си­лой, нарушая тем самым права человека, а поступить по Жану Жаку Руссо. Пусть города вымрут с голоду, после этого крестьяне окажутся в положении пещерных земле­дельцев, без покупателей, без товаров, и тогда они уви­дят, как неправы были, не поставляя городу хлеб. А по­том придут какие-нибудь немцы или поляки, захватят их, и тогда они еще раз пожалеют, что не хотели кормить свою армию. Пусть всем будет плохо, но зато потом все-все пожалеют (кто останется жив). А главное, власть от­куда-нибудь из Парижа сможет бодро отрапортовать по­томкам: «Зато у нас чистые-чистые руки!»

Но большевики не разделяли взглядов Руссо на вос­питание и без единой нравственной судороги применяли силу там, где считали нужным, пусть даже и с избытком — во многом благодаря этому господа российские либера­лы сейчас имеют возможность сидеть в своих кабинетах и писать статьи и книги, а не мыть машины у какого-нибудь английского лорда или немецкого барона. Впро­чем, местные власти опередили центр: губернии и уезды, не мудрствуя лукаво, как только впереди замаячил при­зрак голода, тут же послали на село продотряды. Продот­ряды эти выкачивали хлеб (кстати, термин это ленинс­кий, а не сталинский) совершенно бандитскими метода­ми — да они и были по сути своей бандитами, только с красными ленточками на фуражках да при идейном ко­мандире. (Еще 29 мая в телеграмме с дороги Сталин по­мимо прочего сообщил: «У меня будут строго дисциплинированные отряды». Эта фраза о многом говорит.) Но беда была в том, что даже если и удавалось добыть хлеб, то до центра России он не доходил.

Уже 7 июня Сталин отправил в Москву телеграмму, кратко, но выразительно обрисовывая картину, которую застал: «...В Царицыне, Астрахани, в Саратове монопо­лия и твердые цены отменены Советами, идет вакхана­лия и спекуляция. Добился введения карточной системы и твердых цен в Царицыне. Того же надо добиться в Ас­трахани и Саратове, иначе через эти клапаны спекуляции утечет весь хлеб. Пусть ЦИК и Совнарком в свою оче­редь требуют от этих Советов отказа от спекуляции. Же­лезнодорожный транспорт совершенно разрушен стара­ниями множества коллегий и ревкомов. Я принужден поставить специальных комиссаров, которые уже вводят порядок, несмотря на протесты коллегий. Комиссары открывают кучу паровозов в местах, о существовании которых коллегии не подозревают... Сейчас занят накоп­лением поездов в Царицыне. Через неделю объявим "Хлебную неделю" и пустим сразу около миллиона пудов со специальными сопровождающими из железнодорож­ников...»

Это может показаться невероятным, но всего за неде­лю пребывания в Царицыне Сталин сумел наладить от­правку продовольствия. Затем он собрался с той же це­лью поехать на Северный Кавказ, но тут ему снова при­шлось сменить специализацию, и, как оказалось, надолго. Ибо, чтобы отправлять продовольствие, надо было сна­чала удержать Царицын, к которому вплотную подступали восставшие казаки Краснова и Добровольческая ар­мия Деникина. С обороной же города дело обстояло при­мерно так же, как и с отправкой продовольствия до прибытия уполномоченного Центра — то есть никак...

Несмотря на то что еще в феврале вроде бы была орга­низована Красная Армия, армией она являлась только по названию да на бумаге. А в реальности ее «армии» и «ди­визии» были сборищем разрозненных отрядов, самых раз­нообразных по численности, составу, вооружению, с выборными командирами и отсутствием даже подобия дис­циплины. Весьма выразительные воспоминания о том, что творилось на фронте, оставил будущий маршал Туха­чевский. «Когда 27 июня я прибыл на ст. Инза для вступ­ления в командование 1-й армией, штаб армии состоял только из пяти человек... Никаких аппаратов управления еще не существовало; боевой состав армии никому не был известен; снабжались части только благодаря необычной энергии и изобретательности начальника снабжения Штейнгауза, который перехватывал все грузы, шедшие через район армии, как-то сортировал их и всегда вовре­мя доставлял в части.

Сами части, почти без исключения, жили в эшелонах и вели так называемую "эшелонную войну". Эти отряды представляли собой единицы чрезвычайно спаянные, с боевыми традициями, несмотря на короткое свое суще­ствование. И начальники, и красноармейцы страдали необычайным эгоцентризмом. Операцию или бой они признавали лишь постольку, поскольку участие в них от­ряда было обеспечено всевозможными удобствами и бе­зопасностью. Ни о какой серьезной дисциплине не было и речи. Эти отряды, вылезая из вагонов, непосредствен­но и смело вступали в бой, но слабая дисциплина и не­выдержанность делали то, что при малейшей неудаче или даже при одном случае отхода эти отряды бросались в эшелоны и сплошной эшелонной "кишкой" удирали иногда по нескольку сотен верст... Были и такие части (особенно некоторые бронепоезда и бронеотряды), кото­рых нашему командованию приходилось бояться чуть ли не так же, как и противника».

Воспоминания Тухачевского относятся к Восточному фронту, но так было везде, и под Царицыном в том числе.

Эту «армию» не разбили в пух и прах только по одной причине — белые тоже находились в процессе формиро­вания и у них царило примерно то же самое. Вообще Гражданская война не была войной в обычном понима­нии этого слова, с фронтами, окопами, тылами и пр. Вес­ной 1918 года Красная Армия насчитывала около 120 ты­сяч человек. А численность знаменитой Белой гвардии, отборных офицерских батальонов, была всего-то 4 тыся­чи человек. Почти до самого конца Гражданская война была войной не фронтов, а отрядов, которые перемеща­лись по просторам России куда и как хотели, неожидан­но налетали на противника, занимали населенные пунк­ты и снова исчезали в неизвестном направлении. Крас­ные, белые, зеленые всех оттенков, отряды самообороны, просто бандиты — все воевали со всеми, и никто не мог сказать, куда завтра повернет штык сегодняшний союз­ник. То, что немцы, англичане, японцы, румыны, поляки и пр. так и не смогли захватить Россию, объяснялось отнюдь не силой Красной Армии, а тем, что любая окку­пационная власть сталкивалась с той же проблемой, что и власть неоккупационная, — с проблемой замирения страны. А уж иностранные-то войска, хорошо обутые и вооруженные, были желанной добычей для всех воюю­щих сторон, и доставалось им по полной программе.

 

МИФ В СВОЕМ РАЗВИТИИ⁶⁰

«Несколько десятков военспецов, в свое время назна­ченных Снесаревым в свой штаб, пытались разъяснить Сталину, что надо все-таки уделять внимание столь не­любимым им "чертежам" и планам. В ответ Сталин при­казал местным чекистам "разобраться", и в ночь на 22 августа чекисты, забив арестованными военспецами вме­стительную баржу, вывезли их на середину Волги и рас­стреляли, а трупы сбросили в воду».

(С. Н. Бурин. Григорий Котовский: Легенда и быль.)

«В 1918 г. в Царицыне по личному распоряжению Ста­лина затопили в Волге баржу, трюмы которой были наби­ты пленными».

(Б. Илизаров. Об историческом гештальте, историческом пространстве и тварях истории.)

⁶⁰ К сожалению, материал этот помогавшие мне люди нашли в Интернете и принесли мне без выходных данных.

 

«Сталин — чистейший злодей, который начал свои пре­ступления еще со времен Гражданской войны. Он утопил под Царицыном в баржах всех этих белых генералов, офицеров, которых собрал со всех войск...»

(Историк Юрий Жуков и журналист Александр Сабов отвечают на вопросы читателей. «Комсомольская правда».

3.12.2002).

На примере этих трех отрывков исследователь Игорь Пыхалов в своей статье «Легенды и мифы российской ин­теллигенции» показал, как растет и развивается истори­ческий миф. У Феликса Кривина есть крохотная притча о курочке, которая потеряла перышко, и о том, как эта новость, обойдя все курятники города, превратилась в тра­гическую историю о том, как десять кур от несчастной любви к петуху выщипали себе все перья и умерли от холода, так что виновница всей этой кутерьмы, когда до нее эта история дошла, долго качала головой в сочувствии несчастным влюбленным. Где же ей было узнать себя?

Как же все было на самом деле с этой баржой и вооб­ще с Царицыном?

...Если Сталин собирался и дальше выполнять задание центра, ему поневоле приходилось заняться организаци­ей обороны Царицына — крупного железнодорожного узла и торгового центра Поволжья. Так он напрямую вмешал­ся в дела ведомства Троцкого. Вплотную занявшись обо­роной, он обнаружил в ее организации все ту же неразбе­риху и уже привычно начал наводить порядок. (Вообще возникает ощущение, что основная деятельность Стали­на в то время — это наведение порядка во всех областях, с которыми он соприкасался.) Воинских частей в Цари­цыне почти не было, а какие были, находились в состо­янии полного раздрая. Трудно сказать, как бы оберну­лось дело, но, по счастью, в начале июля к Царицыну с боями прорвалась из Донбасса 5-я армия во главе со ста­рым знакомым Сталина — Ворошиловым, с которым они быстро нашли общий язык и начали организовывать обо­рону уже вдвоем.

А проблемы возникали самые разнообразные. В Кри­вой Музге пришлось уговаривать красноармейцев поки­нуть эшелоны, где оставались их семьи, которых бойцы взяли с собой. На станции Ремонтная — объяснять бой­цам, почему в Красной Армии не надо создавать солдат­ские комитеты. И все время, постоянно вести глухую борьбу с наркомвоеном и его кадрами.

В начале июля Сталин пишет Ленину: «Если Троцкий будет, не задумываясь, раздавать направо и налево манда­ты... то можно с уверенностью сказать, что через месяц у нас все развалится на Северном Кавказе и этот край окон­чательно потеряем... Вдолбите ему в голову, что без ведо­ма местных людей назначений делать не следует, что иначе получится скандал для Советской власти...» Можно лишь представлять, отголоском какой борьбы послужила эта телеграмма, но это «вдолбите ему в голову» о многом говорит. На следующий день он телеграфирует: «Штаб Северо-Кавказского военного округа оказался совершен­но неприспособленным к условиям борьбы с контррево­люцией. Дело не только в том, что наши "специалисты" психологически неспособны к решительной войне с кон­трреволюцией, но также в том, что они, как "штабные" работники, умеющие лишь "чертить чертежи" и давать планы переформировки, абсолютно равнодушны к опе­ративным действиям... и вообще чувствуют себя как по­сторонние люди, гости». 16 июля он пишет: «Две просьбы к вам, т. Ленин: первая — убрать Снесарева⁶¹, который не в силах, не может, не способен или не хочет вести войну с контрреволюцией, со своими земляками-казаками. Может быть, он и хорош в войне с немцами, но в войне с контрреволюцией он — серьезный тормоз...». Вторая просьба была — прислать штук восемь бронеавтомобилей. Трудно сказать, как насчет автомобилей, но с полномо­чиями разобрались: 19 июля 1918 года был образован Военный Совет Северо-Кавказского военного округа. Председателем его стал Сталин. Так «пятнадцатый нар-

⁶¹ Военный руководитель Северо-Кавказского военного окру­га, генерал-лейтенант царской армии.

 

ком» получил военные полномочия. Ну и, конечно, «сни­мал командиров» — всех, кого считал неспособным к ра­боте. А 20 июля он стал во главе всего военного и граж­данского управления краем.

В начале августа Сталин сообщал Ленину: «военсовет получил совершенно расстроенное наследство, расстро­енное отчасти благодаря инертности бывшего военрука, отчасти заговором привлеченных военруком лиц в раз­ные отделы военного округа». Действительно, благодаря пристрастию Троцкого к «военспецам» в штабе скопилось много бывших офицеров. И дело было не в нелюбви Ста­лина к «планам и чертежам», а в том, что далеко не все из «спецов» были лояльны по отношению к Советской вла­сти. Как впоследствии выяснилось, в штабе действитель­но существовал заговор, одним из руководителей которо­го был протеже Троцкого, начальник штаба округа пол­ковник Носович.

Когда к городу подошли белые, саботаж в штабе стал настолько очевиден, что Сталин приказал арестовать все артиллерийское и часть штабного управления. Заключен­ных посадили на баржу и... утопили? Да нет, просто дер­жали их на барже, где царицынская ЧК устроила тюрьму. Сам штаб расформировали, организовав оперативный отдел при Военном совете. Возмущенный Троцкий тут же прислал телеграмму, требуя, чтобы штаб оставили рабо­тать на прежних условиях, Сталин же написал на теле­грамме: «Не принимать во внимание». Такие у них были взаимоотношения. Единственное, чего смог добиться нар-комвоен, так это освобождения с баржи своего протеже Носовича, которого пришлось отпустить, поскольку до­казательств его участия в заговоре на тот момент не было. Освобожденный Носович не замедлил перебежать к бе­лым.

Однако на свободе еще оставалась значительная часть заговорщиков во главе с инженером Алексеевым, при­сланным в качестве «спеца-организатора по транспорти­рованию нефти с Кавказа». Они собирались поднять вос­стание и захватить город, чтобы помочь наступающим войскам Краснова. Конечно-конечно, никакого заговора на самом деле не было, это злобная «чрезвычайка» похва­тала кого попало и выколотила из них признания. Вот только одна незадача: эту историю рассказал в своих ме­муарах сам Носович, которому нет никакого смысла врать.

«К большому сожалению, прибывший из Москвы гла­ва этой организации инженер Алексеев и два его сына были малознакомы с настоящей обстановкой, и благода­ря неправильно составленному плану, основанному на привлечении в ряды активно выступающих сербского батальона, бывшего на службе у большевиков при чрез­вычайке, организация оказалась раскрытой. Резолюция Сталина была короткой: «Расстрелять». Инженер Алек­сеев, два его сына, а вместе с ними значительное количе­ство офицеров, которые частью состояли в организации, а частью лишь по подозрению в соучастии в ней, были схвачены чрезвычайкой и немедленно, без всякого суда, расстреляны»⁶². А что еще прикажете с ними делать в во­енное время в условиях осажденного города?

Но это была чрезвычайная мера при чрезвычайных об­стоятельствах. А вообще-то, в отличие не только от Троц­кого, но и от других большевиков, Сталин отнюдь не ув­лекался арестами, чему служит доказательством история с солдатскими комитетами. Примерно в то же время в некоторых частях бойцы стали требовать создания сол­датских комитетов для контроля за командирами, по по­воду чего на станции Ремонтная было созвано совеща­ние. Протекало оно горячо, подогретые бузотерами сол­даты не стеснялись в выражениях. В пылу спора Буденный, принимавший участие в совещании, предло­жил арестовать зачинщиков этой истории и отправить их в Царицын. Сталин выступал, по своему обыкновению, в конце. «Говорил он спокойно, неторопливо, — вспомина­ет Буденный, — с заметным кавказским акцентом, но очень четко и доходчиво. Подчеркнув роль, которую сыг­рали солдатские комитеты в старой армии. Сталин затем полностью поддержал меня в том, что в Красной армии создавать такие комитеты не нужно — это может посеять

⁶² Цит. по: Кардашов В. Семанов С. Сталин. С. 125—126.

 

недоверие к командирам и расшатать дисциплину в час­тях. Предложение арестовать инициаторов этого совеща­ния Сталин отверг. Он сказал, что если поднимется ка­кой-нибудь вопрос, то его надо обсуждать, хорошее при­нять, плохое отклонить»⁶³.

Любопытное свидетельство оставил М. И. Потапов из команды бронепоезда «Брянский». Ему пришлось по делу отправиться к Сталину. «Показав в штабе свой документ, захожу в приемную — там ни души. Потихоньку откры­ваю дверь, заглядываю в кабинет. Вижу, ходит в глубоком раздумье небольшого роста человек. На нем внакидку про­стая солдатская шинель и обыкновенные сапоги. Приняв его за дежурного, я вышел в коридор и в ожидании заку­рил. Через некоторое время человек в шинели внакидку вышел из кабинета и прошел в смежную комнату. Воз­вращаясь, он взглянул на меня и осведомился, кого я ожидаю. Отвечаю, что хочу встретиться с товарищем Ста­линым по важному вопросу. Он ответил:

— Я Сталин, заходите».

Кстати, косвенно из этого отрывка видно, что скром­ность в поведении была тогдашним начальникам вовсе не свойственна, иначе не приняли бы наркома за дежур­ного. Троцкого не приняли бы, это уж точно...

А отношения с наркомвоеном все обострялись. У Ста­лина и Ворошилова не сложились отношения с команду­ющим Южным фронтом Сытиным, и они попросили РВС снять Сытина и назначить вместо него Ворошилова. В ответ 3 октября была получена телеграмма: «Приказы­ваю тов. Сталину, Минину немедленно образовать Рево­люционный совет Южного фронта на основании невме­шательства комиссаров в оперативные дела. Штаб поме­стить в Козлове. Неисполнение в течение 24 часов этого предписания заставит меня предпринять суровые меры».

Письмо было откровенно хамским. Сталин был равен Троцкому по положению, и тот не имел права обращать­ся с ним как с подчиненным. В ответ из Царицына поле­тела сердитая телеграмма Ленину. «Мы считаем, что при-

⁶³Цит. по: Кардашов В. Семанов С. Сталин. С. 121.

 

каз этот, писанный человеком, не имеющим представле­ния о Южном фронте, грозит отдать все дела фронта и революции на Юге в руки генерала Сытина, человека не только не нужного на фронте, но и не заслуживающего доверия и потому вредного. Губить фронт ради одного ненадежного генерала мы, конечно, не согласны. Троц­кий может прикрываться фразой о дисциплине, но вся­кий поймет, что Троцкий не Военный Революционный совет Республики и приказ Троцкого не приказ реввоен­совета республики». Неприкрытое раздражение, уже не в первый раз прорывающееся в адрес Троцкого, лучше вся­ких рассуждений показывает, какие между ними были к тому времени отношения. И в дальнейшем они не улуч­шились, отнюдь, просто пока Ленин был здоров и рабо­тал, он их мирил, это было одним из его основных заня­тий — мирить своих вечно конфликтующих между собой подчиненных...

 

Из мифологии:

Летом 1918 года Ленин попросил Сталина, находящего­ся в Царицыне, помочь бакинским комиссарам. Шаумян ска­зал: «Я знаю Кобу по Тифлису, он мне не поможет». Фор­мально Сталин не ослушался Ленина и послал отряд в Баку, но отряд был мал и бессилен что-либо сделать.

О плохих отношениях между Сталиным и Шаумяном слухи ходят давно. Кстати, при чем тут Тифлис? Они некоторое время вместе работали в Баку, пока сначала один, а потом другой не были арестованы. Впервые о будто бы существовавшем конфликте между ними пове­дала в 1930 году грузинская эмигрантская газета «Эхо борьбы», издававшаяся известным меньшевиком Ноем Жорданией. В ней рассказали, что членом ЦК партии должен был стать не Сталин, а Шаумян, но Сталин раз­личными не очень чистыми методами убрал Шаумяна из руководства. Та же газета обвинила его в том, что он выдал Шаумяна охранке.

В СССР это обвинение было озвучено устами старой большевички, бывшего секретаря Шаумяна О. Г. Шату-новской, которая в 60-е годы состояла членом комиссии по расследованию сталинских преступлений и чрезвычай­но много об этих преступлениях рассказывала. Шаумян, по ее утверждению, говорил ей, что Сталин является аген­том охранки — впрочем, эту тему мы в свое время уже обсуждали. На страницы печати этот рассказ вынесли историки А. Г. Арутюнов и Ф. Д. Волков, об объективно­сти которых мы уже тоже говорили.

Не будем вдаваться в историю старой партийной скло­ки, независимо от того, была ли она на самом деле или привиделась Ною Жордании — в любом случае ее от граж­данской войны отделяет десять лет. Лучше посмотрим, как все обстояло в 1918 году. А то возникает такое впечат­ление, что Сталин имел в своем распоряжении миллион солдат, а для Шаумяна пожадничал дать отряд посильнее.

Все происходило тем же летом 1918 года, когда к Ца­рицыну подступали отряды Деникина и Краснова. К Баку же тогда подступали турки, не замедлившие поживиться в русской смуте. 20 июля Сталин сообщал Шаумяну, что, по его сведениям, народнические фракции бакинского Совдепа добиваются приглашения англичан для защиты от турецких захватчиков. 25 июля это решение было при­нято, а 31 июля власть от бакинского Совнаркома пере­шла в руки так называемой «диктатуры Центрокаспия» — выборного органа Каспийской военной флотилии. Дик­татура распустила Совет, запретила большевистские газеты. Руководство Совнаркома и другие большевики по­пытались эвакуироваться в Астрахань, однако их пароход был перехвачен кораблями диктатуры, красные отряды разоружены, а члены Совнаркома арестованы. В середи­не сентября, когда англичане под натиском турок бежали из Баку, «бакинских комиссаров» освободили, и они по­пытались снова прорваться в Астрахань, но им опять не повезло — команда парохода взяла курс на Красноводск, где власть была в руках англичан и правительства правых эсеров. 20 сентября двадцать шесть руководителей совет­ской власти в Баку были расстреляны. Позднее англичане и правые эсеры пытались свалить вину друг на друга, точнее, англичане упорно молчали по поводу «инциден­та», а правые эсеры утверждали, что решение о расстреле было принято под давлением англичан.

А теперь любой желающий может положить перед со­бой карту России и посмотреть, где Царицын, а где Баку. А также попытаться подсчитать, какой отряд надо было послать Сталину, чтобы помочь Шаумяну отбиться от ту­рок и от англичан одновременно. Интересно, всех нахо­дившихся в его распоряжении войск хватило бы, или сле­довало занять у других фронтов? Заодно, кстати, отдав Царицын Краснову и оставив центр без хлеба ради при­зрачного удовольствия положить бойцов на берегах Каспия.

 

Из мифологии:

После окончания Гражданской войны было решено награ­дить Троцкого орденом Боевого Красного Знамени как одно­го из главных военных руководителей молодой республики. Ленин предложил дать такой же орден Сталину. Члены Политбюро удивились: за что же Сталину? Он провалил царицынскую операцию, польская операция и поход на Вар­шаву чуть не кончились полной катастрофой. Ленин отве­тил: Сталин очень не любит, когда у кого-нибудь что-ни­будь есть, а у него нет.

В этом сюжете знание истории — просто феноменаль­ное. Конечно, Ю. Борев тут ни при чем — он собрал все сплетни, ходившие в диссидентской среде, только и все­го. Но все ж таки наши образованные слои общества мог­ли бы в школе на уроках не Солженицына под партой читать, а учителя слушать. Сталин не провалил царицын­скую операцию, наоборот, Царицын тогда удалось отсто­ять. Он был сдан белым лишь летом 1919 года, когда ни Сталина, ни Ворошилова там и близко не было.

Откуда же сведения о «провале»? Ну как же? Сталин потеснил Троцкого с занимаемых им позиций, убрал из руководства его людей и достаточно резко отзывался о нем самом — а Троцкий был не склонен прощать обиды, нанесенные его самолюбию, однако отстоять свою ли­нию перед Лениным и ЦК был не в силах. Тогда он по­считался с уевшим его противником «в другое время и в другом месте» — на съезде Советов, где отвел душу, пред­ставив в своей речи 10-ю армию, оборонявшую Царицын, в самых черных красках. Чтобы не развивать конфликт дальше, Стачина отозвали из Царицына, а Ворошилова сняли с поста командующего 10-й армией.

Однако Троцкий тут же получил новый удар по само­любию: 30 ноября Сталин был назначен заместителем пред­седателя только что созданного Совета рабочей и кресть­янской обороны⁶⁴, в котором председатель Реввоенсовета оказался всего лишь рядовым членом. По-видимому, все, кроме Троцкого, работой Сталина были вполне довольны, потому что практически сразу его вместе с Дзержинским отправили на восток, выяснять причины сдачи Перми.

А вот у Троцкого было много противников в армии. Накануне VIII съезда РКП(б), который состоялся в марте 1919 года, появилась так называемая военная оппозиция, недовольная, с одной стороны, широким привлечением военспецов, а с другой, репрессиями наркомвоена. Это были достаточно видные большевики и красные коман­диры, в том числе и соратники Сталина по боям за Цари­цын Минин и Ворошилов. Прекрасно! В самый разгар Гражданской войны не хватает только еще «войны» на съезде! Чтобы избежать открытого конфликта, Троцкого на время съезда убрали из Москвы, отправив на Восточ­ный фронт. Сталин остался. Нетрудно догадаться, что это не способствовало улучшению их отношений.

Что же касается вины Сталина в том, что польская опе­рация и поход на Варшаву закончились провалом, то это, извините, просто чушь собачья. Он все время был резко против этого похода, а инициатором его выступил люби­мый протеже Троцкого командующий Западным фрон­том Тухачевский, поддержанный Москвой.

...Во все время существования России начиная со вре­мен князей одним из самых опасных врагов и самым не-

⁶⁴ Председателем был Ленин.

 

уемным агрессором на западе была Польша, за исключе­нием того времени, когда она не существовала как госу­дарство, поделенная между Австрией, Германией и Рос­сией. Естественно, поляки мгновенно воспользовались революцией и поражением Германии и Австрии, чтобы обрести столь долгожданную независимость и государ­ственную целостность. Появление государства Польши было одним из результатов версальского мирного догово­ра. Новоиспеченное государство тут же привычно двину­ло войска на территорию России — как же, у соседей та­кая смута, а Польша останется в стороне? Поляки начали захватывать Украину и Белоруссию и остановились, лишь дойдя до Березины.

В то же время с юга снова начала наступление армия Деникина. Положение было отчаянное. 1 июля 1919 года Троцкий послал Ленину телеграмму: «Ни агитация, ни репрессии не могут сделать боеспособной босую, разде­тую, голодную, вшивую армию» и, вернувшись в Москву, подал в отставку. Однако его не расстреляли как дезерти­ра, а принялись уговаривать снова вернуться к управле­нию армией — и уговорили.

Белые продолжали наступать, и тогда 5 августа Троц­кий представил Совету обороны новый военный план, который предусматривал подготовку наступления на... Индию. Мол, поражение все равно неизбежно, поэтому надо думать о будущем и, раз не вышло в одном месте, попробовать в другом. На полном серьезе он предлагал сформировать корпус из 30 — 40 тысяч всадников, пере­вести Маркса на туземные языки и заняться революцией в Азии. Как отреагировал Совет обороны на этот бред, история умалчивает.

По счастью, белая армия находилась примерно в том же положении, что и красная, тоже голодная, выдохшая­ся, вымотанная, да еще и деморализованная. Ее продви­жение остановилось само собой, по причине того что кончились силы. В начале октября на Южный фронт по­слали Сталина. Он разработал план наступления, удар­ной силой которого была Первая конная армия Буденно­го. Кстати, по поводу идеи создания этой армии наркомвоен и великий специалист по строительству Красной Армии товарищ Троцкий со свойственным ему апломбом заявил: «Товарищ Буденный!.. Вы не понимаете природы кавалерии. Это же аристократический род войск, кото­рым командовали князья, графы и бароны. И незачем нам с мужицким лаптем в калашный ряд».

Именно Первая Конная армия и стала яблоком раздо­ра между Сталиным и Тухачевским, позволившим после­днему свалить неудачу польского похода с больной голо­вы на здоровую.

Итак, 25 апреля 1920 года польская армия совместно с петлюровцами начала наступление на Украину. Она на­считывала около 200 тысяч человек, что было много по масштабам Гражданской войны, и была превосходно во­оружена. Что касается вооружения и экипировки Крас­ной Армии — наверное, можно не объяснять. В начале мая Сталин решением Совета труда и обороны был назначен ликвидатором очередного «прорыва» — председателем комиссии по снабжению армии оружием и налаживанию работы оружейных заводов. А 26 мая его откомандировы­вают на Украину, на Юго-Западный фронт.

В июне Красная Армия перешла в наступление и к середине июля вышла к территории Польши. Во многом ей помогало люто ненавидевшее польских панов населе­ние захваченных украинских и белорусских земель. Раз­гром поляков был сокрушительный. И тут, в самый нео­жиданный момент, впереди снова замаячил призрак мировой революции, в сочетании с амбициями команду­ющего Западным фронтом Тухачевского, сыгравший са­мую роковую роль в истории Гражданской войны.

Все это время твердокаменные «марксисты» не устава­ли ловить каждый всплеск недовольства в Европе, надеясь на то, что вот-вот начнется долгожданная мировая рево­люция. В 1919 году Троцкий, рискуя всем, пытался пере­бросить войска с фронтов на помощь революционерам в Венгрии и Баварии — по счастью, не получилось. А выход к польской границе все «мировые революционеры» в Мос­кве восприняли как долгожданную возможность распрос­транить революцию на Европу, население которой, конечно же, радостно поднимется на борьбу. Сталин был кате­горически против того, чтобы переходить границу. Он пре­дупреждал: «Тыл польских войск является однородным и национально спаянным... Конечно, тыл Польши неодно­роден в классовом отношении, но классовые конфликты еще не достигли такой силы, чтобы прорвать чувство на­ционального единства и заразить противоречиями разно­родный в классовом отношении фронт».

Но Политбюро, в эйфории от «прорыва в Европу», было глухо к предупреждениям. 2 августа было принято решение объединить Западный и часть Юго-Западного фронтов в единый фронт, наступающий на Варшаву. Ста­лина, чтобы не мешал, от реализации этого плана отстра­нили, отправив заниматься Врангелем. Ленин послал ему довольно неуклюжую телеграмму: «Только что провели в Политбюро разделение фронтов, чтобы Вы исключитель­но занимались Врангелем. В связи с восстаниями, осо­бенно на Кубани, а затем и в Сибири, опасность Вранге­ля становится громадной и внутри Цека растет стремле­ние тотчас заключить мир с буржуазной Польшей... С главкомом я условился, что он даст Вам больше патро­нов, подкреплений и аэропланов»⁶⁵.

Кого он хотел обмануть! Сталин прекрасно понял, что его отодвигают в сторону, чтобы не мешал, и ответил бес­прецедентно резкой телеграммой: «...Вашу записку о раз­делении фронтов получил, не следовало бы Политбюро заниматься пустяками. Я могу работать на фронте еще максимум две недели, нужен отдых, поищите заместите­ля. Обещаниям главкома не верю ни на минуту, он свои­ми обещаниями только подводит. Что касается настрое­ния ЦК в пользу мира с Польшей, нельзя не заметить, что наша дипломатия иногда очень удачно срывает ре­зультаты наших военных успехов». Разумеется, у него были и свои источники информации в Москве, потому что, когда 4 августа Ленин попросил прислать его заклю­чение о военных перспективах на обоих фронтах, от ко­торого «будут зависеть важнейшие политические реше­ния», Сталин ответил: «...Я не знаю, для чего собственно

⁶⁵ Цит. по: Емельянов Ю. Сталин. Путь к власти. С. 319. 212

 

Вам нужно мое мнение, поэтому я не в состоянии пере­дать Вам требуемого заключения и ограничусь сообще­нием голых фактов...»⁶⁶. Правда, факты сообщил, по сво­ему обыкновению, точно и корректно.

А самое обидное и нелепое, что после того, как, в точ­ном соответствии с предупреждениями Сталина, поход на Варшаву окончился сокрушительным разгромом, его же постоянно обвиняли в неудаче этой операции. Тут надо несколько отвлечься от самого Сталина и обратиться к личности командующего соседним, Западным фронтом, Тухачевского. У этого человека была своя политика в ве­дении боевых действий, проявлявшаяся несколько раз на протяжении его военной карьеры. Он был по стилю дей­ствий изрядный авантюрист, а по положению в армии — протеже и любимец Троцкого. Поэтому, когда какая-либо из его недостаточно продуманных и подготовленных опе­раций оказывалась под угрозой срыва, он тут же обра­щался ко всем соседям и к Москве, требуя себе подкреп­лений — и неизменно получал их, попробуй не дай!

Как же все получилось летом 1920 года?

В ходе Июльской операции стремительным ударом Красная Армия выбила поляков из Минска и Вильнюса и погнала их на запад. Казалось, польская армия разбита и полностью деморализована. По плану Варшаву следо­вало взять совместными усилиями Западного и Юго-За­падного фронтов. Но Тухачевский просит у Реввоенсове­та республики и главкома внести коррективы в план на­ступления, уверяя, что можно взять Варшаву силами одного Западного фронта. Что подвигло его на эту аван­тюру? Легкомыслие ли, или он не хотел ни с кем делить­ся славой «зачинателя мировой революции?» Главком С. С. Каменев согласился с его планом. Юго-Западный Фронт начал наступление на Львов, удаляясь от варшав­ского направления.

И вот тут-то все недостатки «гениального стратега» проявили себя в полной мере. Слишком многого он не Учел. Противник оказался не там, где его ожидали, мес­тное население и не думало поддерживать «братьев по

⁶⁶. Цит. по: Емельянов Ю. Сталин. Путь к власти. С. 320.

 

классу». Тылы отстали, у войск не хватало продовольствия и боеприпасов, люди и лошади были измотаны много­дневным стремительным продвижением. Достаточно ока­залось полякам нанести один удар там, где их не ждали, как наши части стремительно покатились на восток. В довершение всего командующий со своим штабом на­ходился глубоко в тылу, и, когда телеграфная связь была прервана, он полностью потерял управление войсками.

Не привыкший признавать своих ошибок, комфронта тут же свалил неудачу на Главное командование РККА и... соседний, Юго-Западный фронт, который плохо ему помогал. Действительно, Юго-Западный фронт помогал плохо. Приказ о немедленном оказании помощи Тухачев­скому — передаче ему Первой Конной — пришел в самом разгаре Львовской операции. Командующий фронтом Егоров, повинуясь, составил проект приказа, но Сталин отказался его утвердить, как несвоевременный, соглаша­ясь отдать армию лишь после взятия Львова. Тем более что приказ о передаче армии был отдан лишь 11 августа, а пришел 13 августа, когда войска Тухачевского уже на­ступали на Варшаву. Ну и чем бы Буденный ему помог? Только лошадей бы загнал на марше.

Но, естественно, виновным в поражении оказался не Тухачевский с его авантюрным планом и неумелым ко­мандованием, а Егоров, Сталин и Буденный. Точнее, ви­новны они были лишь по мнению глубоко штатских ис­ториков, которые усиленно искали «компромат» на Ста­лина. У военных специалистов на этот счет сомнений не было. Десять лет спустя, уже в 1930 году, во время обсуж­дения книги В. А. Триандафиллова «Характер операций современных армий» в пылу дискуссии один из присут­ствующих крикнул Тухачевскому: «Вас за 1920 год вешать надо!» А в 1932 году дискуссия, проведенная в Военной академии им. Фрунзе, положила конец спорам. План был признан порочным, часть вины возложена на Тухачевс­кого, который, впрочем, ничем не поплатился — ни в 1920 году, ни потом...

Разгром под Варшавой дорого обошелся Советской России — в результате она потеряла Западную Украину и Западную Белоруссию, которые пришлось потом, в 1939 году, забирать обратно, по поводу чего и теперь еще кри­чат о «советской оккупации». Кроме того, пришлось вып­латить репарации в размере 30 миллионов золотых руб­лей и дать обязательства возвратить военные трофеи и ценности, вывезенные из Польши аж с 1772 года. Это не считая того, что 40 тысяч пленных красноармейцев по­гибли в польских лагерях. Это к сведению тех, кто уж очень горько плачет о Катыни.

А Сталин 14 августа был вызван в Москву для выясне­ния отношений. Он попросил освободить его от должно­сти члена РВС Юго-Западного фронта и получил, нако­нец, долгожданный отпуск — это был его первый отдых начиная с марта 1917 года.

И, напоследок, насчет орденов. В прошлой главе мы приводили воспоминания Иосифа Прута о встрече со Ста­линым, когда он привез наркому письмо от Кирова. Сце­на продолжается так:

«Сталин прочел письмо.

— На словах ничего не передавал?

— Товарищ Киров просил передать, что в боях за Кав­каз принимало участие много достойных людей, а орде­нов Красного Знамени прислали только триста штук. Просит прислать хотя бы еще столько же.

— Постараюсь. Больше ничего? -Нет.

— Можете идти.

Когда Прут уже взялся за ручку двери, Сталин его ок­ликнул:

— Сколько вам лет? - Двадцать, товарищ нарком.

— Хотите, дам совет, который может пригодиться вам в жизни? Постарайтесь сделать что-нибудь для револю­ции, и если какой-нибудь канцелярист не включит вас в наградной список, то не надо на это обижаться»⁶⁷.

Кто хочет, может отнести это на счет виртуозного ста­линского иезуитства.

⁶⁷ Борее Ю. XX век в преданиях и анекдотах. Т. 1. С. 112.

 

 

 

 

Глава 13 ЛЕНИН И СТАЛИН

Из мифологии:

«В 1952 году я работал в журнале "Театр ", и автор ка­кой-то публикации принес мне фотографию: Сталин и Мо­лотов сидят на скамейке в Горках. Фотография была уди­вительно похожа на знаменитую "Ленин и Сталин в Гор­ках ": та же скамейка, те же позы. Я отправился к главному редактору, драматургу Николаю Погодину.

Был закат сталинской эпохи, интенсивно шли аресты. Погодин хмуро и нехотя дал указание:

— Странный монтаж. Надо написать в ЦК или в орга­ны. Часто бывает, что где-то сидит какой-то старой за­калки наборщик и протаскивает вредительство...

Причем тут наборщик, я не понял. Фотографию я печа­тать не стал и никуда ее не переслал.

Сейчас я думаю, что это фото и было оригиналом поли­тической фальсификации: в знак великой дружбы Молото-ва в свое время заменили на Ленина. А автор статьи про­сто наткнулся на редкий снимок и, ничего не подозревая, приволок его в журнал.

Бытовой смысл этого анекдота, рассказанного Юрием Боревым, — показать, что на самом деле Ленин и Сталин нисколько не были близки, что Сталин отстоял от вождя на несколько этажей партийной иерархии. Мифологичес­кий его смысл — опять же развенчивание Сталина, ибо до самый последних дней, да и сейчас тоже, фигура Лени­на - религиозно-харизматическая. «Нет бога, кроме Мар­кса, и Ильич - пророк его». Удивительная штука - рели­гиозное сознание. Уже и Маркса давно развенчали, и учение его раскритиковано и забыто, а фигура «красного пророка» по-прежнему на пьедестале. Ведь если вдумать­ся: был ли Сталин близок к Ленину, не был ли... НУ И ЧТО?

 

Из сказок дедушки Никиты:

«Больше всего меня возмущало, да и не только меня, но и других, поведение Кагановича. Это был холуй... Бывало, встанет, горло у него зычное, сам мощный, тучный, и роко­чет: "Товарищи, пора нам сказать правду. Вот в партии все говорят: Ленин, ленинизм. А надо говорить так, как оно есть, какая существует ныне действительность. Ленин умер в 1924 году. Сколько лет он проработал ? Что при нем было сделано? И что сделано при Сталине? Сейчас настало вре­мя дать всем лозунг не ленинизма, а сталинизма ". Когда он об этом распространялся, мы молчали. Стояла тишина».

(Хрущев. Т. 2. С. 123)

Хрущев пишет о «холуйстве» Кагановича с праведным гневом — да как он смеет говорить такое! Действительно, тогда, когда писались эти строки, подобные обвинения звучали жутко, ибо в стране существовал абсолютный культ Ленина. Но сейчас-то мы от этого культа свободны, надеюсь, и можем прочесть все это непредвзято. И, если читать непредвзято, то видишь то, что не было видно раньше,-то, что КАГАНОВИЧ БЫЛ ПРАВ!

Сталин — самостоятельная фигура нашей истории, и по внимательном изучении фактов видно, что он как го­сударственный деятель несоизмеримо крупнее Ленина. Да, он был, может быть, слабее в теоретической области — но кому сейчас это интересно? Кому вообще интересна эта давно забытая теория и ее адепты? А Россия оста­лась — та, что в 20-е годы была с сохой, а в 50-е — с атом­ной бомбой.

Но есть во всем этом один нюанс. Все это видно сей­час, спустя сто лет. Но это было совсем не так для совре­менников, и не так для самого Сталина, усилиями которого в основном и был создан этот ленинский культ. Сталин в молодости боготворил Ильича. Впервые увидев Ленина, он был поражен тем, что тот — маленького рос­та, ибо для Кобы с его народным сознанием великий че­ловек должен был быть богатырем. Потом, по прошествии времени, он научился относиться к вождю более сдер­жанно, хорошо видел его ошибки и недостатки — но из­менилось ли его личное отношение к Ильичу? И еще один вопрос — а Ленин-то как относился к Сталину?

 

СТРАННОЕ ПИСЬМО

«...Сталин слишком груб, и этот недостаток, вполне терпимый в среде и в общениях между нами, коммунис­тами, становится нетерпимым в должности Генсека. По­этому я предлагаю товарищам обдумать способ переме­щения Сталина с этого места и назначить на это место другого человека, который во всех других отношениях от­личается от товарища Сталина только одним перевесом, именно, более терпим, более лоялен, более вежлив и более внимателен к товарищам, меньше капризности и т.д...»

Ленин. Из «Письма к съезду».

В годы начала перестройки, когда Ленин был еще ико­ной даже для демократов, публикация этого забытого письма произвела впечатление разорвавшейся бомбы. Как же, САМ ЛЕНИН такое о Сталине написал, да еще пред­ложил снять его с поста генсека, на который сам неза­долго до того и назначил! Но, право, давно уже пора пе­рестать относиться к Ленину как к гениальному из гени­альных и непогрешимому из непогрешимых, и не надо делать из его слов священное писание. Взысканный мо­наршей милостью не всегда хорош, а не взысканный не всегда плох. Тем более что сам Ленин как-то раз сказал одному из работников Совнаркома Я. Шатуновскому: «Я плохо разбираюсь в людях, я их не понимаю. Но я этот недостаток за собой знаю и стараюсь советоваться со старыми товарищами, с Надеждой Константиновной и с Марией Ильиничной»⁶⁸.

Вот так! В идеях разбирался, а в людях — нет, с женой советовался. Должно быть, в этом свойстве надо отчасти искать причину той странной кадровой политики, когда Ленин, например, создал и отстаивал единство заведомо неработоспособного Политбюро и так боялся дать бой Троцкому. А кто понимал в людях, так это Сталин, хотя, может быть, он и не был таким суперменом по части идей.

Удивительно не то, что Ленин назвал грубым Сталина, одного из самых выдержанных и терпимых среди боль­шевистской верхушки, на то есть своя причина, о кото­рой ниже будет сказано. Удивительно другое: почему Ле­нина вообще это волновало? Да и что значит «груб»? Ну да, он ни в коей мере не был той гоголевской дамой, ко­торая не могла сказать: «Этот стакан воняет», а говорила: «Этот стакан плохо себя ведет». Трудно ожидать чистоп­люйства от человека, который всю жизнь общался с кем? С рабочими в ячейках, зеками в тюрьмах, крестьянами в ссылках и красноармейцами, которые в смысле манер были хуже всех. С кем поведешься, от того и наберешь­ся—а чего, спрашивается, можно было набраться от этой публики? Впрочем, и сам Ильич, который провел жизнь среди интеллигенции, в смысле утонченности выраже­ний был далеко не подарок — чего стоит одно употребле­ние в документах любимого ленинского словечка «гов­но». И хотя он и не имел обыкновения материться, одна­ко припечатать словом мог так, что покруче будет любого мата. Да и вообще в речах и даже документах советские вожди того времени не миндальничали, а уж в пылу дис­куссии они могли смешать с этим самым любимым ле­нинским словечком кого угодно, в том числе и товарища по партии, да и по физиономии иной раз врезать могли, были такие случаи...

Нравы в среде большевиков были еще те, но никого никогда это особенно не смущало. Вот, например, Серго Орджоникидзе. Молотов вспоминает: «На X съезде были

⁶⁸ Емельянов Ю. Сталин. Путь к власти. С. 356.

 

выступления против того, чтоб его избрать в ЦК, — он груб, с ним нельзя иметь дело и тому подобное. Ленин выступил в его защиту: «Я его знаю как человека, кото­рый предан партии, лично знаю, он у меня за границей был...» Из зала кричат, мол, зачем он рукоприкладством занимается? Ленин отвечает: «Что вы от него требуете? У него такой характер вспыльчивый. Темперамент очень большой, и вы учтите, он плохо слышит на одно ухо»... Это 1921 год, Серго все время на фронтах, время горячее и сам горячий был, и я допускаю, что он мог кому-ни­будь дать по затылку». И ни слова осуждения — что, мол, нельзя так... О Сталине кто-нибудь когда-нибудь сказал, что он рукоприкладствует? Он даже не кричал никогда, ни у кого под носом не махал пистолетом...

Что же касается такого свойства, как капризность, то тут абсолютным чемпионом был Троцкий, с которым по этой части не могли соперничать не только большевист­ские наркомы, но и оперные примадонны. Этот человек был хронически всем недоволен, все ему было «не по раз­меру». Так, он дважды наотрез, причем, как пишет его биограф И. Дейчер, «категорично и довольно надменно», отказывался от должности заместителя председателя Со­внаркома (в то время как Сталин безропотно принимал любое поручение, которое на него взваливали). Не гово­ря уж о его привычке демонстративно читать романы на заседаниях Политбюро. Да и вообще постоянными лич­ными разборками, демонстративными уходами в отстав­ку в то время блистали все, не исключая и самого Лени­на, и Сталин был в этом отношении далеко не самый выдающийся, а уж в партийных дискуссиях соратники вели себя далеко не аристократично. И вдруг то, что у других в обычае, у Сталина стало недостатком. В чем же дело?

Из мифологии:

Камо погиб а 1922 году в Тбилиси при загадочных обсто­ятельствах. Он был сбит машиной (чуть ли не единствен­ной в городе), когда ехал на велосипеде. Еще в те годы существовало подозрение, что он был устранен Сталиным: Камо хотел пробиться в Горки и освободить Ленина из-под до­машнего ареста.

Впрочем, одно свидетельство о сталинской «грубости» имеется, но в глазах Ильича оно стоит всех прочих, вме­сте взятых. Здесь нам не обойтись без хронологии ленин­ской болезни. Первый серьезный приступ случился у него в мае 1922 года. Болел Ильич до сентября, потом вернул­ся к работе, но ненадолго. 25 ноября 1922 года у него наступило ухудшение состояние здоровья, он упал в ко­ридоре своей кремлевской квартиры. Врачи настаивали на покое и постельном режиме, однако Ленин все время его нарушал. Ильича отправили в Горки на отдых, и вер­нулся он оттуда 12 декабря, но уже 13 декабря ему снова стало хуже, начались кратковременные параличи — все говорило о прогрессирующей серьезной болезни мозга. 16 декабря наступил частичный паралич. Врачи катего­рически запрещали какую бы то ни было работу, но как заставить Ленина соблюдать их указания? И вот 18 декаб­ря пленум ЦК принял решение: «На т. Сталина возло­жить персональную ответственность за изоляцию Влади­мира Ильича как в отношении личных сношений с ра­ботниками, так и переписки». Это и был вышеупомянутый «домашний арест».

Почему именно на Сталина возложили соблюдение «тю­ремного режима»? Тут можно много порассуждать о его политических талантах, макиавеллиевской хитрости, бла­годаря которой он выбил себе эту привилегию, но приви­легия-то сомнительная, и что-то другие члены Политбюро не горели желанием брать на себя такую ответственность. Почему не Зиновьев — ведь старый соратник, «российский Энгельс»... Но дадим лучше слово очевидцам.

«В последний период Ленин был очень близок со Ста­линым, — вспоминал Молотов, — и на квартире Ленин бывал, пожалуй, только у него». Когда Ильича отправили в Горки, Сталин бывал у него чаще, чем все остальные члены Политбюро, вместе взятые. А вот что вспоминает Мария Ильинична Ульянова:

«В. И. очень ценил Сталина. Показательно, что вес­ной 1922 г., когда с В. И. случился первый удар, а также во время второго удара в декабре 1922 г. В. И. вызывал к себе Сталина и обращался к нему с самыми интимными поручениями, поручениями такого рода, что с ними мож­но обратиться лишь к человеку, которому особенно дове­ряешь, которого знаешь как истинного революционера, как близкого товарища. И при том Ильич подчеркивал, что хочет говорить именно со Сталиным, а не с кем-либо иным»⁶⁹.

Но не только близость к Ленину стала причиной тако­го поручения. Можно было быть абсолютно уверенными: если за режим вождя будет отвечать Сталин, то режим этот будет соблюдаться, чего бы это ни стоило. А цена оказалась высока: роль «надзирателя» испортила его от­ношения с Лениным, и если Ленину эти отношения были безразличны, то для Сталина все было не так...

 

Из мифологии:

В середине 1926 года Сталин заставил Марию Ульянову написать на пленум ЦК и ЦКК письмо о том, что в после­дний период жизни у Ленина не было разногласий со Стали­ным и их связывала дружба.

Интересно, как технически Сталин мог заставить сес­тру вождя сделать такое заявление? Не иначе, пригрозил ей через десять лет, когда устроит репрессии, стереть в лагерную пыль. И так запугал, что она не только на пле­нуме выступила, но и в своих личных записках сей факт отразила - ведь цитируемый текст был найден в бумагах Марии Ильиничны после ее смерти. Кстати, там были и весьма неприятные для Сталина записи, но никто их не вымарал из документа.

...Но вернемся к соблюдению режима. Естественно, получив такое поручение, Сталин взялся за него с обыч­ными своими беспощадностью и педантизмом. Ильич ис-

⁶⁹ Известия ЦК КПСС. 1989. № 12.

 

пользовал эти его свойства все время, давая самые слож­ные поручения, а вот теперь вождю пришлось испытать их на себе. Надо сказать, что ему это очень не понрави­лось. Ленин настаивал, раздраженно требовал, чтобы ему позволили работать. Он и вообще-то был человеком не­рвным и вспыльчивым, но в здоровом состоянии умел сдерживаться, а теперь дал себе волю.

И снова слово Марии Ильиничне: «Врачи настаивали, чтобы В. И. не говорили ничего о делах. Опасаться надо было больше всего того, чтобы В. И. не рассказала чего-либо Н. К., которая настолько привыкла делиться всем с ним, что иногда совершенно непроизвольно, не желая того, могла проговориться... и вот однажды, узнав, оче­видно, о каком-то разговоре Н. К. с В. И., Сталин вызвал ее к телефону и в довольно резкой форме, рассчитывая, очевидно, что до В. И. это не дойдет, стал указывать ей, чтобы она не говорила с В. И. о делах, а то, мол, он ее в ЦКК потянет. Н. К. этот разговор взволновал чрезвычай­но: она была совершенно не похожа сама на себя, рыда­ла, каталась по полу и пр.».

На самом деле речь шла не о «разговоре» — откуда бы Сталин о том узнал, — а о том, что Крупская разрешила Ленину продиктовать письмо Троцкому. Вот оно, это письмо: «Тов. Троцкий, как будто удалось взять позицию без единого выстрела простым маневренным движением. Я предлагаю не останавливаться и продолжать наступле­ние». Любителей во всем видеть интригу придется разо­чаровать: письмо касалось не взаимоотношений в Полит­бюро, а внешней торговли. Но для того чтобы Ленин смог продиктовать это письмо (кстати, стенографистки не было, и его записала сама Крупская), он должен был по­лучить соответствующую информацию, то есть Надежда Константиновна, вопреки запрещению врачей, все-таки говорила с ним о делах. Она, кстати, не была согласна с врачебными предписаниями, в первую очередь потому, что с ними был не согласен Ленин, и как-то раз даже предложила ему смотреть на свое положение как на пре­бывание в тюрьме. Так что не стоит удивляться, отчего так рассвирепел Сталин.

Молотов рассказывает об этом немножко иначе, но надо учитывать, что с тех пор прошло больше пятидесяти лет... «Сталин провел решение секретариата, чтобы не пускать к Ленину Зиновьева и Каменева, раз врачи зап­ретили. Они пожаловались Крупской. Та возмутилась, сказала Сталину, а Сталин ей ответил: "ЦК решил и вра­чи считают, что нельзя посещать Ленина". — "Но Ленин сам хочет этого!" — "Если ЦК решит, то мы и вас можем не допустить". И продолжает: «Сталин был раздражен: "Что я должен перед ней на задних лапках ходить? Спать с Лениным еще не значит разбираться в ленинизме!" Мне Сталин сказал примерно так: "Что же, из-за того, что она пользуется тем же нужником, что и Ленин, я должен так же ее ценить и признавать, как Ленина?".

Ну не любил Сталин Крупскую, и все тут! Может быть, раздражала она, может быть, просто не уважал. А соб­ственно, что мы знаем о жене Ленина?

На следующий день Крупская написала жалобу, адре­совав ее Каменеву: «Сталин позволил себе вчера по отно­шению ко мне грубейшую выходку. Я в партии не один день. За все тридцать лет я не слышала ни от одного то­варища ни одного грубого слова... Я обращаюсь к Вам и к Григорию (Зиновьеву. - Е. П.), как более близким това­рищам В. И., и прошу оградить меня от грубого вмеша­тельства в личную жизнь, недостойной брани и угроз... Я тоже живая и нервы у меня напряжены до крайности».

Из сказок дедушки Никиты:

«Я сейчас точно не могу припомнить, какой возник по­вод для ссоры. Вроде бы Сталин прорывался к Ленину, а На­дежда Константиновна охраняла Ильича, чтобы его не пе­регружать и не волновать его, как рекомендовали врачи...»

Хрущев Н. Т. 2. С. 120.

Это к вопросу о том, как грубо и беспардонно врет Никита Сергеевич. И ведь наверняка его версия пошла в народ, и многие именно по ней судили о том, что, соб­ственно, произошло в Горках.

Итак, что же было дальше? 24 декабря на совместном совещании врачей и оставшейся части Политбюро (кро­ме Троцкого) был выработан следующий режим: «1. Вла­димиру Ильичу предоставляется право диктовать ежед­невно 5-10 минут, но это не должно носить характер пе­реписки и на эти записки Владимир Ильич не должен ждать ответа. Свидания запрещаются. 2. Ни друзья, ни домашние не должны сообщать Владимиру Ильичу ниче­го из политической жизни, чтобы этим не давать матери­ала для размышлений и волнений». Ответственным за этот режим был опять же Сталин. Едва ли это сильно порадо­вано Ильича, да и Сталина тоже — но приказ есть приказ.

В тот же день Ленин стал диктовать свое знаменитое «Письмо к съезду», где говорится о «необъятной власти» Сталина, — еще бы, эту власть он смог почувствовать на себе! А 4 января он внезапно потребовал продиктованное 24 декабря письмо и добавил знаменитый отрывок о «гру­бости» Сталина. Тут может быть только одно объяснение: либо он узнал о конфликте Сталина и Крупской, либо «посоветовался» с ней о характере Сталина. Ну и что та могла по этому поводу сказать?

Однако инцидент, который сам по себе не стоил вые­денного яйца, получил еще и дальнейшее продолжение. 5 марта, узнав, наконец, от жены подробности конфлик­та, Ленин выходит из себя и пишет Сталину письмо: «Ува­жаемый т. Сталин! Вы имели грубость позвать мою жену к телефону и обругать ее. Хотя она вам и выразила согла­сие забыть сказанное (Сталин и Крупская к тому време­ни помирились. — Е. П.), но, тем не менее, этот факт стал известен через нее же Зиновьеву и Каменеву. Я не наме­рен забывать так легко то, что против меня сделано, а нечего и говорить, что сделанное против жены я считаю сделанным и против меня. Поэтому прошу Вас взвесить, согласны ли Вы взять сказанное назад и извиниться или предпочитаете порвать между нами отношения».

Володичева, секретарь Ленина, передала письмо из рук в руки. «Сталин прочел письмо стоя, тут же при мне, лицо его оставалось спокойным. Помолчал, подумал и произ­нес медленно, отчетливо выговаривая каждое слово, делая паузы между ними. "Это говорит не Ленин, это гово­рит его болезнь". (Так вот по какому поводу были произ­несены эти слова! А у нас представляют дело так, словно он сказал это о "Письме к съезду"! — Е. П.) И продолжал: "Я не медик, я — политик. Я Сталин. Если бы моя жена, член партии, поступила неправильно и ее наказали бы, я не счел бы себя вправе вмешиваться в это дело. А Круп­ская — член партии. Но раз Владимир Ильич настаивает, я готов извиниться перед Крупской за грубость"⁷⁰».

Действительно, письмо Ленина жестокое и злое — чего стоит одно язвительное «уважаемый» в начале. А кроме того — Сталин мог этого не знать, но копии были отправ­лены Зиновьеву и Каменеву.

Сталин, действительно, извинился. 7 марта он пишет: «Т. Ленин! Недель пять назад (? - Е. П.) я имел беседу с т. Надеждой Константиновной, которую я считаю не толь­ко Вашей женой, но и моим старым партийным товари­щем, и сказал ей (по телефону) приблизительно следую­щее: "Врачи запретили давать Ильичу политинформацию, считая такой режим важнейшим средством вылечить его, между тем Вы, Надежда Константиновна, оказывается, нарушаете этот режим, нельзя играть жизнью Ильича" и пр. (Не стоит забывать, что у врачей были основания. Новый приступ болезни произошел у Ленина на следую­щий день после того, как он приступил к работе. — Е. П.).

Я не считаю, что в этих словах можно было усмотреть что-либо грубое или непозволительное, предпринятое против Вас, ибо никаких других целей, кроме цели быс­трейшего Вашего выздоровления, я не преследовал. Бо­лее того, я считаю своим долгом смотреть за тем, чтобы режим проводился. Мои объяснения с Н. Кон. подтвер­дили, что ничего, кроме пустых недоразумений, не было тут да и не могло быть.

Впрочем, если Вы считаете, что для сохранения «отно­шений» я должен «взять назад» сказанные выше слова, я их могу взять назад, отказываясь, однако, понять, в чем тут дело, где моя "вина" и чего, собственно, от меня хотят».

⁷⁰ Цит. ло: Бек А. К истории последних ленинских документов. Из архива писателя // Московские новости. 1989. 23 апреля.

 

Вот, собственно, и все факты. Естественно, люди, под­наторевшие в политике, тут же найдут здесь множество извилистых ходов и сложных интриг. Но дело-то чисто бытовое, и любой человек, хотя бы раз в жизни разбирав­ший чужой семейный скандал, легко поймет, что про­изошло. Скорее всего, Сталин, который тоже был чело­веком горячим, хотя и умел сдерживаться, вышел из себя и... не то что наговорил Крупской лишнего или, как го­ворят, обматерил ее, но просто поговорил с ней тем то­ном, каким он разговаривал, когда злился, — а, как вспо­минают, общение с разозлившимся Сталиным было не для слабых нервов. Поэтому-то он и не понимал, в чем его вина, а Крупская «рыдала и каталась по полу».

Вот и ответ на то, откуда взялось беспокойство о «гру­бости» у человека, который никогда не был озабочен ма­нерами товарищей по партии, даже если они доходили до откровенного мордобоя. Жену обидели!

И напоследок обратимся к воспоминаниям Каганови­ча. В то время в среде партийцев вся эта история отнюдь не была тайной, хотя бы уже потому, что она была изве­стна Зиновьеву и Каменеву, а через них и прочим. «Мне Сталин однажды сказал по поводу письма Ленина, — вспо­минает Каганович: "А что я тут могу сделать? Мне По­литбюро поручило следить за тем, чтоб его не загружать, чтоб выполнять указания врачей, не давать ему бумаги, не давать ему газет, а что я мог — нарушить решение По­литбюро? Я же не мог! А на меня нападают". Это он с большой горечью говорил мне лично, с большой горе­чью. С сердечной такой горечью».

«ОТРАВИТЕЛЬ»

В высших партийных кругах Грузии упорно распростра­нялся слух, что Ленин не умер, а покончил жизнь самоубий­ством, приняв яд, данный ему Сталиным. Слух этот пере­давался в разный вариантах — то Сталин дал Ленину яд по его настойчивому требованию, чтобы избавить от адских мук, то этот яд Сталин дал Ленину через своего агента врача (называли даже имя). Был и такой вариант — Ста­лин разыскал для Ленина в Грузии народного целителя, а на самом деле этот целитель не лечил, а залечивал Ленина ядо­витыми травами. Интересно, что во всех вариантах слу­хов неизменно присутствует яд, будто Сталин так и ездил к Ленину с флакончиком яда.

А. Авторханов. Убил ли Сталин Ленина?⁷¹

Ленин был человеком вспыльчивым и нервным. Пока все было хорошо, эти качества давали ему тот особый «ле­нинский» тонус, которым он так прославился. Но стоило вождю заболеть, как эти качества тут же обратились про­тив него. У Ленина было поражение мозга, инсульт — это такая болезнь, при которой нельзя сказать точно, долго ли еще проживет человек и в каком состоянии он будет нахо­диться. Одни люди почти полностью поправляются, у дру­гих болезнь идет по нарастающей. Конечно, после первого удара может последовать и второй, но когда — через десять дней или через десять лет, — не скажет никто.

Ленин всегда отличался отменным здоровьем и, как любой здоровый человек, психологически тяжело пере­носил болезнь. Можно сказать, что идея самоубийства не оставляла его с самого начала заболевания. Впервые он обратился к ней еще в мае 1922 года. Мария Ульянова вспоминает: «Зимой В. И. чувствовал себя плохо. Голов­ные боли, потеря работоспособности сильно беспокоили его. Не знаю когда, но как-то в тот период В. И. сказал Сталину, что он, вероятно, кончит параличом, и взял со Сталина слово, что в этом случае тот поможет ему дос­тать и даст ему цианистого калия. Ст. обещал. Почему В. И. обратился с этой просьбой к Ст.? Потому что он знал его за человека твердого, стального, чуждого всякой сентиментальности».

А теперь попрошу у читателя терпения и извинения за очень длинную цитату. Мария Ильинична рассказывает, как это было:

⁷¹ Авторханов А. Убил ли Сталин Ленина?// Новый журнал. Нью-Йорк, 1957. № 10. Цит. по: Гусляров Е. Сталин в жизни. М., 2003. С. 142.

 

«30 мая (1922 г. — Е.П.) Владимир Ильич потребовал, чтобы к нему вызвали Сталина... указывал, что Сталин нужен ему для совсем короткого разговора, стал волно­ваться, и пришлось выполнить его желание. Позвонили Сталину, и через некоторое время он приехал вместе с Бухариным. Сталин прошел в комнату Владимира Ильи­ча, плотно прикрыв за собой, по просьбе Ильича, дверь. Бухарин остался с нами и как-то таинственно сказал: "Я догадываюсь, зачем Владимир Ильич хочет видеть Ста­лина" (вот ведь язык без костей! — Е. П.). Но о догадке своей он нам на этот раз не рассказал.

Через несколько минут дверь в комнату Владимира Ильича открылась и Сталин, который показался мне не­сколько расстроенным, вышел. Простившись с нами, оба они — Бухарин и Сталин — направились... к автомобилю. Я пошла проводить их. Они о чем-то разговаривали друг с другом вполголоса, и во дворе Сталин обернулся ко мне и сказал: "Ей (он имел в виду меня) можно сказать, а Наде (Надежде Константиновне) не надо". И Сталин передал мне, что Владимир Ильич вызвал его для того, чтобы напомнить ему обещание, данное раньше, помочь ему вовремя уйти со сцены, если у него будет паралич. "Теперь момент, о котором я вам раньше говорил, — ска­зал Владимир Ильич, — наступил, у меня паралич и мне нужна Ваша помощь".

Владимир Ильич просил Сталина привезти ему яду. Сталин обещал, поцеловался с Владимиром Ильичом и вышел из его комнаты. Но тут, во время нашего разгово­ра, Сталина взяло сомнение: не понял ли Владимир Иль­ич его согласия таким образом, что действительно мо­мент покончить счеты с жизнью наступил и надежды на выздоровление больше нет? "Я обещал, чтобы его успо­коить, — сказал Сталин, — но если он в самом деле истол­кует мои слова в том смысле, что надежды больше нет? И выйдет как бы подтверждение его безнадежности?" (Чуждый всякой сентиментальности? — Е. П.). Обсудив это, мы решили, что Сталину надо еще раз зайти к Вла­димиру Ильичу и сказать, что он переговорил с врачами и последние заверили его, что положение Владимира Ильича совсем не так безнадежно, болезнь его не неизлечима и что надо с исполнением просьбы Владимира Ильича подождать. Так и было сделано».

После второго удара, который случился в декабре, Ле­нин снова обратился к Сталину с той же просьбой. Ста­лин снова обещал, и снова обманул. Однажды в гостях у Горького он рассказал об этом:

«— Ленин понимал, что умирает, — говорил Сталин, — и попросил меня однажды, когда мы были наедине, при­нести ему цианистого калия.

"Вы самый жестокий человек в партии, — сказал Ле­нин, — вы можете это сделать".

— Я ему сначала обещал, а потом не решился. Как это я могу дать Ильичу яд. Жалко человека. А потом, разве можно было знать, как пойдет болезнь. Так я и не дал... О просьбе Ленина я тогда же доложил на Политбюро. Ну конечно, все отвергли его просьбу»⁷².

И действительно, есть записка членам Политбюро, да­тированная 21 марта 1923 года.

«В субботу 17 марта т. Ульянова (Н. К.) сообщила мне в порядке архиконспиративном "просьбу Вл. Ильича Ста­лину" о том, чтобы я, Сталин, взял на себя обязанность достать и передать Вл. Ильичу порцию цианистого ка­лия. В беседе со мной Н. К. говорила, между прочим, что Вл. Ильич "переживает неимоверные страдания", что "дальше жить так немыслимо", и упорно настаивала "не отказывать Ильичу в его просьбе". Ввиду особой настой­чивости Н. К. и ввиду того, что В. Ильич требовал моего согласия (В. И. дважды вызывал к себе Н. К. во время беседы со мной и с волнением требовал "согласия Ста­лина"), я не счел возможным ответить отказом, заявив: "Прошу В. Ильича успокоиться и верить, что, когда нуж­но будет, я без колебаний исполню его требование". В. Ильич действительно успокоился. Должен, однако, за­явить, что у меня не хватит сил выполнить просьбу В. Ильича, и вынужден отказаться от этой миссии, как

⁷² Зелинский К. Одна встреча у Горького // Вопросы литерату­ры. 1991. Май. С. 156.

 

бы она ни была гуманна и необходима, о чем и довожу до сведения членов П. Бюро ЦК».

Но сохранилась и еще одна записка, судя по содержа­нию, первая. Датирована она тем же числом, адресована Зиновьеву и Каменеву. «Только что вызвала меня Надеж­да Константиновна и сообщила в секретном порядке, что Ильич в "ужасном" состоянии, с ним припадки, "не хо­чет, не может дольше жить и требует цианистого калия, обязательно". Сообщила, что пробовала дать калий, но "не хватило выдержки", ввиду чего требует "поддержки Сталина"». Что, по мнению Крупской, должен был сде­лать Сталин? Отравить ее мужа, раз у нее не хватает на это сил?

Записку в Политбюро надо правильно понимать. По­чему Сталин вдруг пишет в будущем времени: «У меня не хватит на это сил? Я вынужден отказаться от этой мис­сии». Смысл прост: он заранее категорически отказыва­ется от возможного «партийного поручения» провести эвтаназию. «Не смогу, не буду! — говорит он. — И не пы­тайтесь заставить». Действительно, обстоятельства были таковы, что Политбюро вполне могло принять решение ускорить смерть Ленина, и Сталин категорически отка­зывался быть исполнителем. Что оставалось делать По­литбюро, как не отказать Ильичу в его просьбе, — ведь иначе «миссию» пришлось бы выполнить кому-то из них, раз «самый жестокий человек в партии» отказывается. Кому? Каменеву? Зиновьеву? Троцкому?

«Помню, насколько необычным, загадочным, не от­вечающим обстоятельствам показалось мне лицо Стали­на. Просьба, которую он передавал, имела трагический характер, но на лице его застыла полуулыбка, точно на маске. Несоответствие между выражением лица и речью приходилось наблюдать у него и прежде. А в этот раз оно имело совершенно невыносимый характер», — вспоми­нал Троцкий. Конечно, тут Сталин промахнулся. Надо было не забыть надеть на лицо похоронное выражение, какое бывает у столоначальника, извещающего о тяже­лой болезни директора департамента, — и все было бы в порядке, никто бы не возмутился. Впрочем, тогда Троцкий написал бы о лицемерии — уж как обхаять, он всегда найдет. Казалось бы, записку Сталина Политбюро нельзя понимать двояко — а посмотрите, какой извращенный смысл придал происходящему Троцкий:

«Если у Сталина был замысел помочь работе смерти, то остается вопрос: зачем он сообщил о просьбе Ленина членам Политбюро? Он, во всяком случае, не мог ждать поддерж­ки с их стороны, наоборот, был уверен, что встретит от­пор, прежде всего с моей стороны... (Поддержки в чем? Отпор в чем? Да он вообще записку-то читал, или про­смотрел бегло между страницами романа? — Е.П.) Пове­дение Сталина в этом случае кажется загадочным, необъяс­нимым только на первый взгляд. В тот период Сталин был еще далек от власти. Он мог с основанием опасаться, что впоследствии в теле будет обнаружен яд и что будут ис­кать отравителя. Гораздо осторожнее было при этих усло­виях сообщить политбюро, что Ленин хочет отравиться. Политбюро решило вопрос о доставке ему яда отрицатель­но, но Ленин мог получить яд другим путем.

Политбюро отнимало у него возможность выполнить просьбу Ленина (действительную или мнимую) легально. Но в этом не было и нужды. Если Ленин обратился к нему, то не в официальном, а в личном порядке, рассчитывая, что эту услугу Сталин окажет ему охотно. Передать больному яд можно было разными путями через очень надежных лю­дей в окружении. При Ленине были члены охраны, среди них люди Сталина. Могли дать яд при таких условиях, что никто не знал бы о характере передачи, кроме Ленина и его самого».

Не кажется ли вам, что где-то мы такую логику уже встречали? Ну конечно же, это стиль рассуждений когор­ты «сталиноведов» — Авторханова, Волкогонова и иже с ними. Сначала дать теорию, посыл: «Сталин властолю­бив», или «болезненно подозрителен», или «параноик» — а потом в русле этой теории интерпретировать факты. Язык, как известно, без костей, и при известной ловкос­ти объяснить можно все что угодно. Так вот, оказывается, откуда ноги растут — это метод незабвенного товарища Троцкого!

Но кто бы что ни говорил и ни писал, Сталин катего­рически наотрез отказался быть исполнителем, даже если Политбюро и пойдет навстречу просьбе Ильича, — и По­литбюро, естественно, в этой просьбе отказало. Ленин ему этого так и не простил.

 

Из легенд оппозиции:

После убийства Кирова некая Е. Лермоло оказалась в тюрьме и познакомилась там с арестантом, оказавшимся личным шеф-поваром Ленина. Он проработал при Ильиче больше года, и, по его словам, здоровье вождя начало улуч­шаться. И вот что было дальше...

«...Незадолго до наступления новогодних праздников — зима была лютая — Надежду Крупскую по какому-то нео­тложному делу неожиданно вызвали в Москву. Она отсут­ствовала три дня, и за это время здоровье Ленина резко ухудшилось. Когда Крупская увидела Ленина, она ахнула, так плохо он выглядел. Естественно, был назначен особый уход, и Ленин поправился...

Примерно десять дней спустя Надежду Крупскую снова вызвали в Кремль... На этот раз она отсутствовала доль­ше, и Ленину снова стало хуже. (А где Мария Ильинична-то была- или она подкуплена Сталиным? - Е.П./ Когда Волков однажды утром принес ему чай, Ленин выглядел очень расстроенным. Он не мог говорить. Он подавал Волкову ка­кие-то знаки, но тот не понимал, что Ленин хочет. Только после длительных расспросов Волков наконец понял, чего Ленин хочет. Он просил Волкова любым путем добраться до Кремля, сказать Крупской, что чувствует себя хуже, попросить ее бросить все дела и вернуться в Горки. Ленин предупредил Волкова не звонить Крупской, а повидаться с ней лично».

Выбраться из Горок Волкову не удалось. И вот что было дальше. «21 января 1924 года, в одиннадцать утра, как обыч­но, Волков принес Ленину второй завтрак. В комнате никого не было. Как только Волков появился, Ленин сделал попытку приподняться и, протянув обе руки, издал несколько нечлено­раздельных звуков. Волков бросился к нему, и Ленин сунул ему в руку записку. Едва Волков повернулся, успев спрятать за­писку, в комнату, по-видимому привлеченный нарушением тишины, ворвался доктор Елистратов, личный терапевт Ле­нина. С помощью Волкова он уложил Ленина на подушки и ввел ему что-то успокоительное. Ленин утих, глаза у него были полуприкрыты. Больше он их ни разу не открыл.

В записке, начертанной неразборчивыми каракулями, было сказано: "Гаврилушка, меня отравили... Сейчас же поезжай и привези Надю... Скажи Троцкому... Скажи всем, кому сумеешь"⁷³».

Вот ведь удивительно — из века в век, из тысячелетия в тысячелетие этот вид фольклора нисколько не меняет­ся. В свое время красочно и с подробностями рассказы­вали о чудесном спасении царевича Димитрия, рассказы­вали, как Годунов отравил дочь Федора Иоанновича, как иноземцы подменили царя Петра и пр., и пр. Двадцатый век породил Гаврилу Волкова и чекиста Штейна. Инте­ресно, какие легенды родятся в двадцать первом?

 

ЧУЖОЙ

Из легенд оппозиции:

...Однажды, когда к нему пришли жаловаться на Ста­лина, Ленин с раздражением воскликнул: «Я, конечно, знаю, что Сталин туп и груб, но поймите же, не могу же я как гувернантка, все время следить за ним! У меня есть дела и поважнее!»

Другой раз, в беседе с Ногиным, Ленин выразился еще оп­ределеннее: «Несчастье Сталина в том, что он любит про­стые истины, не понимая того, что очень часто такие ис­тины являются самыми сложными. Кроме того, он все пе­ребарщивает и все пересаливает. Если бы судьба сделала его кашеваром в казарме, Сталин бы каждый день пересаливал

⁷³ Фельштинский Ю. Вожди в законе. М., 1999.

 

бы солдатские щи и каждый день солдаты выливали бы ему эти щи на голову. Впрочем, даже такая экзекуция не сдела­ла бы из Сталина хорошего кухаря⁷⁴.

Легенды легендами, но все-таки: как Ленин относил­ся к Сталину? Мы очень мало знаем об этом, Ильич был человеком не то чтобы сдержанным, но в некоторых слу­чаях скрытным. Однако кое-какие свидетельства проры­ваются. Достаточно вспомнить, например, его письмо пят­надцатого года с попытками узнать фамилию Кобы, кото­рый к тому времени был первым человеком в России. Это, как выразился в свое время Ленин, «ничтожные мелочи», но очень хорошо характеризующие отношение Ленина и к России вообще, и к Сталину в частности.

А вот свидетельство одного из тех немногих людей, что были непосредственными свидетелями происходяще­го — Марии Ульяновой. «Раз утром Сталин вызвал меня в кабинет В. И. Он имел очень расстроенный и огорчен­ный вид. "Я сегодня всю ночь не спал", — сказал он мне. "За кого же Ильич меня считает, как он ко мне относит­ся! Как к изменнику какому-то. Я же его всей душой люблю. Скажите ему это как-нибудь". Мне стало жаль Сталина. Мне казалось, что он так искренне огорчен.

Ильич позвал меня зачем-то, и я сказала ему, между прочим, что товарищи ему кланяются. "А", — возразил В.И. "И Сталин просил передать тебе горячий привет, просил сказать, что он так любит тебя". Ильич усмехнул­ся и промолчал. "Что же, — спросила я, — передать ему и от тебя привет?" "Передай", - ответил Ильич довольно холодно. "Но, Володя, — продолжала я, — он все же ум­ный, Сталин". "Совсем он не умный", — ответил Ильич решительно и поморщившись.

...Как В. И. ни был раздражен Сталиным, одно я могу сказать с полной убежденностью. Слова его о том, что Сталин «вовсе не умен», были сказаны В. И. абсолютно без всякого раздражения. Это было его мнение о нем — определенное и сложившееся, которое он и передал мне».

⁷⁴ Валентинов Н. Наследники Ленина. Нью-Йорк. 1990. С. 201.

 

Живая картина, не правда ли? И свидетельство, кото­рому трудно не доверять. Пусть Ленин был зол на Сталина и за жесткий режим, и за обман с цианистым калием. Но откуда такое пренебрежение? Как объяснить ленинское «самый жестокий человек в партии»? Почему не Троцкий — вот кто прославился совершенно умопомрачительной же­стокостью во время войны. А что значит «вовсе не умен?»

Все объясняется очень просто, если вспомнить о та­кой вещи, как корпоративность. Все-таки Сталин был чужим в партийной верхушке. Они принадлежали к выс­шим слоям общества, он был выходцем из народа. Они почти всю свою революционную жизнь прожили за гра­ницей—он работал в России. Они общались со своим братом-интеллигентом, он — непосредственно с пролета­риатом, от имени которого все и творилось. Наконец, они были теоретики, он — практик.

Кстати, и пресловутое «умен — не умен» получает в этом свете совершенно простое объяснение. Молотов, когда Чуев просил его оценить того или иного полити­ческого деятеля, неизменно оценивал его лишь с одной точки зрения: сколько тот внес нового в марксистскую теорию. Ясно, что Вячеслав Михайлович не сам это при­думал, он просто воспроизвел те критерии, которые в то время существовали. И не стоит забывать, что «внутрен­няя партия», ее ядро, по-прежнему была организацией, орденом политиков-теоретиков. А Сталин никоим обра­зом к ним не относился, так что, несмотря на все свои практические таланты, был все-таки некоторым образом «человеком второго сорта», как дворецкий, которого це­нят, но в гостиную не пустят. Обойтись без него нельзя, но он «вовсе не умен», «груб» и непредсказуем.

Есть яркая иллюстрация к теме «свои — чужие». По этому поводу у Сталина с Лениным произошла очень ха­рактерная размолвка, которая, как в капле воды, показы­вает не просто разницу, а антагонизм этих двух вождей партии большевиков. Снова слово Марии Ульяновой.

«Мне рассказывали, что, узнав о болезни Мартова, В. И. просил Сталина послать ему денег. "Чтобы я стал тратить деньги на врага рабочего дела! Ищите себе для этого другого секретаря", — сказал ему Сталин. В. И. был очень расстроен этим, очень рассержен на Сталина». Ес­тественно, Мартов был для Ленина хоть и врагом в поли­тике, но своим по жизни, по духу. Равно как своим был и Троцкий — как бы вызывающе себя ни вел, что бы ни творил, корпоративная солидарность интеллигентов-ре­волюционеров мешала выступить против него. Но у Ста­лина ее не было — точнее, он был из другой корпорации. Отсюда, кстати, и слова о грубости. Тут можно привести смешной пример из науки о поведении животных. Кош­ка с собакой дерутся не потому, что они так уж друг друга не любят, — просто у них разная этика. Так, собака машет хвостом, когда она дружелюбно настроена, а кошка — ког­да собирается напасть, и т.п. И то, что казалось грубос­тью интеллигенту, не воспринималось в этом качестве простыми людьми. Для образованного человека матерное слово оскорбительно, а заводской цех без мата работать не может. И никто не обижается. Вот и все.

 

ПОСЛЕДНИЙ ЖЕСТ

Рано утром 21 декабря 1924 года в квартиру Сталина вбежал Бухарин и сообщил: только что позвонила Круп­ская и сказала, что умер Ленин. Все они тут же отправи­лись в Горки. По воспоминаниям В. Д. Бонч-Бруевича, когда они вошли, Сталин был впереди всех. «Он идет груз­но, тяжело, решительно, держа правую руку за бортом своей полувоенной куртки. Лицо его бледно, сурово, со­средоточенно. Порывисто, страстно вдруг подошел Ста­лин к изголовью. "Прощай, прощай, Владимир Ильич... Прощай!" И он, бледный, схватил обеими руками голову В. И., приподнял, нагнул, почти прижал к своей груди, к своему сердцу и крепко поцеловал его в щеки и в лоб... Махнул рукой и отошел резко, словно отрубил прошлое от настоящего...»⁷⁵

⁷⁵ Цит. ло: Емельянов Ю. Сталин. Путь к власти. М., 2002. Т. 1 С. 380.

 

Многие вещи в политике можно понимать — и пони­мают! — двояко. Самый свежий пример — взрывы в Мос­кве и Нью-Йорке. Одни придерживаются общепринятой версии: взрывы домов и уничтожение Всемирного торго­вого центра — террористические акты. Другие, из тех, что не верят ни во что, кроме беспредельности зла в челове­ке, считают их провокациями спецслужб — ФСБ и ЦРУ — чтобы оправдать в глазах общественного мнения распра­ву с Чечней и с Афганистаном. И доказывать здесь что-либо бессмысленно, ибо это вопрос веры.

Точно так же и с этим прощанием. Одни будут счи­тать, что это — точно рассчитанная работа на публику, и таких большинство, ибо в глазах народа политики вообще не люди, а вычислительные машины. А кто-то, может быть, и посчитает все это правдой. Конечно, дико предположить, что человек, являющийся без пяти минут главой государ­ства, может делать что-то не напоказ, что он вообще мо­жет иметь какие-то чувства, — но жизнь человеческая так разнообразна, и чего только в ней не бывает...

 

 

 

Глава 14

«ГОСУДАРСТВЕННИКИ» И «РЕВОЛЮЦИОНЕРЫ»: КТО КОГО?

 

Вернемся теперь, после этого лирического отступле­ния, несколько назад, в 1921 год. Война закончилась, ис­чезла внешняя вынуждающая сила, сплачивавшая боль­шевиков против смертельной опасности. И сразу же с уменьшением давления проявились разногласия, отло­женные «на потом». Собственно партия, или, пользуясь терминологией Оруэлла, «внутренняя партия», проявила отчетливую тенденцию по любому поводу вступать в бес­конечные дискуссии, подавая дурной пример партии «внешней». То есть ничего нового-то не происходило, процесс этот шел с самого начала существования партии, в бесконечных дискуссиях проходила вся ее жизнь, не исключая и военного времени, — но во время войны спо­рили как-то между делом и по не слишком глобальным поводам. А теперь словесная река вырвалась, наконец, из теснины и разлилась на просторе.

Первым вестником нового жизненного этапа — еще, кстати, до окончания войны, стала «дискуссия о профсо­юзах». Часть видных большевиков, размышляя о том, как организовать государство после победы в войне, высту­пила за передачу верховной власти профсоюзам. Троцкий тут же потребовал заодно их чистки и всеобщей милита­ризации. (У него был свой интерес, он рассчитывал иг­рать в этих милитаризованных профсоюзах ведущую роль.) Очередной теоретический спор, делов-то! — мало ли глупостей уже предлагали и еще будут предлагать. Охо­та в такое время заниматься такими проектами!

Но, как без труда догадается хоть немного продвину­тый в реальной политике человек, дело-то было совсем не в профсоюзах. Вот ведь интересно — когда в наше вре­мя в верхах происходит какое-нибудь новое назначение или изменение, политическое ли, партийное или какое другое, то все правильно понимают происходящее: идет борьба за власть. И спрашивают не кто что предлагает, а кто чью руку держит и в чьей команде шагает. А как речь заходит о двадцатых годах, так словно туман глаза застит. Кто бы об этом времени ни писал, сразу же начинает раз­бираться, кто что говорил, кто на каких позициях стоял, кто был неправ и в чем именно, и так там, в этом идео­логическом болоте, и остается.

На самом деле все было куда проще. Как писал эмиг­ранту Илье Британу кто-то из видных большевиков (по­дозревали, что Бухарин): «Помните, когда пресловутая дискуссия о профсоюзах угрожала и расколом партии, и заменой Ленина Троцким (в этом была сущность дискус­сии, скрытая от непосвященных тряпьем теоретического спора...)»⁷⁶. Вот именно: тряпье теоретического спора —а суть-то совсем иная, самая банальная борьба за власть была сутью как этой, так и последующих дискуссий. И партийные массы, как мы увидим далее, прекрасно это понимали.

Надо сказать, что время для верхушечных разборок было самое неподходящее. Да, война закончилась — ну и что с того? Семь лет войн и революций отбросили Рос­сию на добрых полстолетия назад. Сельское хозяйство давало 65% продукции от уровня 1913 года, промышлен­ность—всего лишь 10%. Железнодорожный транспорт агонизировал. Недовольные продразверсткой крестьяне поднимали восстание за восстанием. Голод в Поволжье унес миллионы жизней. Положение было хуже некуда, но выходить из него предполагаюсь по-разному.

Психологически тогдашних большевиков можно по­делить на «революционеров» и «государственников». Пер­вые — нормальные, чистопородные смутьяны-радикалы — не видели для себя ни малейшего интереса в какой бы то ни было экономической прозе. Возиться с промышлен-

⁷⁶ Емельянов Ю. Сталин. Путь к власти. С. 334.

 

ностью, сельским хозяйством и прочей экономической дребеденью им было смертельно скучно, как скучно было бы путешественнику-землепроходцу работать председа­телем колхоза. Это были по сути своей че гевары, горев­шие желанием «раздувать мировой пожар на горе буржу­ям», нести знамя социалистической революции в Европу, которая почему-то задерживалась с выступлением. По­этому их совершенно не интересовали никакие экономи­ческие проблемы, они хотели одного — продолжать делать революцию.

«Государственники» же — некоторое количество слу­чайно оказавшихся в этой лихой компании нормальных людей — собирались заняться приведением в порядок стра­ны «Мировая революция»? Ну ладно, может быть, но это когда-нибудь потом... Едва ли нашелся бы в то время сре­ди большевиков человек, который не верил бы в мировую революцию, но эти верили в нее как в светлое будущее, а не в то, чем надо заняться срочно и немедленно.

Главой «революционеров» был Троцкий, взгляды ко­торого несколько позже вылились в теорию «перманент­ной революции», суть которой ясно видна из названия. И вечный бой, покой нам только снится! Победу больше­виков в России он считал «недоразумением» и мог при­мириться с ней лишь как со ступенькой к долгожданной революции на Западе, которую он готов был приближать и разжигать любыми способами, вплоть до вооруженной интервенции. В середине 1930-х годов троцкизм дошел до совершенно безумной теории о том, что в России во­обще все «неправильно», что надо вернуть ее в капита­лизм, «дорастить» до состояния, соответствующего про-мышленно развитой державе по Марксу, и потом вместе с Западом вести к революции. Но это будет потом. А пока что Троцкий рассматривал мир как «передышку» перед «последним и решительным боем» и проявлял полное отсутствие интереса к какому бы то ни было мирному строительству, тем более что не был в принципе способен ни к какому созидательному труду.

Однако в то время авторитет добывался не созидатель­ным трудом, а митинговыми талантами, и авторитет у Троцкого был чрезвычайно велик. Он опирался на «мо­лодых» партийцев, вступивших в партию в годы граждан­ской войны. Молодежь сама по себе не любит рутинной работы, зато легко находит «упоение в бою и бездны мрач­ной на краю», не задумываясь, что другие поколения, может быть, хотят совсем другого. Большинство молодых партийцев не знали, что до 1917 года Троцкий был мень­шевиком и главным противником Ленина. Для них он был прежде всего победоносным наркомом, портреты ко­торого висели на каждом углу. Сам же Лев Давидович видел себя, конечно, только на первых ролях. «Я не го­жусь для поручений, — писал он впоследствии в автоби­ографии. — Либо рядом с Лениным, если бы ему удалось поправиться, либо на его месте, если бы болезнь одолела его».

Основным «государственником» в большевистских вер­хах был Сталин, практический ум которого двигался не от теории к теории, а от задачи к задачи. Если же надо было что-то теоретически обосновать, то он, вооруженный изоб­ретенным им «творческим марксизмом» и семинарским об­разованием, мог без труда придумать обоснование «по Марксу» для всего, что бы ни происходило в стране.

Посередине же находился Ленин — странный персо­наж, кажется, находивший одинаковое удовольствие как в теоретизировании, так и в решении конкретных задач. Он был чистый интеллектуал, мозг которого равно пи­тался как воздушной сладостью идей, так и черным хле­бом повседневности. Сей «абсолютный разум», не оста­навливавшийся ни перед чем ради реализации своих идей, чистопородный теоретик и такой же чистопородный аван­тюрист, был, однако, тоже малопригоден к практической работе, правда, по другой причине. Пять лет тяжелой работы по управлению государством уложили его в моги­лу. Сталин же выдержал тридцать пять лет — пять при Ленине и тридцать после него.

Людей, способных к практической работе, в партии было мало, ценились они на вес золота и пахали на них, как на волах. Убедившись, что Сталин справляется с ра­ботой в двух наркоматах, значение которых после войны намного выросло, Ленин решил нагрузить его еще одним «маленьким порученьицем» — взвалить на его плечи партию. Пока шла война, до партийных дел у ЦК, что называется, руки не доходили, организационной работой, аппаратом занимался секретариат в меру своего секре-тарско-письмоводительского умения. Собственно, то, что называлось РКП(б), вообще трудно было назвать парти­ей. Ее теоретическую подкованность превосходно пере­дает умилительная сцена из фильма «Чапаев». «Василий Иваныч, ты за большевиков или за коммунистов?» — «Я — за Интернационал!» — «А за какой ты Интернационал, за второй или третий?» — «А за какой Ленин!» Если таков командир, каковы же были у него бойцы?!

Единство и сплоченность партии были под стать по­литической грамотности. Однако, пока шла война, рядо­вому партийцу достаточно было не путать красных и бе­лых — большего от него не требовалось, все сложные дис­куссии проходили в «верхах» и его не касались. Но в условиях мирного строительства этого становилось недо­статочно, ибо любые спорщики прежде всего апеллиро­вали к массам, совершенно задурив голову рядовому со­ставу. Надо было хоть как-то организовывать ту странную субстанцию, которая именовалась партией большевиков, а как и кому эти авгиевы конюшни можно поручить? И вот в апреле 1922 года, по инициативе Ленина, в партии вводят должность генерального секретаря, на которую из­бирают Сталина. Кроме него в секретариате работали Молотов и Куйбышев. Это уже были далеко не «письмо­водители».

Сейчас много спорят, повысили этим избранием (точ­нее, назначением — не будем лукавить) статус Сталина или, наоборот, «задвинули» его на незначительную долж­ность в угоду его противникам. Ну, во-первых, он по-прежнему был членом Политбюро, никто его оттуда не убирал, равно как не снимал и с двух его наркоматов. А во-вторых, организационный и технический руководи­тель партии, при том что партия руководила всем и кон­тролировала все, при хорошей работе мог стать факти­ческим главой государства — и стал! Если бы он работал спустя рукава, то так и остался бы секретарем, как его предшественники, — но работать спустя рукава Сталин не умел.

Кстати, по замыслу Ленина, этот пост был далеко не техническим. До Сталина Секретариат возглавлял Моло­тов, и должность его называлась «ответственный секре­тарь». Молотов вспоминает: «Я встретился с Лениным. Мы с ним побеседовали по ряду вопросов, потом гуляли по Кремлю. Он говорит: "Только я вам советую: вы дол­жны как Секретарь ЦК заниматься политической рабо­той, всю техническую работу — на замов и помощников. Вот был у нас до сих пор Секретарем ЦК Крестинский, так он был управделами, а не Секретарь ЦК! Всякой ерун­дой занимался, а не политикой!"».

Сталин «ерундой» не занимался. Всем известна фраза Ленина: «Тов. Сталин, сделавшись генсеком, сосредото­чил в своих руках необъятную власть», сказанная всего лишь черед восемь месяцев после этого назначения. Од­нако этот пост, когда на него избирали Сталина, не пред­полагал никакой «необъятной» власти — ее не имел Кре­стинский, не имел Молотов. А Сталин вдруг взял и «со­средоточил»! Надо же, как это ему удалось!

А так же, как и все удавалось, — он просто начал рабо­тать. Стал привычно наводить порядок, создавать рабо­тоспособный аппарат. В службе информации, в учете и статистике, как и везде в государстве, царил невообрази­мый хаос, и, по требованию Сталина, секретари обкомов и губкомов стали писать в ЦК закрытые доклады, в кото­рых освещали все стороны жизни своего региона. Конеч­но, этим должно было заниматься специальное ведом­ство, но Сталина ведь не назначали наркомом этого ве­домства!

Но этого было мало. Он учредил еще и службу инфор­маторов, которые делали то же самое, только неофици­ально, и, таким образом, получая информацию из разных источников, мог ее перепроверять. Наладил он также и проверку исполнения постановлений. Организовал партийную учебу, ибо образованных людей в партии кое-как хватало, чтобы закрыть посты секретарей губкомов, а с уездными секретарями была уже просто беда. Из них всего 5% имели высшее образование и 8% — среднее, ос­тальные — как придется, в том числе имелись и вовсе не­грамотные. Надо было проводить «чистки», ибо к правя­щей партии кто только не примазывался. Наконец, на всех уровнях партию сотрясали склоки — но тут даже и Генеральный секретарь был бессилен, ибо в этом задава­ло тон само Политбюро.

 

«ТРИУМВИРАТ» ПО КРЫЛОВУ: ЛЕБЕДЬ, РАК И ЩУКА

Журналист Юрий Кашук обнаружил во владивостокс­кой газете «Бандит» напечатанные в 1922 году прозорли­вые стихи некоего Ло-ло:

Я твердо знаю, что мы у цели, Что неизменны судеб законы, Что якобинцы друг друга съели, Как скорпионы.

Безумный Ленин болезнью свален, Из жизни выбыл, ушел из круга. Бухарин, Троцкий, Зиновьев, Сталин, Вали друг друга!

Стихи и вправду прозорливые, но справедливы не толь­ко по отношению к якобинцам, а носят характер универ­сального закона. Достаточно вспомнить, какая кровавая свара разгорелась в XVIII веке вокруг российского пре­стола, или перечитать Марка Твена «Как я баллотировал­ся в губернаторы». Так что если чему и удивляться, то не тому, что внутри Политбюро шла борьба, а тому, что оно вообще могло работать. Состояло Политбюро из пяти че­ловек, поименно: Ленин, Сталин, Троцкий, Зиновьев и Каменев, и было устроено точно по Крылову. Троцкий все рвался в облака — делать мировую революцию, Ста­лин пятился назад, к утраченному государственному по­рядку, а Зиновьев и Каменев тянули в ту воду, что толк­лась в ступе теоретических дискуссий. Пожалуй, только железная воля и авторитет Ленина могли привести эту компанию к хотя бы приблизительно единому знамена­телю. И, когда Ленин заболел и отошел от дел, противо­речия сразу стали антагонизмом. Реально на роль «на­следника Ильича» претендовали трое из четверых: Зино­вьев, Троцкий и Сталин.

Если подходить к делу формально-теоретически, то Зи­новьев мог считаться «наследником номер один». Он играл ведущую роль в мировом коммунистическом дви­жении, будучи председателем Коминтерна. В течение десяти лет он сопровождал Ленина, даже жил вместе с ним в шалаше в Разливе. То есть это был как бы россий­ский «Энгельс» при российском «Марксе». Но до роли первого лица Григорий Евсеевич недотягивал. В теории он был начетчиком, в жизни человеком слабым и даже внешне неприятным — толстый, с бабьим лицом, визгли­вым голосом и истеричным характером. Кроме того, он слишком запятнал себя предательством в 1917 году, о чем все помнили, как помнили и о том, что Ленин тогда на­звал их с Каменевым проститутками.

Правда, Зиновьев был как бы един в двух лицах: за его спиной стоял Каменев, действительно крупный интел­лектуал. Но одного ума для управления государством мало. Каменев тоже был слаб как человек и плох как организа­тор, да он и не стремился к власти, предпочитая позицию за спиной Зиновьева. А за ними обоими маячила тень ленинградской партийной организации.

Очень колоритно о них вспоминал Молотов. Так, о Зиновьеве: «Он часто выступал. Любил выступать и умел это делать, срывая аплодисменты. В таких случаях они кажутся оратору большим фактором. А оказалось, что он не такой глубокий человек, как, скажем, Сталин или даже Каменев. Так сложилось, что в литературе имена Зиновь­ева и Каменева идут рядом. Но это совершенно разные люди, хотя Каменев идеологически накачивал Зиновье­ва. Зиновьев — писучий, говорливый, язык у него, как говорится, без костей. Каменев посолиднее, поглубже и оппортунист последовательный. Зиновьев пел, так ска­зать, на Каменева, поораторствует, бывало, очень революционно, а потом уже Каменев вступает в бой. Зиновь­ев был трусоват. Каменев — тот с характером. Он руково­дил фактически Зиновьевым. Но Зиновьев считался над Каменевым — тот его помощник, советчик. Зиновьев глав­ный...»

Все ж таки едва ли как Зиновьев, так и Каменев дей­ствительно хотели быть на первых ролях. Свое отноше­ние к власти они уже достаточно хорошо показали в сен­тябре 1917-го. Другое дело иметь почет, хорошее место, возможность сколь угодно печатать свои писания, уча­ствовать в дискуссиях, наслаждаясь собственной гениаль­ностью, — и, упаси Марксе, никакой серьезной работы! Ну, и сидели бы себе тихо — кто бы их тронул! Но их подвела страсть к партийным интригам.

Реально самой сильной фигурой в партии кроме Ста­лина был Троцкий. Будучи меньшевиком, он до 1917 года все время выступал против Ленина и его команды с пра­вых, умеренных позиций. К большевикам Троцкий попал почти случайно, войдя в партию в составе группы «меж-районцев», и, оказавшись в их среде, начал поддерживать Ленина. Потом каким-то загадочным образом стал счи­таться «левее левых» — но лишь потому, что основным его занятием была критика всего, что исходило от власти, а критиковать Политбюро в начале 1920-х годов выгоднее всего было слева, с позиций «за что боролись?!» Но глав­ным его политическим убеждением, принципом, страс­тью была жажда власти и жажда самоутверждения. По­мните, Волкогонов писал: «Я не знаю ни одного русского революционера, который бы так много, подробно, кра­сочно говорил о себе...».

Авторитет у него был высоким. Участники революции помнили, что именно Троцкий склонил на их сторону пет­роградский гарнизон, и никогда не подсчитывали его ре­альный вклад в работу. (Чуев спросил Молотова: «Троц­кий большую роль сыграл?» «Большую, — ответил Моло­тов, — но только агитационную роль. В организационных делах он мало принимал участия, его не приглашали, видимо...».) Во время Гражданской войны он был нар-комвоеном, стоял во главе армии и флота: как стоял — это другой вопрос. Подведомственная ему армия выиг­рала войну, а чьими усилиями — это, опять же, другой вопрос. Наконец, он был лучшим оратором в партии, да и вообще считался одним из лучших ораторов XX века и имел колоссальную митинговую популярность.

И опять слово Молотову: «Ленин понимал, что с точ­ки зрения осложнения дел в партии и государстве очень разлагающе действовал Троцкий. Опасная фигура. Чув­ствовалось, что Ленин рад бы был от него избавиться, да не может. А у Троцкого хватало сильных, прямых сторон­ников, были также и ни то, ни се, но признающие его большой авторитет. Троцкий — человек достаточно умный, способный и пользовался огромным влиянием. Даже Ленин, который вел с ним непримиримую борьбу, вы­нужден был опубликовать в "Правде", что у него нет раз­ногласий с Троцким по крестьянскому вопросу. Помню, это возмутило Сталина как несоответствующее действи­тельности, и он пришел к Ленину. Ленин отвечает: "А что я могу сделать? У Троцкого в руках армия, которая сплошь из крестьян. У нас в стране разруха, а мы пока­жем народу, что еще и наверху грыземся!"». Сталин не спорил с Ильичом, но, взяв власть, перестал заигрывать с Троцким, и результат превзошел все ожидания: Лев Да­видович, бессильный справиться со своей неуемной жаж­дой власти, тут же наделал глупостей и, проигрывая бой за боем, в итоге оказался в Мексике на положении эмиг­ранта.

Пока Ленин был работоспособен, он как-то ухитрялся привести эту разношерстную компанию к хотя бы отно­сительному единению. Но в мае 1922 года он тяжело за­болел и фактически отошел от руководства страной, не­надолго вернувшись лишь осенью — до следующего при­ступа. Странное наступило время. Пока вождь был жив и мог, хотя бы гипотетически, поправиться, схватку за власть проводить было попросту неприлично, и в Политбюро царила атмосфера ожидания. Откровеннее всех вел себя несдержанный Троцкий. Он фактически отошел от рабо­ты, даже присутствуя на заседаниях Политбюро, не уча­ствовал в обсуждении, а демонстративно читал английский или французский роман, либо же выискивал ошибки и оговорки у других членов Политбюро, чтобы затем об­рушиться на них с язвительной критикой. И чем дальше, тем меньше было надежды, что Ленин когда-нибудь вер­нется в свой кремлевский кабинет.

Итак, как мы уже знаем, в конце декабря — начате ян­варя 1923 года Ленин чувствовал себя плохо, был нервным, подозрительным и, находясь в таком состоянии, он обру­шился на Сталина. Что любопытно, в компании с Иоси­фом Виссарионовичем под обстрел ленинского раздра­жения попал и «великорусский шовинизм». 30 декабря, в день открытия I съезда Советов СССР, Ленин продикто­вал письмо о национальных взаимоотношениях, в кото­ром рассуждал о том, «как действительно защитить ино­родцев от истинно русского держиморды», опять же со шпилькой по адресу Сталина. Письмо было спровоциро­вано инцидентом в Грузии, главным героем коего стал Серго Орджоникидзе, которого Ленин так защищал не­задолго до того.

 

Из мифологии:

У телеграфиста грузинского ЦК Кобахидзе было пятеро детей, семья ютилась в лачуге. Он обратился за помощью к представителю центра Орджоникидзе — тот отказал. «Твои лошади живут лучше, чем мои дети, —рассердился Кобахидзе. — Ты ишак Сталина!» Орджоникидзе дал ему пощечину».

Насчет «ишака Сталина» и пятерых детей в лачуге ис­тория умалчивает. Известно, что Кобахидзе, один из на­ционал-уклонистов, в пылу спора обвинил Орджоникид­зе, возглавлявшего краевой комитет ВКП(б), в коррупции. Горячий Серго в ответ дал обидчику по физиономии — а что, еще Ленин, оправдывая его, говорил, что у него «ха­рактер вспыльчивый», — вот он и вспылил. Серго вообще подраться любил, он и на Молотова, с которым дружил, тоже как-то в пылу дискуссии кинулся — потом еще Киров их мирил. Из инцидента же с Кобахидзе возникла крупная партийная склока, ее пришлось расследовать Сталину и Дзержинскому, и они, не питая ни малейшей симпатии к грузинским националистам, что называется, «прикрыли» Серго. Кстати, в этом конфликте отчасти и Ленин виноват — надо было ему сразу конкретизировать, кому можно морду бить, а кому нельзя, а то и запутаться недолго: в одном случае Ильич мордобой оправдывает, а в другом — наоборот.

Но что здесь самое замечательное — так это ленинская логика. Грузин грузину врезал, инцидент расследовали грузин и поляк и никакого политического криминала не нашли, кроме обычной распущенности, а из всего этого почему-то получился «великорусский шовинизм». Прав­да, со Сталиным по части «держиморд» у Ленина были давние счеты, они не сошлись во взглядах на нацио­нальную политику СССР. Ленин хотел устроить союз на началах полной автономии, а Сталин продавил федера­тивный принцип. По поводу чего Ленин утверждал, что самые худшие великорусские шовинисты получаются из «инородцев». Отчасти он прав, по части русофобии не то что грузинам, но даже полякам и украинцам куда как да­леко до среднего русского интеллигента. У них нелюбовь к России осознанная и разумная, имеются счеты и пре­тензии, а у нашей «совести нации» она какая-то прямо желудочная.

Этим инцидентом неприятные сюрпризы со стороны Ленина не закончились. В мае 1924 года, за пять дней до открытия XIII съезда партии, Крупская передала в ЦК конверты со всеми работами Ленина, надиктованными в период болезни, сказав, что Ленин просил огласить «Письмо к съезду» после своей смерти на съезде партии. Доказательств этому никаких не было, да и само письмо представляло собой машинописный экземпляр, даже не подписанный. Тем не менее со вдовой вождя спорить не стали, документы приняли, разве что «письмо» не стали читать с трибуны и произвели оглашение по делегациям. Строго говоря, серьезно повредить «Письмо» могло толь­ко Сталину, однако предложение Ленина заменить генсека съезд не стал даже обсуждать, и все делегации без ис­ключения высказались за Сталина. Что любопытно, в его защиту горячо и страстно выступил Зиновьев. Тем и за­кончилась история с завещанием, воскресшая в годы перестройки как сенсация и ни в коей мере не являвша­яся таковой в то время, когда она произошла.

 

В КЛЕТКЕ СО ЛЬВАМИ

Не стало Ленина, и «лебедь, рак и щука» потянули каж­дый в свою сторону. В самом сложном положении оказа­лись Зиновьев с Каменевым. С одной стороны, растущее влияние и методы управления Сталина им не нравились, а с другой, они еще больше боялись Троцкого с его при­зраком военной диктатуры. Недовольные некоторыми на­значениями Сталина они, сидя в Кисловодске на отдыхе, послали ему письмо с упреками, на что Сталин ответил им с солдатской прямотой: «С жиру беситесь, друзья мои». Кстати, он по курортам не ездил, хотя крепким здоровь­ем не отличался.

Тем же летом, на прогулке в горах, они, забравшись в какую-то пещеру в компании с Лашевичем, Евдокимо­вым и -Ворошиловым, стали обсуждать положение в партии, предаваясь извечному русскому вопросу, что де­лать. Родилась идея, которую поддержали все, кроме Во­рошилова: создать новый партийный секретариат из Троц­кого, Сталина и кого-нибудь третьего — Каменева, Зино­вьева или Бухарина. Читай: Сталин будет работать, Троцкий саботировать а «третий» заниматься демагогией. Однако идея резко не понравилась как Сталину, которо­му хотелось хотя бы в секретариате обойтись без дискус­сий, так и Троцкому, не желавшему делить необъятную власть секретаря ЦК ни с кем, даже с тем, кто эту власть создал. Сталин заявил, что он готов очистить место без шума и дискуссии, от чего все участники категорически отказались. Демократия демократией, но и работать ведь кому-то надо!

Ленин был еще жив, когда произошла первая настоя­щая схватка за власть. 1923 год был годом, когда, казалось бы, начали сбываться самые смелые мечты «револю­ционеров». Германию сотрясал жесточайший кризис, в котором наши теоретики увидели долгожданную револю­ционную ситуацию, и Коминтерн начал всемерно помо­гать немецкой «революции» — организационно, техничес­ки, оружием и советниками, в общем, всем, чем мог. Троц­кий и Зиновьев вызвались поехать в Германию, чтобы самолично организовывать восстание. Можно себе пред­ставить, что бы из всего этого получилось, если бы туда отправился, например, «демон революции» со всеми сво­ими амбициями или председатель Коминтерна Зиновьев. И без того его орлы никому не подчинялись и творили, что хотели, им там только босса и не хватало!

Еще в сентябре на пленуме ЦК Троцкий потребовал разработать календарную программу подготовки и про­ведения германской революции. Пленум отверг его идею, однако 4 октября 1923 года Политбюро все-таки утвер­дило дату. Германская революция должна была начаться 9 ноября. Военная комиссия ЦК разработала план мо­билизации Красной Армии на помощь германскому про­летариату. Может статься, что РККА и способна была победить немецкую армию, численность которой усло­виями Версальского мира была установлена в сто тысяч человек, но ведь в Германию пришлось бы прорываться через Польшу, которая только что торжественно разгро­мила Красную Армию. Впрочем, этим никто не сму­щался, какая такая Польша — мировая революция начи­нается!

По счастью, «германский красный октябрь» торже­ственно провалился. Из всего победоносного немецкого пролетариата восстание поднял только Тельман в Гамбур­ге. Оно началось 23 октября и было очень быстро раз­громлено. В назначенный же Политбюро день, по иро­нии судьбы, в Мюнхене состоялся «пивной путч» Гитле­ра, который провалился столь же победоносно, как и «красный октябрь». А узнав в начале января, в каком развале находится Красная Армия, Сталин сказал: «Если бы Бог нам не помог... и нам пришлось бы впутаться в войну, нас распушили бы в пух и прах!»

Но вернемся к битве за власть. В начале октября, в напряженнейшее время, когда в любой момент могла раз­разиться война, Троцкий направил в секретариат ЦК пись­мо с очередной порцией гадостей по поводу политики партии. Впрочем, к гадостям Троцкого все уже привык­ли, однако на этот раз произошло нечто новенькое: од­новременно с его письмом в ЦК поступило так называе­мое заявление 46-ти, с теми же требованиями «развора­чивать мировую революцию и т.д.». Вот чего в эти дни партии остро недоставало, так это дискуссии! Поэтому такое выступление в то время, когда в любой момент могла начаться война, было воспринято как предательство. Но все же в самый разгар подготовки германской революции пришлось собирать пленум, и не какой-нибудь, а объе­диненный ЦК и ЦКК, и все-таки устраивать дискуссию. В начале 1924 года были подведены итоги: в поддержку ЦК выступили 98,7% членов партии. Зря Ильич так бо­ялся раскола, это был бы не раскол, а «откол»! Отколь-чик, ма-а-аленький такой... Авторы письма получили по голове и притихли. Но ненадолго.

После смерти Ленина процесс пошел дальше, и вско­ре уже все переругались со всеми. Отношения Сталина с Зиновьевым и Каменевым достигли такой остроты, что в августе 1924 года Сталин снова подал в отставку, так и мотивируя эту просьбу — невозможностью совместной работы с ними. С другой стороны, Троцкий в своей ста­тье «Уроки Октября» обрушился на Зиновьева и Камене­ва — но тоже получил по голове, причем гораздо сильнее, чем год назад. Самые мягкие Среди его противников из партийных масс требовали убрать Троцкого из Реввоенсо­вета, самые непримиримые — исключить из партии, в том числе этого требовали ленинградцы (Ленинград был вот­чиной Зиновьева). Склока в верхах рядовым партийцам, не получавшим от нее, в отличие от верхушечной оппо­зиции, ни малейшего удовольствия, надоела до смерти.

Но вместо того чтобы воспользоваться ситуацией и разобраться наконец с этим «перманентным дезоргани­затором», Политбюро — а ситуация в нем зависела в ос­новном от Сталина — ограничилось тем, что сняло его с поста наркомвоена. Это было крупной ошибкой, которая привела впоследствии к трагическим последствиям и послужила одной из причин того, что в народе называют «тридцать седьмым годом».

Если что и могло быть хуже, чем Политбюро образца 1921 года, так это его состав в 1925 году. К прежним, уже притершимся друг к другу «закадычным врагам» добави­лись еще Бухарин, Рыков и Томский. Идейным вождем новых троих членов был Бухарин. Он почему-то считался вождем «правых» в партии, хотя его взгляды были куда левее сталинских. Впрочем, он постоянно менял свои теоретические позиции, одно лишь было неизменно — он видел Россию как плацдарм и резерв для будущей миро­вой революции. Правда, он был в то время еще и за ук­репление крестьянского хозяйства и даже бросил лозунг «Обогащайтесь!».

Казалось бы, Политбюро должно было разделиться на «правых», «триумвират» (Сталин, Зиновьев, Каменев) и героя-одиночку Троцкого, который будет гордо стоять над схваткой. Однако все вышло не так. В августе ленинград­цы внезапно объединились против Сталина. На октябрь­ском Пленуме они выступили с теоретическим обосно­ванием своей позиции, однако присутствующие быстро разобрались в ситуации. Когда после длиннейшей двух­часовой речи Каменев сделал вывод, что «товарищ Ста­лин не может выполнить роли объединителя большевис­тского штаба. Мы против единоначалия, мы против того, чтобы создавать вождя!», в зале послышались выкрики: «Вот оно в чем дело!» «Раскрыли карты!». В общем, и эта атака провалилась. Так же закончились и другие нападки на Сталина, в каком бы сочетании ни объединялись оп­позиционеры.

Масса партийцев отнюдь не была слепой толпой, за­мороченной марксизмом. Это были нормальные, прак­тичные люди, которые понимали, что к чему, и прекрас­но видели теоретический разнобой оппозиции, каждый из представителей которой говорил свое, да еще и чуть ли не каждый год меняя позиции. В 1925 году Сталин смеялся над этим их свойством: «Каменев говорил одно, тя­нул в одну сторону, Зиновьев говорил другое, тянул в другую сторону, Лашевич — третье, Сокольников — четвер­тое. Но, несмотря на разнообразие, все они сходились на одном. На чем же они сошлись? В чем же состоит их платформа? Их платформа - реформа Секретариата ЦК. Единственное общее, что вполне объединяет их — вопрос о Секретариате. Это странно и смешно, но это факт».

Позиция Сталина в отличие от теоретических рассуж­дений его противников была предельно ясной. Что-что, а говорить просто и понятно он умел! Кроме того, он пока­зал себя и опасным противником в дискуссиях, мастером полемики «с переходом на личности». От его убийствен­ного остроумия досталось многим. Выглядели эти выпа­ды примерно так:

О Радеке: «Есть люди, которые имеют язык для того, чтобы владеть и управлять им. Это — люди обыкновен­ные. И есть люди, которые сами подчинены своему язы­ку и управляются им. Это — люди необыкновенные. К такого рода необыкновенным людям принадлежит Ра-дек. Человек, которому дан язык не для того, чтобы уп­равлять им, а для того, чтобы самому подчиняться своему собственному языку, не будет в состоянии знать, что и когда сболтнет язык...».

О Каменеве: «Каменев взял на себя труд доказать, что основная статья Ленина (1915 г.), трактующая о возмож­ности победы социализма в одной стране, не касается будто бы России... Каменев взял на себя этот сомни­тельный труд для того, чтобы прочистить, таким обра­зом, путь Троцкому... Грубо говоря, Каменев взял на себя роль, так сказать, дворника у Троцкого, прочищающего ему дорогу. Конечно, печально видеть директора Инсти­тута Ленина в роли дворника у Троцкого не потому, что труд дворника представляет что-либо плохое, а потому, что Каменев, человек, несомненно, квалифицирован­ный, я думаю, мог бы заняться другим, более квалифи­цированным трудом. Но он взял на себя эту роль добро­вольно, на что он имел, конечно, полное право, и с этим Ничего не поделаешь...».

 

О Зиновьеве:

«Зиновьев хвастал одно время, что он умеет прикла­дывать ухо к земле, и когда он прикладывает его к земле, то он слышит шаги истории. Очень может быть, что это так и есть на самом деле... Но одно все-таки надо при­знать, что Зиновьев, умеющий прикладывать уши к земле и слышать шаги истории, не слышит иногда некоторых "мелочей". Может быть, оппозиция и умеет действитель­но прикладывать уши к земле и слышать такие велико­лепные вещи, как шаги истории. Но нельзя не признать, что, умея слышать великолепные вещи, она не сумела услышать ту "мелочь", что партия давно уже повернулась спиной к оппозиции, а оппозиция осталась на мели... Что же из этого следует? А то, что у оппозиции, очевидно, уши не в порядке. Отсюда мой совет: уважаемые оппози­ционеры, лечите свои уши!»

Народу это нравилось. Во-первых, в его словах была хотя и грубая, но правда, а во-вторых, здорово сказано! Однако едва ли осмеянные Сталиным противники когда-либо могли его простить.

1926 год принес с собой новое в поведении оппози­ции. Во-первых, она наконец объединилась. Под новым «заявлением 13-ти» стояли подписи Троцкого, Зиновье­ва, Каменева, Пятакова, Крупской и др. Да, и Крупской — странно было бы, если бы она после скандала со Стали­ным выступила на его стороне, и странно было бы, если бы оппозиция не использовала такой козырь! Один лишь Бухарин был на стороне Сталина —пока что...

Во-вторых, Троцкий стал разыгрывать провокацион­ную карту — он поставил на Политбюро вопрос об анти­семитизме, совершенно по классическому принципу, сформулированному в известном анекдоте: «Если Ива­нова посадили за воровство, то он просто вор, а если Ра­биновича — то это антисемитизм». Поскольку подавляю­щее большинство оппозиционеров были евреями, то Лев Давидович представил дело так, что борьба с оппозицией была проявлением антисемитизма. Сталин стал его опро­вергать, заявив, что ЦК борется с оппозицией не потому,

что они евреи, а потому, что оппозиционеры. По поводу чего мы имеем роскошный образчик провокационной ло­гики Троцкого: «Каждому политически мыслящему чело­веку была совершенно ясна намеренная двусмысленность этого заявления... "Не забывайте, что руководители оппо­зиции — евреи", — вот настоящий смысл слов Сталина, опубликованных во всех центральных газетах». Трудно ска­зать, знали ли народные массы о национальности Зино­вьева, Каменева, да и самого Троцкого, с их русскими псевдонимами, однако после этого заявления внимание масс к национальности партийных верхов было привле­чено всерьез и надолго, и число антисемитов, думаю, выросло изрядно.

Вообще история с антисемитизмом и борьбой с ним очень напоминает пресловутое американское равнопра­вие черных и белых. Тут я могу сослаться на себя. Никог­да в жизни не страдала ни расизмом, ни национализмом, но в последнее время я стала ловить себя на стойком от­вращении к неграм. А все эта американская политкор-ректность. Когда в каждом фильме один из главных геро­ев непременно негр, то постепенно это начинает очень сильно раздражать и вызывает обратный эффект. Хоро­шо, что в те времена не было телевидения, а то товарищ Троцкий довел бы дело до погромов.

Третье новое, что появилось в поведении оппозиции, было только что забытым старым. Они начали нелегаль­но печатать свои воззвания на чем попало, вплоть до пишущих машинок.

И вот свершилось то, что рано или поздно должно было свершиться. Оппозиция «достала» партийцев. В самом деле — работы по горло, надо восстанавливать хозяйство, создавать армию, а тут в верхах черт знает что творится, свистопляска какая-то. На очередных обсуждениях в партийных ячейках Москвы и Ленинграда лидерам оп­позиции просто не давали выступать. Впервые в жизни Троцкий, один из величайших ораторов XX века, прова­лился — его слова перекрывал рев толпы. Еще повезло, что не побили... Туда же, куда Троцкого, послали и ос­тальных ораторов. Из 87 тысяч присутствовавших на собраниях в этих двух городах за оппозицию проголосовало 496 человек. И не надо искать здесь тоталитарную партий­ную дисциплину, все было куда проще. Потихоньку вос­станавливалась промышленность, поднималось сельское хозяйство, все это прекрасно видели, и оппозиция вы­глядела просто кучкой крикунов, мешающей Сталину и его команде работать. Как оно на самом деле и было.

Но так деятельность оппозиции проявлялась практи­чески, однако у нее была и теоретическая, точнее, миро­воззренческая подоплека. В 1926 году Сталин сформули­ровал принципиальное разногласие между генеральной линией и столь любимой нашими господами демократа­ми оппозицией. «В чем состоит эта разница? В том, что партия рассматривает нашу революцию как революцию социалистическую, как революцию, представляющую некую самостоятельную силу, способную идти на борьбу против капиталистического мира, тогда как оппозиция рассматривает нашу революцию как бесплатное прило­жение к будущей, еще не победившей пролетарской ре­волюции на Западе, как "придаточное предложение" к будущей революции на Западе, как нечто, не имеющее самостоятельной силы».

Неудивительно, что господа перестроечные демокра­ты так возлюбили оппозиционеров — они ведь тоже не видят в России самостоятельной ценности, рассматривая ее как придаток западной экономики. Впрочем, привыч­ка «задрав штаны, бежать за Западом» — это не Явлинские с Собчаками придумали, и не Троцкие с Каменевыми, это свойство старое, вековое свойство русских «верхов» смот­реть на Запад преданными собачьими глазами, повернув­шись к родной стране, пардон, противоположной частью и ощущая себя по причине таких предпочтений элитой среди ничего не понимающего быдла. Ну точно та Дуня, что позавчера в город приехала, а сегодня в очереди разо­ряется: «Понаехали тут! Деревня!»

И пусть хоть один человек, прочитавший изложенное в этой главе, скажет, что эту оппозицию не пытались убе­дить, подчинить партийной дисциплине, хоть как-то к делу приспособить. Пытались. Не вышло. И не могло выйти никогда по одной очень простой причине: деятели оппозиции были сплошь «революционеры», а «револю­ционер» не может быть приспособлен к делу по причине абсолютной деструктивности всей своей деятельности. Ну не выйдет из пулемета нужная в хозяйстве вещь, на какой бок его ни положи! Из него можно только стрелять. Так и революционер — он может только делать революцию, ни на что иное он не пригоден.

Ну хорошо, допустим, дали бы Троцкому власть. И что? Чем бы все кончилось, вполне можно предугадать. Все­народным бунтом при попытке всеобщей милитаризации всего, либо войной при прорыве Красной Армии на по­мощь мировому пролетариату. А после неудачи по перво­му или второму типу — поход на Индию, после чего, по­ложив конный корпус где-нибудь в песках Афганистана, Лев Давидович отправился бы в эмиграцию, побежден­ный, но не сломленный, и занялся разработкой теории мировой революции. Собственно, этим все и кончилось, только с меньшими потерями для Советской России и с большей рекламой для самого Троцкого, за спиной кото­рого не было позорного поражения, ибо злодей Сталин не дал ему осуществить свои гениальные планы.

Так что не надо утверждать, что Сталин стал главой государства с помощью интриг. Коварства, давления на партию и обмана масс, стравливания между собой про­тивников и прочих макиавеллиевских штучек. Против­ников его стравливать не надо было — сами передерутся. Обманывать рядовых партийцев тоже нужды не было, те прекрасно видели, что это за публика. Достаточно было дать им волю, возможность показать себя во всем блеске. Сталин все-таки нажил себе на этом деле болезнь желуд­ка, поскольку воевал со старыми товарищами по партии, соратниками Ленина. Но что поделаешь!

Потерпев столь сокрушительное поражение, оппози­ция, однако, и не думала смиряться, как того требовала партийная дисциплина. Она пошла по конспиративно­му пути. Дело это было привычным — до революции только такой работой и занимались! Начали проводить подпольные сходки — в лесу, на кладбищах, на конспи

ративных квартирах, выставляли патрули для охраны. Вскоре была создана настоящая параллельная партия, имевшая свои ячейки, райкомы, обкомы. Отделения этой партии имелись в Москве, Ленинграде, Харькове, Одес­се, в Грузии, на Урале, в Сибири. Создавали подпольные типографии. В общем, они явно поступали, как в том анекдоте: «Уехал в Женеву. Начинаю все сначала». Но об этом — как-нибудь в другой раз, если Бог приведет написать еще книгу...

 

 

 

Часть четвертая

САТАНА ОТЫГРЫВАЕТСЯ

НА ЛЮБИМЫХ

 

Глава 15

ЦВЕТОК ДЛЯ КАМЕННОГО СЕРДЦА (ЕКАТЕРИНА)

Это только в книжках для девочек-подростков моло­дые мужчины ожидают своих суженых в трогательной не­винности. В жизни, как известно, бывает несколько ина­че, и Иосиф Джугашвили не был исключением. Однако в отличие от многих других мужчин, особенно из числа представителей интеллигенции, у него никогда не было потребности афишировать свои любовные похождения. Поэтому про большинство его женщин не известно ни­чего более того, что сказал, например, Молотов, когда Сталин отбил у него девушку: «Вот Маруся к нему и убе­жала». Кто была эта Маруся, долго ли они были вместе — того никто не знает, никогда не узнает, да и знать этого не надо. В основном, романы Иосифа Джугашвили пред­ставляли собой «союзы революционеров», которые легко возникали и так же легко распадались, и Коба, по-види­мому, не часто нарывался на отказ, о чем можно судить по следующему случаю. После возвращения из ссылки в Батум он одно время жил на квартире Натальи Киртавы и потом предложил молодой женщине приехать к нему в Тифлис. Та отказала, и Коба был смертельно обижен. По крайней мере, после возвращения в Батум, увидев Ната­лью, он зло крикнул: «Не подходи ко мне!» Привычные к отказам люди так себя не ведут. Да и, если судить по фо­тографиям тех лет, мужчина он был весьма и весьма при­влекательный...

Но один раз он встретил женщину, чистота и цель­ность которой взяли верх над партийными нравами.

 

КАТО

В 1903 году, когда Сталину шел 24-й год, он женился на молодой малокультурной грузинке...

Л. Троцкий

Екатерина была деревенская девушка, но с присущим большинству грузинок природным аристократизмом черт лица, фигуры, манеры поведения.

Л. Васильева

Биограф из Троцкого получился так себе — даже в сво­ем «Опыте политической биографии» он делает явное ударение на слове «политический», а собственно биогра­фией интересуется мало. Сталин женился не в 1903 году, а в 1906-м, и его жену мог назвать малокультурной только человек, привыкший определять уровень культуры по изощренности в светской болтовне. Что же касается «де­ревенской девушки»—то Екатерина была отнюдь не кре­стьянкой, а одной из самых модных портних Тифлиса. Козой и огородом тут и не пахло... «Вы не представляете, какие красивые платья она умела шить...»,— вспоминал позднее Сталин.

Все началось в 1905 году. В сентябре этого богатого событиями года в доме на Фрейлинской улице, 3, часть которого снимала семья недавно женившегося Михаила Монаселидзе, появился беспокойный гость. Его привел шурин Михаила Александр Сванидзе, сказав, что товари­щу нужен ночлег, и желательно скрыть этот факт от сес­тер. В ночном госте Михаил узнал своего старого товари­ща по семинарии Coco Джугашвили. Квартира была на­дежной, ее хозяева — убежденными революционерами, и Coco здесь задержался. Этот тихий дом стал настоящим штабом революционного движения горячей осенью 1905 года.

Естественно, раз гость жил в доме, с ним познакоми­лись и сестры. Семья была большая: сам Александр Сва­нидзе, три его сестры — Александра, Като и Машо и муж Александры Михаил. Две из трех сестер были известными в городе портнихами, к ним на примерку приходили жены городской верхушки, так что квартира была вне подозрений, и никто даже представить себе не мог, что по вечерам знатных и богатых клиентов сменяют боль­шевики.

В 1905 году Иосифу исполнилось 27 лет. Молодой муж­чина, горячего кавказского темперамента, он был скро­мен в одежде и умерен в еде, но по части женщин отнюдь не аскетичен. Однако в семье Сванидзе все с самого на­чала пошло иначе, чем обычно, и, как только Като сказа­ла Иосифу, что ждет ребенка, тот сразу же решил женить­ся на ней.

Легко сказать: «жениться». Человек, находящийся на нелегальном положении, в розыске, приходит регистри­ровать брак! Но не зря же они в свое время учились в семинарии: выход был найден. Михаил Монаселидзе вспоминает: «Несмотря на мои старания, ни один свя­щенник не соглашался венчать их в церкви, так как Coco не имел собственных документов и жил нелегально по пас­порту какого-то Галиашвили. Спустя несколько дней я встретился на улице со священником церкви Святого Да­вида Кита Тхинвалели, однокурсником Coco по семина­рии. Я ему сообщил про наше дело, и он дал согласие, но с условием, что об этом ничего не должен был знать пер­вый священник церкви, ввиду чего в церковь надо было подняться в один или два часа пополуночи и в небольшом количестве»⁷⁷. В ночь с 15 на 16 июля они поженились.

Но дальше Като повела себя не так, как полагалось бы, а совсем наоборот. Она не стала светским образом регистрировать брак, делать пометки в паспорте, а также оставила свою девичью фамилию. Таким образом, о том, что она замужем, никто не знал. В глазах людей —сосе­дей, клиентов - она, по мере того как обнаруживалась бе­ременность, неизбежно должна была стать распутной жен­щиной. Нравы же на Кавказе были строгими.

Да, но почему нельзя было пожениться по фальши­вому паспорту? Или, наоборот, вообще не жениться -

⁷⁷ Островский А. Кто стоял за спиной Сталина. С.249, 264

 

многие революционеры прекрасно жили со своими под­ругами просто так, не придавая ни малейшего значения «пустым обрядам». К чему весь этот антураж дамских романов - тайный брак, ночное венчание? Смысл очень простой: Като была верующей (про Иосифа мы не зна­ем), и ей важен был брак перед Богом и под настоящи­ми именами, а что люди скажут - это не так важно. Ин­тересно, что не только Иосиф, но и мужчины их семьи, тоже революционеры, не нашли в такой позиции ничего странного. Оказывается, не так уж неразрывно связаны социал-демократия и безбожие, это уже позднейшая про­паганда туману напустила, выдавая нравы интеллигент­ской партийной верхушки за всеобщее свойство всех эс­деков.

«Почти не было случая, чтобы революционный ин­теллигент женился на верующей, - писал впоследствии Троцкий. — Это просто не отвечало нравам, взглядам, чув­ствам среды. Коба представлял, несомненно, редкое ис­ключение. По взглядам он был марксистом, по чувствам и духовным потребностям - сыном осетина Бесо из Диди-Лило». Неистовый Лев Давидович, вероятно, воображал, что заклеймил позором своего вечного оппонента. Впро­чем, можно с уверенностью сказать, что на пути молодо­го горячего Coco попадалось достаточно женщин, отве­чающих нравам среды. Вот только жениться на них он не спешил, будучи действительно по чувствам и духовным потребностям далеким от «марксизма» российского раз­лива с его мечтой об обобществлении женщин.

Едва обвенчавшись, молодой муж вернулся к партий­ной работе. А его жену ждали неприятности. В середине октября в Москве у одной из арестованных социал-де­мократок был обнаружен адрес Сванидзе с припиской: «Спросить Coco». Из Москвы информация пошла в Тиф­лис, где очень хорошо знали, кто такой Coco, и 13 ноября в дом Сванидзе нагрянула полиция. Като все отрицала, паспорт ее был девственно чист, но ее все равно обвини­ли в том, что она - жена Coco, и увели. Время было суро­вое, и полиция пользовалась любой возможностью схва­тить столь известного большевика.

Однако все полицейские старания окончились ничем. Като, непонятно за что, присудили к двухмесячному зак­лючению в полицейской части, однако у модной портни­хи всюду были клиенты. Ее клиенткой оказалась и жена пристава, которая тут же перевезла молодую женщину на свою квартиру. Мужу было заявлено, что уж коль скоро Като предстоит отбывать срок, то не в участке, а у них дома. Там ее беспрепятственно навещали родственники, в том числе и вернувшийся из поездки муж, которого представили двоюродным братом. А затем жена пристава добилась для заключенной разрешения ежедневно на два часа приходить домой, где ее уже ждал супруг, которого в результате этой хитроумной операции задержать так и не удалось. Наконец, это «тюремное заключение» надоело даже полиции, и под самый новый, 1907, год Екатерину освободили. Уже 18 марта 1907 года она родила сына, ко­торого назвали Яковом. И почти сразу, в середине апре­ля, молодой отец снова уехал за границу — теперь уже в Лондон, на очередной съезд.

О первой жене Иосифа Джугашвили известно мало. Его внучка Галина, дочь Якова, основываясь на семей­ных рассказах, писала: «Деду она была идеальной женой, так как чудом воплощала все качества, которыми молва награждает восточных женщин, хотя обладает ими дале­ко не каждая из них. Отличная швея и стряпуха, она (и это главное) не покушалась на приоритет мужа даже в самых незначительных семейных решениях».

Они побыли вместе совсем мало. В середине июля Иосиф переехал в Баку и забрал с собой жену с сыном, но, едва устроив семью на новом месте, тут же снова ум­чался куда-то по партийным делам, лишь время от вре­мени возвращаясь домой. А в октябре 1907 года Екатери­на Сванидзе заболела тифом. Иосиф отвез ее с ребенком к родным в Тифлис, а сам вернулся в Баку, к прерванной работе. Но ненадолго. Вскоре его вызывают в Тифлис: Като совсем плоха. 22 ноября она умерла у него на руках.

«В музее Сталина в Гори, — вспоминает Светлана Ал­лилуева, — была одна замечательная фотография 1907 года, на которой еще молодой Сталин — двадцати восьми лет — стоит возле гроба своей первой жены. Она была так молода и обладала ангельской, чистой красотой даже в смер­ти, и он стоит, наклонив голову, с выражением горя на лице, и черные волосы падают в беспорядке на лоб. Я видела эту фотографию не раз, но директор музея сказал, что они "сняли ее, так как волосы там не в порядке"... нервное, молодое, худое лицо с растрепанными волосами "не годилось для экспозиции"». А старый знакомый Иосифа И. Иремашвили вспоминал о похоронах: «Коба крепко пожал мою руку, показал на гроб и сказал: «Coco, это существо смягчало мое каменное сердце; она умерла и вместе с ней последние теплые чувства к людям». Он положил правую руку на грудь: «Здесь, внутри, все так опустошено, так непередаваемо пусто».

Семьи больше не было, теперь у него оставалась лишь революция. Оставив сына у родных, он снова возвраща­ется к прерванным делам.

 

ДРУГИЕ ЖЕНЩИНЫ В ЕГО ЖИЗНИ

Еще один сын Сталина родился в Сольвычегодске. А несколько раньше, в 1909 году, в этом маленьком городке он познакомился с женщиной, на которой чуть было не женился во второй раз. Стефания Петровская, сама нахо­дившаяся в ссылке, правда, состояла в гражданском бра­ке с другим ссыльным. Но что такое гражданский брак? Вполне отвечая нравам среды, она, отбыв свой срок, от­правилась не к прежнему мужу, а в Баку, к Иосифу. Они вступили в «определенные отношения», которые чуть было не увенчались законным браком, однако помешали роковые обстоятельства в лице жандармского управления: в марте оба были арестованы. Стефанию вскоре выпусти­ли, поскольку свой срок ссылки она отбыла полностью и имела полное право жить где хочет и спать с кем хочет. А Иосифа в сентябре снова отправили в Сольвычегодск. Уже в тюрьме он просил разрешения вступить в брак со Сте­фанией, и разрешение было получено, но тогда, когда он уже следовал к месту ссылки. Так и завершился ничем этот роман...

А ребенка от Иосифа родила не Стефания, а его квар­тирная хозяйка, молодая вдова Матрена Кузакова, с ко­торой он сблизился во время второй ссылки все в тот же Сольвычегодск. Дом был тесный, у хозяйки — пятеро де­тей, дети спали прямо на полу, все были близко друг к другу... Как говорят в народе, «вдовушка — мирской чело­век», и Матрена вошла в положение одинокого молодого интересного мужчины. В 1910 году один из старых това­рищей Джугашвили отправил ему письмо, в котором упо­мянул: «О тебе слышал, что еще раз поженился».

Вспоминают, что из ссылки он уехал внезапно. Еще за день до освобождения он отбывал трехдневный срок в местной тюрьме за то, что был застигнут на собрании ссыльных. Выйдя из тюрьмы, он забежал домой за веща­ми, оставил, не застав хозяйки, деньги за проживание и отправился в Вологду. С одной стороны, как—то это не по-людски, а с другой — и предыдущая его «подруга», ссыльная Хорошенина, тоже была так внезапно вызвана на этап, что не смогла попрощаться с Иосифом и лишь на прощание написала ему открытку.

А Матрена Кузакова вскоре родила сына Константи­на. Впоследствии тот вспоминал о своем детстве:

«Я был еще совсем маленьким... у нас, в Сольвычегод-ске на пустыре, неподалеку от дома ссыльные устроили футбольное поле, и я часто бегап туда смотреть игру. На краю поля подбирал мячи и подавал игрокам. Тогда, ко­нечно, я не понимал, насколько сильно отличаюсь от сво­их сверстников. Черные-пречерные волосы — ребенок, как теперь говорят, кавказской национальности.

На меня все поглядывали с любопытством. И как-то я заметил — один ссыльный пристально смотрит на меня. Потом он подошел ко мне, спросил, как зовут.

—  Костя, — ответил я.

—  Так это ты сын Иосифа Джугашвили? Похож, по­хож.

Я не сразу спросил маму об отце. Она была женщиной доброй, но с железным характером. Гордой женщиной, иногда суровой. Губы всегда плотно сжаты. Крепкая была. И очень разумная — до последних своих дней.

Когда я все же собрался с духом и спросил, правда ли то, что обо мне говорят, она ответила:

—  Ты — мой сын. Об остальном никогда ни с кем не говори».

Сталин никогда не признавал официально этого ре­бенка, но в 1920-е годы вдову с сыном вызвали в Москву. Молодой Кузаков получил высшее образование, после войны работал в ЦК, потом на телевидении, был боль­шим начальником. О том, что он сын Сталина, все знали, но никто об этом вслух не говорил. Кира Политковская, племянница Надежды Аллилуевой, была на телевидении помощником режиссера. «Так как я очень хорошо, с са­мого детства, знала Иосифа Виссарионовича, то обрати­ла внимание, что Кузаков так же, как Сталин, приседает, когда идет. Движется словно вприсядку. Восточная по­ходка. У Сталина всегда были мягкие сапоги, а у этого ботинки, но походка одинаковая.

Потом в столовой следила, как кушает Кузаков. У Ста­лина были очень изящные руки — у Кузакова такие же кисти. Он ел точно как Сталин.

А подойти к нему постеснялась. Лишь когда ушла на пенсию и он узнал, что я родственница, позвонил, при­гласил к себе в кабинет — пришла. Мы познакомились. У меня оказалось много интересных семейных фотогра­фий... Он рассматривал, удивлялся. И сказал:

—  А ко мне сталинские дети не проявили интереса.

— Я как только узнала о вас, проявила интерес, но по­стеснялась к вам подойти».

Известно также, что Сталин однажды прикрыл Куза­кова от ареста, сказав, что не находит для этого основа­ний — несмотря на несколько серьезных доносов. Долго ходил, думал — но все же защитил...

 

 

Глава 16

«НЕУЖЕЛИ ЭТО ТАК ВАЖНО?» (НАДЕЖДА)

В 1918 году Сталин женился еще раз. Его избранницей стала совсем юная, 17-летняя дочь старого товарища по партии Сергея Аллилуева, которую он знал еще ребен­ком.

СЕМЕЙНАЯ ЛЕГЕНДА, РАССКАЗАННАЯ АННОЙ АЛЛИЛУЕВОЙ

«В 1918 году Сталин был послан в Царицын... Вместе со Сталиным в салон-вагоне ехали мой отец, старый больше­вик Сергей Яковлевич Аллилуев, и моя 17-летняя сестра Надя, работавшая секретарем-машинисткой в Управлении делами СЯК... В одну из ночей отец услышал душераздира­ющие крики из купе, где находилась Надя. После настойчи­вых требований дверь отворилась, и он увидел картину, ко­торая ни в каких комментариях не нуждалась: сестра бро­силась на шею отцу и, рыдая, сказала, что ее изнасиловал Сталин. Будучи в состоянии сильного душевного волнения, отец вытащил пистолет, чтобы застрелить насильника, однако Сталин, поняв нависшую над ним серьезную опас­ность, опустившись на колени, стал упрашивать не подни­мать шума и скандала и заявил, что он осознает свой по­зорный проступок и готов жениться на его дочери.

Сестра долго сопротивлялась браку с нелюбимым челове­ком, к тому же старше ее на двадцать с лишним лет, но была вынуждена уступить, и 24 марта 1919 года был заре­гистрирован брак между Сталиным, которому шел сороко­вой год, и 18-летней Аллилуевой, а через пять месяцев родился их сын Василий... Тем не менее, Сергей Яковлевич, пре­зиравший Сталина, описал это глубоко возмутившее его со­бытие, оставившее неизгладимый след в его душе, а руко­пись, отлично зная характер и повадки своего зятя, зако­пал на даче под Москвой. Эту тайну он доверил лишь мне, своей старшей дочери...»

На этот раз за Сталина вступился даже Радзинский. «В этом пошлом вымысле с перепутанными действую­щими лицами, возможно, сохранились отголоски подлин­ной трагической истории», — пишет он. То есть какой-то секс в вагоне все-таки, возможно, и был, но конкретно это «мыльная опера» с отцом, возникающим на пороге спальни... пардон, купе с пистолетом в руках, закопанная на даче рукопись... Конечно, когда «крыша» едет от оби­лия просмотренных латиноамериканских сериалов, мож­но и в это поверить, но, еще раз повторяю, тут возмутил­ся даже такой любитель фантастических историй, как Рад­зинский.

А что, собственного, произошло необычного? Вернув­шись в 1917 году в Петроград и придя в дом старого дру­га, Иосиф обнаружил, что его младшая дочь стала очаро­вательной барышней. Иосиф жил в ее семье, видел Надю каждый раз, появляясь дома, и нет ничего удивительного в том, что он влюбился в юную гимназистку. Что же ка­сается женитьбы...

 

Из мифологии:

Надежда Аллилуева была светлая девушка, верящая в добро. Никто не мог понять ее выбора.

А чего тут не понимать-то? Конечно, если принимать всерьез байку о том, что Сталин был отвратительным, ма­леньким, рябым уродцем с жутким характером, трудно даже мысль допустить, что в него могла влюбиться моло­дая девушка. Но кто сказал, что он был уродцем? На фо­тографиях того времени это - достаточно красивый муж­чина, которому в смысле привлекательности большинство партийной верхушки явно проигрывает. Сталин был далеко не стар, ему не шестьдесят и не семьдесят, а мень­ше сорока лет — самый расцвет, и почему бы в него не могла влюбиться семнадцатилетняя девочка? Потому что девочки должны влюбляться в мальчиков? Но тогда было другое время, и инфантильный Леонардо ди Каприо еще не считался секс-символом эпохи даже у американцев. Что же касается Кавказа, то там и сейчас не редкость встретить мужа и жену с разницей в двадцать лет.

Да и не уникальна была Надежда в своем выборе. Юная Аллилуева оказалась в компании дочери Кочубея, Дезде­моны, княгини Мещерской, чье замужество отозвалось таким скандалом на рубеже веков, и Ани Лариной, кото­рая через десять лет после Надежды вышла замуж за Бу­харина примерно с той же разницей в возрасте. Так что ничего необычного в том, что Надя Аллилуева влюбилась в мужчину на двадцать лет старше, недурного собой гру­зина и одного из творцов революции, нет. Дездемона сво­им родителям и похуже сюрприз преподнесла.

 

ИОСИФ И НАДЕЖДА

Светлана Аллилуева пишет, что ее родители пожени­лись весной 1918 года, то есть в Царицын они ехали уже мужем и женой, и нечего было отцу с пистолетом по ва­гону бегать. Другое дело, что зарегистрировали они брак год спустя, 24 марта 1919 года, но в то время в партийной среде мало внимания уделяли формальностям, да и по­том тоже. (Например, мои собственные дед и бабка по­женились в 1931 году, а оформили брак в середине 50-х, имея двоих взрослых детей, и то потому, что дед втык по партийной линии получил.)

Еще Светлана вспоминает, что мать Надежды, а ее бабушка, которая, вообще-то, прекрасно относилась к Иосифу, старому другу семьи, была против брака дочери, отговаривала ее, называла дурой и считала ее семейную жизнь несчастливой. Некоторые основания у нее для этого были. В этой семье столкнулись лоб в лоб два достаточно крутых характера и совершенно разные представления о жизни. Этим, может быть, и объясняется все время воз­никающее упоминание о сталинской «грубости», про которую никто никогда не может объяснить, что это, собственно, такое. Вот и бывший секретарь Ленина Ли­дия Фотиева в разговоре с писателем Атександром Беком вдруг тоже говорит: «Сталин с ней бывал очень груб». Бек, человек простой, начал выяснять, что она имела в виду.

«Бек. Что значит "груб"? Как именно? "Убирайся вон"? "Пошла к черту"? Так?

Фотиева. Нет, это не грубость. Между прочим, Сталин всегда говорил тихо.

Когда родился Вася, Сталин перестал с Надей разго­варивать, А у них повелось так: он называв ее на "ты", а она говорила ему "вы". Не разговаривал целый месяц. Она решила уйти от него, переселиться к отцу. Произош­ло, наконец, объяснение. Сталин сказал, что обижен на нее за то, что она говорит ему "вы". После этого она и перешла на "ты". И помирились (а раньше, чем через месяц, спросить у мужа — на что он обижен, не судьба? — Е. П.).

Он ее загружал разными делами. И диктовал ей свои статьи. Она и его гостей должна была принимать, и рабо­тать машинисткой в секретариате Ленина. Однажды при­шла и, взволнованная, сказала, что уходит с работы. Так он ей велел. Не оставалось у нее времени для него. Я пошла к Владимиру Ильичу и рассказала ему. Влади­мир Ильич сказал:

—  Если завтра не выйдет на работу, сообщите мне, я с ним поговорю.

Однако она вышла. Я сказала об этом Владимиру Ильичу. Он произнес:

-  Азиат».

Пусть мне кто-нибудь объяснит, в чем тут проявления грубости со стороны мужа? И что криминального, если человек хочет, чтобы жена принимала его гостей? Убей, не понимаю. Он же не заставляет ее жилы из себя тянуть, он говорит: дорогая, трудно тебе — не работай, но будь

мне женой. Я хочу иметь дом, а не общежитие товарищей по партии. У «европейца» Ленина детей не было, ему не приходилось жалеть малышей, брошенных на няньку, в то время как их мать неизвестно зачем на службе на ма­шинке стучит.

Взгляды Сталина на «женский вопрос» расходились и со взглядами партии. В том же 1921 году Надежду исклю­чили из РКП(б) «как балласт, не интересующийся партий­ной работой». Это было время, когда семью считали «от­жившим институтом», и никому не было дела до того, что у нее грудной ребенок. Сталин не заступился за нее. (Помните: «Если бы моя жена, член партии, поступила неправильно и ее наказали бы, я не счел бы себя вправе вмешиваться в это дело».) За нее вступился Ленин, одна­ко восстановили ее в партии лишь в 1924 году.

В те времена считалось хорошим тоном для женщины работать и участвовать в партийной жизни, бросая детей на руки нянек, а то и сдавая в детдом. В Москве был даже такой образцовый детский дом, где росли дети многих крупных работников — кстати, в его создании принимала участие и Надежда. Но «азиат» Сталин, не признавал подобного «педагогического прогресса» — нет никаких сведений о том, что Василий побывал в этом детдоме, а вскоре Сталин извлек оттуда и сына своего погибшего друга Федора Сергеева, известного под партийным псев­донимом «Артем». Пока мать маленького Артема где-то поднимала здравоохранение, мальчик почти все время проводил в доме Сталина, так что скоро стал считаться его приемным сыном. Кроме того, в 1921 году в доме по­явился и старший сын Сталина, четырнадцатилетний Яков. А в 1926 году родилась еще и дочь Светлана.

Семья, в которой сошлись два таких характера, была непростой. Анна Сергеевна, та, что поведала миру исто­рию с «изнасилованием», не любила мужа своей сестры, говоря, что он был резким, грубым и невнимательным и это не нравилось Надежде. Не нравилось до такой степе­ни, что, когда Светлане было полгода, ее мать после оче­редной ссоры забрала детей, няню и уехала к отцу в Ле­нинград с намерением больше не возвращаться к мужу -что-то он ей такое сказал. Сталин, при своем внешнем спокойствии, был человеком очень темпераментным, из тех, у которых «внутри все кипит», и иногда это кипение прорывалось наружу. Более мягкая женщина пропустила бы эту мгновенную вспышку мимо ушей, а Надежда оби­делась до такой степени, что решила разойтись. Впрочем, ее самостоятельная жизнь длилась недолго. Вскоре муж позвонил из Москвы, сказав, что едет мириться. «Зачем тебе ехать, это будет слишком дорого стоить государ­ству!» — ответила Надежда и вернулась сама. Но когда она через некоторое время повторила маневр с «уходом», ничего не получилось. Сталин не пошел первым на при­мирение, и ей пришлось вернуться по собственной ини­циативе. Муж не сказал ей ни слова упрека, вел себя так, словно ничего не произошло.

Легко ли было Надежде с Иосифом? Наверное, нет. Он был на двадцать лет старше, в двадцать раз опытнее, обо всем имел свое мнение и если с чем-то был несогла­сен, то любой протест разбивался о его стальную волю. История с «ты» и «вы» — мелочь, но чрезвычайно показа­тельная. Однако те, кто берется рассуждать на эту тему — бедные великие, даже самое сокровенное им не уберечь от чужих взглядов! — так вот, те, кто берется рассуждать на эту тему, упускают из виду другую сторону проблемы: а легко ли было Иосифу с Надеждой?

Межнациональные браки вообще дело сложное. Ека­терина — да, она подходила мужу на сто процентов. Она была восточной женщиной, грузинкой, оба выросли внут­ри одной и той же культуры, имели одинаковые понятия о роли мужчины и женщины в семье. Иосиф понимал умом необходимость «освобождения» женщины — но нут­ро-то его, менталитет восточного мужчины с этим при­мириться никак не мог. Если бы его жена сидела дома, занималась обедами и детьми, признавала его абсолют­ным владыкой над собой и смотрела на мир его глаза­ми - наверное, он ругал бы ее за недостаточную обще­ственную активность, но был бы с ней счастлив.

А Надежда была образованной горожанкой, стреми­лась к эмансипации и оттого взваливала на себя непо­сильную ношу, которую не всегда выдерживала: работа, обществанная нагрузка, дом, дети. Дети, впрочем, росли с няньками, учителями, мать и видели-то не каждый день. Но мало того, у нее был очень непростой характер, так что не надо делать из Надежды мученицу - супруги, как минимум, стоили друг друга.

«Женившись... на Надежде Аллилуевой, - пишет внуч­ка Сталина Галина, — дед столкнулся с характером креп­ким и своенравным. Новая жена имела свои пристрастия (казавшиеся ему женской ерундой) и упорно отстаивала их в открытом бою, пренебрегая тем, на чем держится се­мейное благополучие и ради чего многие женщины идут на сложнейшие обходные маневры, а именно, умением ма­нипулировать "владыкой" без ущерба для его самолюбия...»

Светлана, которой в год смерти матери было всего шесть лет, конечно, мало ее помнила, но о том, какая она была, ей рассказывали родные, рассказывали няня и дом­работница. «Ее называли "строгой", "серьезной" не по годам, она выглядела старше своих лет только потому, что была необычайно сдержанна, деловита и не любила по­зволять себе "распускаться". Она не любила признавать­ся, что ей плохо. Не любила обсуждать свои личные дела...»

«Мама была скрытной и самолюбивой. Это сдержива­ние себя, эта страшная внутренняя самодисциплина и на­пряжение, это недовольство и раздражение, загоняемое внутрь, сжимавшееся внутри все сильнее и сильнее как пружина, должны были, в конце концов, неминуемо кон­читься взрывом, пружина должна была распрямиться со страшной силой».

Что любопытно, дети родственников Надежды, появ­лявшиеся в доме, нисколько не боялись Сталина. Так, Кира Политковская-Аллилуева вспоминала: «Когда меня спрашивают, боялась ли я Сталина, то я всегда отвечаю — нет! Его я не боялась. Я боялась Надежды Сергеевны. Она замораживала, казалась строгой, скрытной. Лицо непри­ветливое, настороженное»⁷⁸.

⁷⁸ Цит. по: Гусляров Е. Сталин в жизни. С. 135.

 

Так легко ли было Иосифу с Надеждой? Но, кто бы что ни говорил, они очень любили друг друга, несмотря на все ссоры. Главным в жизни для Надежды был муж. Как-то раз, когда Светлана была еще грудной, Сталин, находившийся в Сочи, заболел, и Надежда тут же сорва­лась с места, оставив девочку в Москве на руках няни — несмотря на то, что кормила ребенка! — и отправилась к нему.

В первой половине 1920-х годов, несмотря на то, что Сталин был уже фактически главой государства, Надежда сама вела хозяйство. Потом появились домработница, няня, а позднее — учительница для детей, экономка. В то время статус домохозяйки был равен нулю, женщина в новом мире стремилась быть «полезным членом обще­ства», это теперь она не знает, как бы снова вернуться домой...

«Я очень жалею, что связала себя опять новыми се­мейными узами, - писала Надежда Марии Сванидзе в 1926 году (речь, вероятно, идет о решении родить второго ребенка — Е. П.). — В наше время это не очень легко, т. к. вообще страшно много новых предрассудков, и если ты не работаешь, то уже, конечно, "баба", хотя, может быть, не делаешь этого потому, что считаешь работу без квали­фикации просто не оправдывающей себя интересом к ней. А теперь, особенно когда я займусь семьей, думать о ква­лификации не приходится...»⁷⁹

Когда дочка немножко подросла, Надежда все-таки по­шла работать, затем стала учиться в Промышленной ака­демии, выбрав специальность химика по искусственному волокну. Соученики даже не подозревали, что она — жена Сталина, настолько Надежда никогда это не афиширова­ла. Она старалась ничем не выделяться среди прочих сту­дентов — скромно одевалась, ездила в академию на трам­вае (в одном из писем сохранился ее «отчет» мужу: «На­строение у публики (в трамваях и в др. общественных местах) сносное — жужжат, но не зло»). Успевала еще не­множко заниматься музыкой и французским.

 

⁷⁹ Цит. по: Гусляров Е. Сталин в жизни. С. 178.

 

Она была очень и очень скромна в своих жизненных потребностях. «Только в последние годы ее жизни, — вспо­минает Светлана, — Павлуша, работавший в полпредстве в Берлине, прислал ей несколько хороших платьев, де­лавших ее совершенно неотразимой. А обычно она ходи­ла в скромнейших тряпочках домашнего изготовления, только изредка "лучшее" платье шила портниха, но все равно она и так выглядела прекрасной». И дальше: «Мама работала в редакции журнала, потом поступила в Про­мышленную академию, вечно где-то заседала, а свое сво­бодное время отдавала отцу — он был для нее целой жиз­нью... Нам, детям, доставались обычно только ее нотации, проверка наших знаний. Она была строгая, требователь­ная мать, и я совершенно не помню ее ласки: она боялась меня разбаловать, так как меня и без того любил, ласкал и баловал отец...»

Светлана вспоминает, что мама терпеть не могла «сен­тиментального сюсюканья» с детьми, но участвовала в их делах, если было время. Вместе с ними придумывала, как интереснее сделать спортивную площадку на даче, домик на дереве. Увлекалась фотографией, а то бы дома вообще не было семейных снимков...

После первых размолвок эти два непростых характера притерлись друг к другу и были счастливы. «Попрекнуть тебя в чем-либо насчет заботы обо мне могут лишь люди, не знающие дела», — пишет Сталин из Сочи после того, как Молотовы упрекнули Надежду — зачем она уехала в Москву и оставила мужа одного. Вообще-то читать чу­жие бытовые письма — занятие крайне неприятное, слов­но в замочную скважину подглядываешь. Поэтому при­водить я их здесь не буду. Это просто переписка эмоци­онально сдержанных (слава Богу, что так!) людей, обмен новостями, рассказ о жизни, самочувствии, о всяких ме­лочах вокруг. И вдруг: «Татька! Получил твое письмо. Ты что-то в последнее время начинаешь меня хвалить. — Что это значит? Хорошо или плохо?» Письмо датировано 1930 годом.

 

КАТАСТРОФА

Ничто не дает такого богатого повода для сплетен, как чужая беда. А уж если речь идет о смерти... Самоубийство Надежды Аллилуевой мгновенно обросло самыми неве­роятными «подробностями», а с течением времени стало не менее ветвящимся мифом, чем личная жизнь Иоанна Грозного. Проследим же за тем, как этот миф рос и раз­вивался. Первые версии были связаны с «грубостью» Ста­лина. Самая распространенная заключается в том, что во время ужина в честь 15-й годовщины Октябрьской рево­люции на квартире Ворошилова Сталин крикнул Надеж­де: «Эй ты, пей!» На что та ответила: «Я тебе не "эй"»; — поднялась и ушла. Какое-то время они гуляли по Крем­лю с Полиной Жемчужиной, женой Молотова, а потом Надежда пришла домой и застрелилась. Кто-то добавил, что Сталин в шутку бросил в жену коркой апельсина.

Вот как это трансформировалось в сознании семей­ства Бухариных:

«Как рассказывал Н. И., полупьяный Сталин бросал в лицо Надежде Сергеевне окурки и апельсиновые корки. Она, не выдержав такой грубости, поднялась и ушла до оконча­ния банкета»⁸⁰.

Молотов вспоминал, что Сталин на этом ужине бро­сил хлебный шарик в жену Егорова. Ну и что тут крими­нального, если он даже кинул в жену апельсиновую кор­ку? Правда, Надежда, как вспоминают ее родные, была очень ревнива, и то, что муж «как-то не так» посмотрел на другую женщину, было частой причиной семейных ссор. Интересно, хороша ли собой была жена Егорова?

Галина Джугашвили, внучка Сталина, ссылаясь на Але-

шу Сванидзе, рассказывала об этом роковом вечере так:

«...Дед разговаривал с дамой, сидевшей рядом. Надежда

сидела напротив и говорила тоже оживленно, по видимоc-

⁸⁰ Ларина-Бухарина А. Незабываемое. М., 1989. С. 204.

 

ти не обращая на них внимания. Потом вдруг, глядя в упор, громко, на весь стол, сказала какую-то колкость. Дед, не поднимая глаз, так же громко ответил: "Дура!" Она выбе­жала из комнаты, уехала на квартиру в Кремль. Он позднее поехал ночевать на дачу. Вечером она несколько раз звонила ему из города. Первый раз он бросил трубку. Потом просил подходить Алешу...»

И тут вступают законы драматургии. Если была дача, то должна была быть и женщина, как же можно на дачу ездить одному. Хрущев, натура артистическая, сочинив­ший в своих мемуарах альтернативную биографию Ста­лина, пишет, ссылаясь, по своему обыкновению, на дру­гого «очевидца» — на сей раз на начальника сталинской охраны Власика:

«После парада все отправились обедать к военному ко­миссару Клименту Ворошилову на его большую квартиру. После парадов и других подобных мероприятий все обычно шли к Ворошилову обедать... Все выпили, как обычно в та­ких случаях. Наконец все разошлись. Ушел и Сталин. Но он не пошел домой.

Было уже поздно. Кто знает, какой это был час. На­дежда Сергеевна начала беспокоиться (по версии Хруще­ва, ее на обеде не было — Е.П.). Она стала искать его, звонить на одну из дач. И спросила дежурного офицера, нет ли там Сталина.

—  Да, — ответил он. — Товарищ Сталин здесь.

—  Кто с ним?

Он сказал, что с ним женщина, назвал ее имя. Это была жена одного военного, Гусева, который тоже был на том обеде. Когда Сталин ушел, он взял ее с собой. Мне говорили, что она очень красива. И Сталин спал с ней на этой даче, а Аллилуева узнала об этом от дежурного офицера.

Утром — когда, точно не знаю, — Сталин пришел домой, но Надежды Сергеевны уже не было в живых...

Позже Власик сказал:

—  Тот офицер — неопытный дурак. Она спросила его, о он взял и сказал ей все».

 

Ту же версию разрабатывает и Микоян, правда, в не­сколько ином варианте. Тут уже присутствует и длитель­ный роман, и заботливые товарищи по партии...

«Неожиданно, без приглашения на обед, прибыл с женой бывший начальник главного политического управления Крас­ной Армии... С. И. Гусев (Драбкин Яков Давидович). Жена его — еврейка, очень красивая женщина, нравилась Стали­ну. После праздничных тостов и изрядной выпивки началось веселье, в ходе которого Сталин на виду у всех и при небла­говидном поведении жены Гусева слишком здорово поуха­живал за ней. Это был не первый случай, когда у Сталина проявлялись открытые симпатии к жене Гусева, а она со своей стороны способствовала этому. Об этом осуждающе говорили в высших кругах и решили оградить Генсека и его жену от ненужных интриг и разговоров. В этой связи не­сколько членов Политбюро пригласили на узкое совещание Гусева и предупредили его, чтобы он никогда не появлялся со своей женой там, где будет присутствовать Сталин и его супруга. Гусев обещал выполнить наказ старших партий­ных товарищей, однако по непонятным причинам 7 ноября появился на праздничном обеде, куда ни его и тем более его жену никто не приглашал. Остается большой загадкой цель такого непрошеного визита. Случайно ли был сделан такой шаг со стороны Гусева или кто-то стоял за ним»⁸¹.

Но эти постельные истории — еще только начало. В то время в стране ведь происходили коллективизация и борь­ба с оппозицией, и как же могла жена вождя покончить с собой просто из-за какой-то ссоры. Нет, тут была, не могла не быть, куда более серьезная причина — разумеет­ся, политическая. И обнаружил ее, конечно же, выслан­ный из страны, но не успокоившийся Троцкий.

«В самый разгар сплошной коллективизации, голода в де-Ревне, массовых расстрелов, когда Сталин находился почти в полном политическом одиночестве, Аллилуева, видимо, под

⁸¹ Гусляров Е. Сталин в жизни. С. 218.

 

влиянием отца, настаивала на необходимости перемены политики в деревне. Кроме того, мать Аллилуевой, тесно связанная с деревней (?—Е.П.), постоянно рассказывала ей о тех ужасах, которые творятся в деревне. Аллилуева рас­сказывала об этом Сталину, который запретил ей встре­чаться со своей матерью и принимать ее в Кремле. Аллилу­ева встречалась с ней в городе, и настроения ее все укрепля­лись. Однажды, на вечеринке не то у Ворошилова, не то у Горького Аллилуева осмелилась выступить против Стали­на, и он ее публично обложил по матушке. Придя домой, она покончила самоубийством... Она кричала в тот вечер перед смертью: "Я вас всех ненавижу! У вас такой стол, а народ голодает!".

Эту версию, исторически невозможную и явно притя­нутую за уши, тем не менее воспринимали как открове­ние, разрабатывали и использовали позднейшие истори­ки. Так, немецкий врач А. Нормайр, автор книги «Дикта­торы в зеркале медицины», выдает уже детализированную картину раскола в семье «тирана», правда в западном духе, скорее по Оруэллу, чем по Троцкому.

«Однажды от своей подруги и однокурсницы по Академии народного хозяйства Нины Каровьей, мать которой стала жертвой украинского голодомора, она узнала, что там ог­ромное число людей было обречено на голодную смерть вслед­ствие принудительных реквизиций продовольствия. В очень возбужденном состоянии она вернулась в Кремль и потребо­вала ответа от своего мужа. Ответ состоял в том, что он отверг все ее обвинения как сказки и запретил впредь посе­щать Академию. От членов Политбюро она также не смог­ла получить никакой информации... Молотов в этой связи даже назвал ее "трусливой и малодушной коммунисткой". Лишь Надежда Крупская, вдова Ленина, спокойно ее выслу­шала и предложила ей поехать на Украину и самой оценить ситуацию. Сталин, узнав об этом, впал в ярость, грозил жене разводом и ссылкой. Надежда не отступила от своего плана и поехала на Украину. Через две недели, увидев этот кошмар собственными глазами, она вернулась в Москву совершенно другим человеком, сразу же написала подробный доклад в По­литбюро и ЦК и пригрозила мужу публикацией доклада, если не будут немедленно приняты меры для прекращения прово­кационных и бесчеловечных актов насилия.

Надежду ждал еще один удар, теперь уже личного ха­рактера. Когда она после возвращения вновь пришла в Ака­демию народного хозяйства, то узнала, что Нина Каровья и еще восемь однокурсниц арестованы ГПУ. Ошеломленная подобным актом произвола, она сразу же позвонила Генриху Ягоде, тогдашнему начальнику ГПУ,-и потребовала немед­ленно освободить этих девушек. В ответ ей пришлось выс­лушать сообщение Ягоды о том, что он, к сожалению, не может пойти навстречу ее желанию, поскольку все арес­тованные девушки уже "скончались в тюрьме от инфекци­онного заболевания". После этого отношения Надежды со Сталиным стали натянутыми, и в конечном итоге она тоже стала косвенной жертвой этого геноцида...

Личный врач Сталина рассказывал, что в этой кризис­ной семейной ситуации его попросили использовать все его влияние для того, чтобы "вразумить " Надежду. Для этого специально устроили встречу между ними на квартире вра­ча. Вначале она поделилась с профессором своими жуткими впечатлениями о катастрофическом голоде на Украине и сказала напрямую, что ее муж: обманывает советских граж­дан, а затем пожаловалась: "Меня обманули моя партия и ее вождь, которому я хотела самоотверженно служить. Теперь я видку, как все последователи Ленина один за дру­гим уходят в никуда. Сталин — диктатор, им руководит бредовая мечта о мировой революции. Сталинский террор гуляет по стране как дикий зверь-мне ужасно стыдно"».

Оно конечно, господин Нормайр — врач, а не историк, и написанная им книга так и называется: «Диктаторы в зеркале медицины». И все же, уж коль скоро берешься писать об исторических деятелях, нелишне хоть немнож­ко познакомиться и с историей тех стран, где они прави-ли, хотя бы с датами разобраться!

Сочиненная Нормайром новелла, конечно, очень ду-шетрогательна и сердцещипательна, однако существуют некоторые сомнения в ее достоверности. Не совсем по­нятно, как мать однокурсницы Аллилуевой ухитрилась в 1932 году пасть жертвой голодомора, который имел место быть весной 1933 года. А также как сумел автор найти в 1932 году сталинский террор, «уводивший в никуда» пос­ледователей Ленина, который, кстати, вместе со своими «последователями», был куда более ярым сторонником «мировой революции», чем Сталин. А также, если На­дежда Аллилуева ездила на Украину, то как этого ухитри­лись не заметить члены ее многочисленного семейства. Но поскольку большинство читателей подобной стряп­ни — даже российских (не говоря уж о западных) — историю знают еще хуже Нормайра, то о достоверности мож­но не заботиться -- и так прокатит! И ведь катит, да еще как!

Отсюда уже всего лишь шаг до отобрания у слова «са­моубийство» приставки «само». Конечно же, Надежда не сама покончила с собой, ее убил злодей Сталин. За что? Первая версия приводится Ларисой Васильевой в книге «Кремлевские жены».

« "Вроде бы Буденный кому-то рассказывал, что Сталин поздно ночью вошел в комнату и увидел, что тяжелая бор­довая штора на окне колышется. Ему показалось, что за шторой кто-то есть. Он всегда боялся врагов, нападения, боялся, что его убьют, маньяк был и пальнул в шевелящуюся штору, А за шторой стояла Надежда Сергеевна... Вот и получилось, что он ее случайно убил " — снохе Каменева, Га­лине Сергеевне Кравченко, тайна смерти Аллилуевой запом­нилась в такой интерпретации" ⁸².

Вторая версия озвучена Станиславом Грибановым, ко­торый беседовал с некоей женщиной, будто бы сидевшей в Гулаге с Фаиной Гамарник, врачом, работавшей в сани­тарном управлении Кремля, — это уже чистопородная сплетня.

⁸² Васильева Л. Кремлевские жены. М., 1992. С.203.

 

«Фаина Гамарник первой была вызвана после происше­ствия с Аллилуевой, женой Сталина, для оказания меди­цинской помощи. Конец агонии произошел в полном смысле у нее на руках.... В Аллилуеву стреляли — спасти ее было уже невозможно. Истекающая кровью женщина сказала: "Кто? Это Иосиф, Фаина... Не простил, что я заступилась за Надю Крупскую, когда она просила миловать. Своей рукой,

Но чемпионом снова оказался господин Нормайр.

«В мемуарах Романе-Петровой (кто это такая, знает только он один! — Е. П.) события этого дня описаны так: "В этот день Сталин пошел в кремлевскую квартиру Воро­шилова, чтобы обсудить с ним какие-то вопросы. Вдруг в комнату ворвалась его жена, прервала разговор и обвинила обоих в организации голода. При этом она открытым тек­стом назвала методы Сталина террористическими. Ста­лин потерял самообладание, начал бросать на пол предме­ты и обозвал свою жену сукой и блядью. Надежда выбежа­ла из комнаты, преследуемая взбешенным супругом, следом бежал Ворошилов. Оказавшись в своей квартире, Сталин набросился на жену с кулаками, чему Ворошилов пытался помешать. Надежда, с горящими от ненависти глазами, кричала Сталину, что он убийца и предатель. Тут Сталин выхватил пистолет и выстрелил в нее прежде, чем Воро­шилов успел что-либо предпринять. Надежда выбросила руки вперед, ловила ртом воздух и, словно окаменев на мгнове­ние, прошептала: "Ты погубишь партию ". Потом она упала на пол, обливаясь кровью "».

Комментировать надо? Но и это еще не все. Лариса Васильева, которая собрала в своей книге такое количе­ство сплетен, что ее впору назвать не «Кремлевские Жены», а «Кремль через замочную скважину», вспомнила Рассказ, который она слышала в юности от какой-то «ста­рой большевички», просившей не называть ее имени —

⁸³ Цит. По: Гусляров Е. Сталин в жизни. М., 2003 С.228

 

не из страха, а потому, что «просто стыдно». У этой жен­щины в юности была подруга, в свою очередь, дружив­шая с Надеждой Аллилуевой.

«Однажды, это было примерно за неделю до седьмого но­ября, Аллилуева сказала своей подруге, что скоро с ней слу­чится что-то страшное. Она проклята от рождения, пото­му что она — дочь Сталина и его жена одновременно... Ста­лин якобы сам сказал ей это в момент ссоры. Бросил в лицо: мол, то ли от меня, то ли от Курнатовского. А когда она остолбенела, пытался поправить положение: пошутил, мол.

Она прижала к стенке свою мать, которая в молодости хорошо погуляла, и та призналась, что действительно была близка со Сталиным и со своим мужем в одно время, вроде бы то ли в декабре 1900-го, то ли в январе 1901-го и, если честно, не знает, от кого из них родилась Надя, хотя, ко­нечно, она на законного отца похожа, значит, от него.

Аллилуевой все же стало казаться, что она — дочь Ста­лина, а значит, сестра своих дочери и сына. В общем, ка­кой-то бред. Дьявольская история.

В последние дни своей жизни она считала, что таким, как она, проклятым, не место на земле.

Девушку эту, подругу, после самоубийства Аллилуевой никто нигде больше не видел».

Действительно, когда рассказываешь такое, имени луч­ше не сообщать — как раз потому, что «просто стыдно». В чем с Ларисой Васильевой нельзя не согласиться, так это в оценке сей информации: «В общем, какой-то бред». Впрочем, не только в общем, но и в частности это тоже бред...

Так что, как видим, нет никакой разницы между слу­хами кремлевских коридоров и сплетнями «Вороньей слободки». А что? Всюду люди... И ведь насколько спра­ведливы поговорки. Например, эта: «Свинья везде грязи найдет». Или эта: «Ври, ври, что-нибудь да останется»-Можно сколь угодно опровергать все эти сплетни оптом и в розницу, но все равно над всем восторжествует нази­дательно покачивающийся палец инвалида Гаврилыча: «А я вам говорю, нет дыма без огня: что-то тут нечисто...».

Так что же было на самом деле? Чьим свидетельствам можно верить? Кто там был, на этом несчастном обеде? Молотов был. Никакой ссоры, никакого «Эй!» он не за­помнил. «У нас была большая компания после 7 ноября 1932 года, на квартире Ворошилова. Сталин скатал комо­чек хлеба и на глазах у всех бросил этот шарик в жену Егорова. Я это видел, но не обратил внимания. Будто бы это сыграло роль.

Аллилуева была, по-моему, немножко психопаткой в это время. На нее все это действовало так, что она не могла уж себя держать в руках. С этого вечера она ушла вместе с моей женой, Полиной Семеновной. Они гуляли по Кремлю...»

И снова мы возвращаемся к «великой неизвестной» — к Надежде Аллилуевой. Какая она была, главная из «крем­левских жен»? В семье Аллилуевых знали и часто говори­ли, что Надежда была очень ревнивой. Правда, свидетель­ство об этом исходит от Владимира Аллилуева, который родился уже после того, как его тетка умерла — но он рос в атмосфере семейных разговоров и должен много знать.

Упоминает он и о том, что Надежда была тяжело боль­на — он называет эту болезнь «окостенение черепных швов» и пишет, что она сопровождалась приступами деп­рессии и головными болями. О какой-то болезни гово­рится уже в 1922 году, когда Надежду на службе перевели На два месяца в группу утерявших трудоспособность. А в 1930 году она даже ездила в Германию консультироваться У тамошних невропатологов. Сталин писал ей удивитель­но теплые письма. «Напиши обо всем, моя Таточка!». Он, сам в эпистолярном жанре несловоохотливый, приучал и приучил жену к обстоятельности. Врачи предписали На-Дежде полный покой и запретили ей работать — но она заканчивала Промакадемию и не могла себе этого позво­лить.

Cноха Каменева, которая не была знакома с Надеж- дой, но время от времени видела ее, говорит, что та выглядела старше своих лет - ей, в её тридцать, можно было -дать   под сорок. Известно также, что вскоре ей предстоя-ла операция. Э. Радзинский нашел в архиве президента историю болезни Надежды Аллилуевой, которую вели в кремлевской поликлинике. Там запись, датированная августом 1932 года: «Сильные боли в области живота. Консилиум — на повторную консультацию через 2—3 не­дели». И затем, в конце августа: «Консультация по вопро­су операции — через 3—4 недели». Однако операция по­чему-то так и не была сделана. Есть данные и о том, что в семье Аллилуевых не все было ладно по линии психи­атрии. Светлана, когда говорит об Анне Аллилуевой, про­говаривается: «дурная наследственность со стороны ба­бушкиных сестер: склонность к шизофрении». А раз та­кая склонность была у теток Надежды, то едва ли она обошла и ее мать, которая тоже была «со странностями». Впоследствии психически заболела Анна, еще в молодо­сти, после душевного потрясения, сошел с ума их брат Федор.

В общем, приятного мало. Тяжелая болезнь, да, похо­же, и не одна, неблагополучная наследственность, посто­янные приступы депрессии, явно психопатическое состо­яние. Тут любая мелочь могла привести к взрыву, и, что­бы этот взрыв спровоцировать, мужу не надо было кидаться окурками и обзывать жену прилюдно по матуш­ке. Тем более в это время в стране была настоящая эпи­демия самоубийств. Стрелялись партийцы, недавно заст­релился Маяковский — а уж каким казался жизнелюбом! — чуть раньше покончил с собой Есенин. Следом за поэтами этим же способом в мир иной отходили экзальтирован­ные поклонники и поклонницы. Литература тех времен (конечно, не такие вещи, как, скажем, «Цемент», а так называемая «элитарная» литература, которой зачитыва­лось «образованное общество») была полна утонченного и больного психологизма, щекотавшего нервы здоровым читателям, но губительно действовавшего на психически неустойчивых.

Известно, что незадолго до трагического случая у На­дежды был приступ депрессии. К ней приехала в гости гимназическая подруга, и они разговаривали в комнате Светланы. Та была еще слишком мала, но няня запомни­ла этот разговор. Надежда повторяла, что все надоело, опостылело, ничто не радует. Подруга удивлялась: «Ну а дети?» «И дети тоже», — отвечала та.

В последний раз она виделась с дочерью за день-два до смерти. Позвала девочку к себе в комнату, усадила на тахту и долго наставляла, как та должна жить и как себя. вести. «Не пей вина! — запомнилось той. — Никогда не пей вина!» Трудно сказать, спорила ли Надежда с мужем о коллективизации, но вот его грузинская привычка давить детям вино вызывала с ее стороны резкое неприятие. «Я долго сидела у нее в тот день на тахте и оттого, что встре­чи с мамой вообще были редки, хорошо запомнила эту, последнюю». «Встречи были редки» - а ведь девочке было не шестнадцать, а шесть лет! И что-то уж очень похож этот разговор на прощание!

Вечеринка у Ворошиловых была небольшой, там при­сутствовали некоторые военные и члены Политбюро. Надежда оделась, против обыкновения, по-вечернему— в привезенное из Германии черное платье, затканное розами, приколола к волосам чайную розу. Что-то там, наверное, произошло, на этом вечере, но что-то совсем малозначащее, важное, может быть, для нее одной. По крайней мере, если бы между ней и мужем был какой-нибудь серьезный конфликт, Молотов бы это запомнил, а он не вспомнил об этом вечере ровным счетом ничего особенного, и жена ему ничего особо серьезного не рас­сказала.

О чем говорили Надежда и Полина Жемчужина, гуляя ночью по Кремлю? Те, кто упорно хочет пристегнуть к ее самоубийству политический мотив, утверждают, что они то ли беседовали по крестьянскому вопросу, то ли пере­бирали горестную судьбу друзей из оппозиции. Тот, кто это говорит, не понимает в женщинах ровным счетом ничего! Жена поссорилась с мужем, подруга ее утешает — и они беседуют о политике? Ага, сейчас! Можно быть уверенными, что разговор в точности соответствовал бе-седам, которые ведутся в таким случаях во всех слоях об­щества и по всему миру: «А ты?» — «А он?» — «Ну а ты что?» - и так далее, до бесконечности. Единственный

 человек, который мог знать тему этой беседы, был Моло­тов, и он совершенно точно сказал, о чем они говорили: «Они гуляли по Кремлю, это было поздно ночью, и она жаловалась моей жене, что вот то ей не нравилось, это не нравилось. Про эту парикмахершу... Почему он вечером так заигрывал... А было просто так, немножко выпил, шутка. Ничего особенного, но на нее подействовало. Она очень ревновала его. Цыганская кровь...» Вот это правдо­подобно!

Что было потом? Побеседовав с Полиной, Надежда ушла домой, Сталин вернулся позже и лег спать как ни в чем не бывало. Обнаружила случившееся Каролина Ва­сильевна Тиль, экономка, которая будила Надежду по утрам. Страшно перепуганная, прибежала в детскую, звать няню. Надежда лежала возле кровати, вся в крови, в руке — крохотный дамский пистолетик «вальтер», подаренный ей братом Павлом. Почему-то бросилась в глаза роза, которая выпала из прически и лежала у порога. Женщи­ны положили хозяйку на кровать и кинулись звонить друзьям — Полине Жемчужиной, Авелю Енукидзе, кре­стному Надежды. Сталина будить они не посмели — пусть любой другой будет тем, кто сообщит ему эту весть! По­том пришли Молотов, Ворошилов. Наконец, проснулся и Сталин. «Иосиф, Нади больше нет с нами», — сказали ему. Еще запомнилось Молотову, что Сталин поднял пи­столет: «И пистолетик-то игрушечный, раз в год стре­лял».

Рассказывают, что Надежда оставила письмо. Никто его не только не читал, но и не видел, однако, тем не менее, рассказывают. Естественно, тут полная свобода до­мыслам. Светлана, например, уверена, что «это было не просто личное письмо, это было письмо отчасти полити­ческое. И, прочитав его, отец мог думать, что мама толь­ко для видимости была рядом с ним, а на самом деле шла где-то рядом с оппозицией тех лет. Он был потрясен этим и разгневан и когда пришел прощаться на гражданскую панихиду, то, подойдя на минуту к гробу, вдруг оттолкнул его от себя руками и, повернувшись, ушел прочь. И на похороны не пошел».

Откуда она это взяла? Светлана была слишком мала, так что ни на прощание, ни на похороны ее не взяли. Не был там и родившийся в 1935 году Владимир, сын Федо­ра который — вероятно, по рассказам матери, пишет: «Когда эта печальная церемония подходила к концу, в зал вошел Сталин. Постояв несколько минут около покой­ной, он вдруг сделал движение руками, как бы отталки­вающее от себя гроб, и проговорил:

—  Она ушла, как враг!

Затем повернулся и пошел к выходу. Взгляд его на­ткнулся на Павла.

—  Ты подарил ей пистолет?

—  Да, — упавшим голосом пробормотал Павел.

—  Нашел чего подарить!»

Еще Владимир пишет, что, выходя из зала, Сталин ска­зал Енукидзе: «Ты ее крестил, ты ее и хорони», — и на похороны не пошел. По-видимому, такое прощание и от­сутствие на похоронах — это семейная легенда Аллилуевых, которые, при всем хорошем отношении к зятю, не могли не возложить на него часть вины за гибель Надежды.

А вот кто был там, так это Молотов, и момент проща­ния запомнился ему на всю долгую жизнь. «Помню хоро­шо. Сталин подошел к гробу в момент прощания перед похоронами — слезы на глазах. И сказал очень так груст­но: "Не уберег". Я это слышал и это запомнил: "Не убе­рег"».

Каганович тоже очень возмущался этими рассказами. «Вранье! — говорил он Чуеву. — Все члены Политбюро были на похоронах. Сталин был. Он был страшно подав­лен... Он вместе с нами на кладбище ездил, стоял тут же у могилы. Мне было очень тяжело выступать, потому что Сталин присутствует... но я выступал. Сталин предло­жил - пусть Каганович скажет».

После смерти жены Сталин был в таком состоянии, что его боялись оставлять одного. Детская память его при­емного сына Артема Сергеева сохранила тот день, когда его названый отец рыдал, а перепуганный Василий обнимал его и кричал: «Папа, не надо!» «За что?» — спрашивал он семейных. Это был главный вопрос: за что? Разве он не любил и не уважал ее? Неужели так важно, что он не мог пойти с ней лишний раз в театр, в кино? «Я был плохим мужем, мне некогда было водить ее в кино», — говорил он Молотову.

Мария Сванидзе, жена Алеши, которая знала и (это видно по тону ее записок) очень любила Сталина, сохра­нила подлинное отношение зятя к постигшей его катас­трофе. Как-то, когда семья собралась вместе — это было в мае 1935 году, когда уже прошло достаточно много време­ни, — они «заговорили о Яше. Тут Иосиф опять вспом­нил его отвратительное отношение к нашей Надюше, его женитьбы, все его ошибки, его покушение на жизнь, и тут И. сказал: "Как это Надя, так осуждавшая Яшу за этот его поступок, могла сама застрелиться. Очень она плохо сделала, она искалечила меня". Сашико вставила репли­ку — как она могла оставить детей? "Что дети, они забы­ли ее через несколько дней, а она меня искалечила на всю жизнь!"... Женя сказала: "У Нади были приступы тоски, Надя была больна..." — "Я этого не знал, я не знал и того, что она постоянно принимала кофеин, чтобы под­бадривать себя"».

Светлана, опять же воспроизводя семейные предания, пишет, что отец ни разу не был на могиле Надежды на Новодевичьем кладбище. Однако и этого она знать не могла, как не мог этого знать никто из семьи. Тот един­ственный человек, который мог знать, утверждает, что Сталин часто по ночам ездил к могиле, сидел в беседке и подолгу курил. Этот единственный «абсолютный свиде­тель» — Алексей Рыбин, личный охранник вождя...

P. S. Уже в 1932 году Сталина «женили» еще раз, при­писав ему в жены сестру, а потом и дочь Кагановича. Тут лучше всего дать слово самому Лазарю Моисеевичу и его дочери Мае, с которыми говорил Феликс Чуев.

«— А про вас говорили, — обращаюсь я к Мае Лазарев­не, — что вы были женой Сталина.

— Мне было пятнадцать лет, и я ужасно боялась, как бы сам Сталин про эти слухи не узнал, как бы до него не дошло, — говорит Мая Лазаревна.

-  Американцы писали, будто моя сестра была женой Сталина... А у меня единственная сестра старше меня, она в двадцать четвертом году умерла. Как говорят, бре­ши, бреши, что-нибудь да останется....

-  Но и в последнее время, когда гласностью, казалось бы, объелись, появилась другая версия, будто Сталин женился на Мае Лазаревне не после смерти Аллилуевой, а в последние годы жизни, и в 1953 году она шла за его фобом, держа за руку девочку, так похожую на диктато­ра...

-  Во-первых, я не шла за его фобом, - говорит Мая Лазаревна, — а во-вторых, посмотрите на мою Юлю - по­хожа она на Сталина?»

 

 

Глава 17

«СОЛДАТА НА МАРШАЛА НЕ МЕНЯЮ!» (ЯКОВ)

«Двенадцатилетний Яша походил на отца, каким его представляют ранние снимки, не восходящие, впрочем, рань­ше 23 лет, только у сына в лице было, пожалуй, больше мягкости, унаследованной от матери, первой жены Стали­на. Мальчик Яша подвергался частым и суровым наказани­ям со стороны отца. Как большинство мальчиков тех бур­ных лет, Яша курил. Отец, сам не выпускавший трубки изо рта, преследовал этот грех с неистовством захолустного семейного деспота, может быть, воспроизводя педагогичес­кие приемы Виссариона Джугашвили...»

Л. Троцкий

«Сереже, с которым он был дружен, Яша рассказывал, что отец его тяжело наказывает, бьет — за курение. "Но нет, побоями он меня от табаку не отучит ". "Знаешь, вче­ра Яша провел всю ночь в коридоре с часовым, —рассказы­вал мне Сережа. — Сталин его выгнал из квартиры за то, что от него пахло табаком"».

И. Седова (жена Троцкого)

Единственное свидетельство о том, что Сталин дома рукоприкладствовал, принадлежит Троцкому. Больше никто никогда и ничего подобного про него не говорил. Наоборот, из рассказов Артема об их с Василием детстве явствует, что он не бил детей даже тогда, когда другой родитель выпорол бы их автоматически, не задумываясь, -когда мальчишки, например, насыпали в щи табаку или: баловались с ружьем. Но с появлением в доме Якова пе­ред его отцом и Надеждой действительно встала трудная; задача, потому что даже Артем был им более своим, чем выросший вдали от отца старший сын.

Он приехал в Москву в 1921 году, четырнадцатилет­ним подростком. Привез его к отцу дядя, Алеша Сванид­зе — и, может быть, зря привез, в Грузии мальчику было бы лучше. Чужой дом, чужая обстановка, чужой язык — он почти не говорил по-русски. Рядом с отцом, на месте, которое раньше принадлежало умершей матери, — чужая женщина, молодая и не слишком приветливая.

Светлана пишет, что у Якова и Надежды были очень хорошие отношения, но сама она этого помнить не мо­жет, ибо, когда она была в сознательном возрасте, Яков уже не жил с ними, и кроме того, она все время идеали­зирует погибшую мать. Зато глухое упоминание о том, что не все было так просто, проскальзывает в дневнике Марии Сванидзе в 1935 году. «Заговорили о Яше. Тут Иосиф опять вспомнил его отвратительное отношение к нашей Надюше, его женитьбы, все его ошибки...» Даже так — «отвратительное отношение»? Причем ведь это пи­шет не Аллилуева, родственница Надежды, а Сванидзе, из родни Екатерины. Впрочем, все логично: как еще маль­чик может относиться к сопернице умершей матери?

С отцом отношения были тоже сложные, Яков отцу не нравился. Светлана пишет, что Сталин относился к стар­шему сыну холодно и несправедливо, что он «был недо­волен его переездом в Москву, недоволен его первой женитьбой, его учебой, его характером, словом, всем». Но недовольство имело и свою причину, о которой Светлана опять же не пишет, идеализируя сводного брата, в проти­вовес родному. А причину назвала ее мать в письме к свек­рови. «Я уже потеряла всякую надежду, что он сможет когда-нибудь взяться за ум. Полное отсутствие всякого интереса и всякой цели. Так, что-то необъяснимое. Очень жаль и очень неприятно за Иосифа, его это (при общих Разговорах с тт.) иногда очень задевает. Но что же делать...» Письмо датировано 1926 годом, значит, Якову было тогда уже девятнадцать лет. Мог ли не только Сталин, но и вообще любой отец быть довольным девятнадцатилетним cыном, у которого нет ни интереса, ни цели в жизни?

Другое дело, что свое недовольство он выказывал со свой­ственной ему резкостью и прямотой, не учитывая силу своего характера, о который разбивались и более силь­ные и стойкие натуры.

Однако Яков был хоть и тихим, но самостоятельным. Он очень рано женился на однокласснице, звали ее Зи­ной, у них был ребенок — девочка Ленина, которая рано умерла. Первый брак был неудачным. «Доведенный до отчаяния отношением отца, совсем не помогавшего ему, Яша выстрелил в себя у нас в кухне, на квартире в Крем­ле. Он, к счастью, только ранил себя — пуля прошла на­вылет. Но отец нашел в этом повод для насмешек: "Ха, не попал!" — любил он поиздеваться». (Интересно, что значит «не помогавшего»? Денег не давал? Вполне реаль­но, ибо у простого народа считается, что мужчина, коль скоро он женится, должен сам содержать семью. Из всех детей Сталин помогал деньгами только Светлане.) В об­щем, эта история окончательно уронила в глазах отца сына, который даже застрелиться, и то не сумел. «Пере­дай Яше от меня, что он поступил как хулиган и шанта­жист, с которым у меня нет и не может быть больше ни­чего общего. Пусть живет, где хочет и с кем хочет», — пи­шет Иосиф Надежде.

Яков уехал в Ленинград, стал жить в семье Аллилуе­вых, затем, разойдясь с женой, поступил в Московский институт инженеров транспорта. Сталин не то что пошел на примирение с сыном, но... присматривал. Рассказыва­ли занятный эпизод о поступлении Якова в институт. В приемной комиссии никто, естественно, не обратил внимания на абитуриента Джугашвили. И вот как-то раз, уже после экзаменов, директору института позвонили и сказали, что с ним будет говорить Сталин. Ошарашен­ный директор взял трубку. «Скажите, Яков Джугашвили выдержал экзамены, принят в ваш институт?» Директор даже не сообразил, в чем тут дело, машинально взял спи­сок и ответил утвердительно. Вероятно, к тому времени отец и сын еще не общались — иначе почему бы отцу не спросить у самого Якова, — а знать-то хотелось! В коние концов они помирились, Яков бывал дома у отца, но люди они были все-таки разные, и душевной близости между ними не возникало.

«...Он был глубоко мирный человек, — пишет Светла­на. — Мягкий, немного медлительный, очень спокойный, но внутренне твердый и убежденный. Он был похож на отца миндалевидным, кавказским разрезом глаз, и боль­ше ничем... Больше он походил на свою мать... Это сход­ство бросается в глаза и на портретах. Очевидно, и харак­тер достался ему от нее — он не был ни честолюбив, ни властолюбив, ни резок, ни одержим. Не было в нем про­тиворечивых качеств, взаимоисключающих стремлений, не было в нем и каких-либо блестящих способностей. Он был скромен, прост, очень трудолюбив и трудоспособен и очаровательно спокоен».

После первого неудачного брака Яков долго не же­нился. Уже в середине 1930-х годов в Урюпинске, у род­ственников Аллилуевых, он познакомился с Ольгой Го-лышевой, которая в январе 1936 года родила от него сына Евгения. Однако за месяц до рождения ребенка его отец уже был женат на другой женщине — Юлии Мельцер. От этого брака в 1938 году родилась дочь Галина.

«Юля была еврейкой, и это опять вызвало недовольство отца. Правда, в те годы он еще не высказывал свою нена­висть к евреям так явно...»

С. Аллилуева

Однако у Сталина и без «пятого пункта» были причи­ны, чтобы не прийти в восторг от брака своего старшего сына. Юля, на год старше Якова, была родом из Одессы, в молодости танцевала в кафешантане — радости от тако­го пункта в биографии мало, но это еще не криминал. Хуже было другое. Мария Сванидзе рассказывает о своей новой родственнице в дневнике: «Яша вторично вступил в брак с Юлией Исааковной Бессараб (фамилия приведе-на по ее последнему мужу. - Е. П.). Она хорошенькая женщина лет 30—32-х, кокетливая, говорит с апломбом глупости, читает романы, поставила себе целью уйти от мужа и сделать "карьеру", что и выполнила. Не знаю, как

отнесется к этому Иосиф. Она живет уже у Яши, вещи пока у мужа. Яша у нее третий или четвертый муж... Ко­нечно, она хорошая хозяйка, женщина, которая возьмет Яшу в руки и заставит его подтянуться и фигурировать, но если он будет подтягиваться за счет отца, то ее афера потерпит фиаско — а она, конечно, метит на это. Погля­дим, что будет». Впрочем, Галина Джугашвили пишет, что вроде бы новая невестка сумела понравиться Сталину, ко­торый при знакомстве даже поднял первый тост в ее честь. Но рассказывает она это со слов своей матери, это тоже надо учесть.

Сталин хотел видеть сыновей военными. Он посове­товал Якову пойти в армию, и тот, хотя уже имел специ­альность инженера-энергетика, немедленно поступил в Московскую артиллерийскую академию. Сначала учился так себе, но к концу выправился, большинство госэкза­менов сдал на четверки, получил звание старшего лейте­нанта и в мае 1941 года был назначен командиром бата­реи 14-го гаубичного артполка. Война для Якова Джугаш­вили началась 27 июня 1941 года. 4 июля полк попал в окружение, и вскоре он оказался в плену.

 

Из немецкой листовки:

На листовке фотография и текст:

«Это Яков Джугашвили, старший сын Сталина, коман­дир батареи 14-го гаубичного артиллерийского полка 14-й бронетанковой дивизии, который 16 июля сдался в плен под Витебском вместе с тысячами других командиров и бойцов.

По приказу Сталина учат вас Тимошенко и ваши по-литкомы, что большевики в плен не сдаются. Однако крас­ноармейцы все время переходят к нам. Чтобы запугать вас, комиссары вам лгут, что немцы плохо обращаются с плен­ными.

Собственный сын Сталина своим примером доказал, что это ложь. Он сдался в плен. Потому что всякое сопротив­ление германской армии отныне бесполезно! Следуйте при­меру сына Сталина — он жив, здоров и чувствует себя пре­красно. Зачем вам приносить бесполезные жертвы, идти на верную смерть, когда даже сын вашего верховного заправи­лы уже сдался в плен? Переходите и вы!»

Обстоятельства пленения Якова неясны. Однако ис­следователь Александр Колесник, глубоко изучавший эту тему, склоняется к выводу, что он не был взят в плен в бою, а специально захвачен немецкими разведчиками, и нашел свидетельства, подтверждающие эту версию. При­чем, похоже, не обошлось здесь и без предательства. По свидетельству И. Д. Дубова, который был командиром ра­диоотделения 5-й батареи 14-го гаубичного полка, Яков был захвачен в плен вероятней всего в ночь с 7 на 8 июля, когда личный состав отправили строить блиндажи на НП (наблюдательном пункте).

«Всю ночь шли работы по рытью котлована, заготовке бревен в ближайшем лесу и доставке их на НП. В это время на НП из числа красноармейцев и младших ко­мандиров оставались только те, кто копал котлован и приносил бревна. Часовых не выставляли. Из-за темноты почти невозможно было рассмотреть лица тех, кто нахо­дился на НП. Да и некогда было этим заниматься — нас торопили со строительством блиндажей. К рассвету блин­дажи были построены, и я, с разрешения командира взво­да, с другими радистами и радиостанцией направились в мастерскую дивизии... И вдруг встретились с автомаши­ной, на которой ехали все те, кто был на НП. Старшего лейтенанта Якова Джугашвили среди них не было». И дальше, самое интересное: «Оказалось, что с утра 8 июля нашу дивизию передислоцируют на несколько десятков километров южнее. Зачем же мы тогда ночью строили блиндажи?»

И в самом деле, зачем? Да и кроме того, сами немцы признают, что Яков оказался в плену без документов — откуда же тогда они узнали, что это сын Сталина?

По максимуму использовав пленение Якова в пропа-ганде, немцы перевели его в Берлин, поселили в роскош­ном отеле «Адлон» в компании грузин-эмигрантов. Од­нако склонить сына Сталина к сотрудничеству не удалось, и в начале 1942 года его перевели в концентрацион­ный лагерь «Офлаг ХIII-Д» в Хаммельбурге, где продол­жали «обрабатывать», но по-прежнему тщетно. Тогда его отправили в лагерь смерти Заксенхаузен, в специальное отделение, где находились родственники высокопостав­ленных лиц стран антигитлеровской коалиции и другие важные заключенные. Там Яков 14 апреля 1943 года по­кончил с собой, по некоторым данным, после конфликта с одним из английских военнопленных, которые содер­жались в бараке вместе с русскими. Об его последнем дне рассказал бывший военнопленный Александр Салацкий: «То, что англичане вытягивались перед немцами по стойке "смирно", было в глазах русских оскорбительным, признаком трусости, о чем они не раз давали понять. От­казы русских отдавать честь немецким офицерам, саботи­рование распоряжений и открытые вызовы доставляли англичанам много неприятностей. Англичане часто выс­меивали русских за их национальные "недостатки". Все это, а может, еще и личная неприязнь, приводили к ссо­рам.

Атмосфера накалялась. В среду 14 апреля 1943 года после обеда произошла бурная ссора, перешедшая в дра­ку. Кушинг бросился на Якова с обвинениями в нечис­топлотности. В конфликт ввязались все остальные зак­люченные. О'Брайен со злобной миной встал перед Ко-кориным и обозвал его "большевистской свиньей". Кушинг также обозвал Якова и ударил его кулаком по лицу. Именно этого последний пережить не мог. Для него это явилось кульминационной точкой пребывания в пле­ну»⁸⁴ . Вечером того же дня Яков на виду у охраны демон­стративно бросился в нейтральную зону и был застрелен. После войны один из его товарищей по «Офлагу», ав­стралийский репортер Кейс Хупер, сообщил: «Несколько раз мне удавалось встретиться с Яковом с глазу на глаз. Он рассказывал о том, что никогда не делал немцам ни­каких заявлений и просил, если ему больше не придется

⁸⁴ Цит. По Колесник А. Хроника жизни семьи Сталина. 1989. С.66.

 

увидеть своей Родины, сообщить отцу, что он остался ве­рен воинскому долгу. Все, что состряпала фашистская пропаганда, — ложь».

Естественно, Сталин сразу же узнал о судьбе Якова, однако не предпринимал никаких шагов, чтобы вызво­лить его из плена. Тогда немцы сами проявили инициа­тиву, тем более что Яков был для них уже бесполезен. После Сталинградской битвы Сталин через Красный Крест получил предложение обменять своего сына на фельдмаршала Паулюса. Его ответ давно уже известен на весь мир: «Солдата на маршала не меняю!».

Для жены Якова тоже не было сделано никаких ис­ключений. В соответствии с законами военного времени она была арестована осенью 1941 года и освобождена толь­ко весной 1943 года — по-видимому, когда Сталину уда­лось проверить утверждения немцев о том, что Яков по­шел на сотрудничество с ними, и он получил отрицатель­ный ответ.

Естественно, появилось и множество легенд о чудес­ном спасении Якова из плена. Самая красивая из них — что сын Сталина бежал из плена, попал в Италию, сра­жался в партизанском отряде, где его называли «капитан Монти», что женился на итальянке и погиб уже в конце войны, оставив двоих детей — сына и дочь. Но это, к со­жалению, легенда...

 

 

Глава 18

НЕПОБЕЖДЕННЫЙ (ВАСИЛИЙ)

Совсем другим человеком был младший сын Сталина, Василий, первый ребенок от их брака с Надеждой. Ро­дился он в марте 1921 года. Мальчик был энергичным, горячим и очень непростым. Мать любил безмерно, смерть Надежды надломила его. Сначала это было не слишком заметно, однако со временем начало сказывать­ся все больше и больше: с одной стороны, избалованный, а с другой — ожесточенный несчастьем мальчишка стал совершенно неуправляемым, и только отец мог обуздать эту дикую натуру.

Сталин был с сыном по-мужски строг и совершенно не склонен потакать его проказам, но им потакали, жа­лея сироту, многочисленные родственницы и воспитате­ли. Мальчишка портился на глазах. И тогда отец, у кото­рого совершенно не было времени на то, чтобы возиться с воспитанием, обращается за помощью... к охране.

«Тов. Ефимов! — пишет он в сентябре 1933 года (Ефи­мов — комендант дачи в Зубалове. — Е.П.). — Няня и Свет­лана вернулись в Москву. Светлану надо немедля опреде­лить в школу, иначе она одичает вконец. Прошу вас и Паукера (один из личных охранников. — Е.П.) устроить ее в школу. Посоветуйтесь оба с няней Каролиной Васи­льевной (домоправительница. — Е.П.) и определите, в ка­кую школу устроить...

За время отпуска Каролины Васильевны в доме в Мос­кве останется няня. Следите хорошенько, чтобы Вася не безобразничал. Не давайте волю Васе и будьте с ним стро­ги. Если Вася не будет слушаться няни или будет ее оби­жать, возьмите его в шоры...

Держите Васю подальше от Анны Сергеевны (Аллилу­евой. — Е.П.), она развращает его вредными и опасными уступками».

Паукер тоже жалел осиротевших детей, но не как род­ственницы, без сентиментальности. В ответ он пишет Ста­лину письмо, в котором, среди отчета о прочих домаш­них делах, предлагает перевести Васю в другую школу. «В 20-й школе (где учится Василий. — Е. П.) очень много развинченных ребят — у меня намечена 25-я школа на Пи­меновском пер. Там очень строго, большая дисциплина... В эту же школу можно поместить и Светланку. Было бы хорошо взять ей учительницу. Я сегодня одну нашел...»

Сталин, который был тогда в Сочи, задержался с отве­том. И вдогонку летит шифровка Власику с напоминани­ем, что послано письмо, что нужно согласие на то, о чем там идет речь. На шифровке резолюция: «Согласен на все Ваши предложения о Васе и Светлане. Сталин». Доходит до того, что Ефимов в своем отчете Власику, начальнику всей охраны, пишет тоже не о служебных делах, а дает подробнейший отчет о Василии, его учебе, поведении — не как комендант, а как дотошный воспитатель. И под конец: «Вообще Вася чувствует себя взрослым и настой­чиво требует исполнения его желаний, иногда глупых. Почему у нас и происходят с ним разногласия, которые почти сейчас же аннулируются благодаря моим доводам и уговорам». Кажется, воспитание сталинских детей было «общественной нагрузкой» для всей охраны.

Светлана в своих воспоминаниях не находит теплых слов для этих людей, но она вообще мало для кого их на­ходит, Власика же просто терпеть не может — и тому есть конкретная причина. А между тем охрана была не обязана заботиться о них и тем более проявлять в этом инициати­ву, это не входило в их должностные функции. И трудно сказать, каким бы вырос Василий, если бы не постоянная опека и пример находящихся рядом мужчин, — ведь отца-то он почти и не видел. Тем более, что портили его все, кому не лень: родственники, обслуга, учителя в школе, и Василий, не отличавшийся скромностью, вовсю исполь-зовал свое положение «принца», шантажируя всех подряд.

Учительница немецкого языка Уварова вспоминает, что произошло, когда она решилась поставить Василию двой­ку, причем за откровенное хамство: на предложение отве­чать урок он ответил: «Что-то мне сегодня не хочется...». В тот же день ее вызвали к директору и между ними со­стоялся такой диалог:

«— Вы что, с ума сошли?

Бросился к своему письменному столу, схватил со сто­ла классный журнал, раскрыл его.

—  Это, это что такое?

—  Это "неуд". Он не захотел пересказывать, сказан, что не хочется. Кроме того, он никогда не выполняет за­даний.

—  Вот что, если вы еще раз позволите себе такое само­управство, то, имейте в виду, с нашей школой можете рас­прощаться.

—  Но он же не пожелал отвечать!

—  Значит, не хотел. Никогда, ни при каких обстоя­тельствах не делайте Василию Сталину замечаний, ни­когда не ставьте ему плохие отметки, это уже не ваша забота — ставить ему отметки.

—  Но если он не хочет отвечать урок? Что же делать тогда? Какой это пример для всех остальных учеников?

—  Сын товарища Сталина — пример для всех учени­ков, как бы он ни учился, отвечает ли он урок или не желает отвечать. Сын товарища Сталина — исключение из общего правила»⁸⁵.

Удивительно не то, что из Василия получилось то, что получилось. Удивительно, как из него, при подобном от­ношении всех вокруг, вообще вышел достаточно прилич­ный человек — а он, если не по поведению, то по челове­ческим качествам, был не так уж плох. Конечно же, учи­тельница больше не смела ставить ему «неуды» или делать замечания, как не смели и другие. Однако один из учите­лей все-таки решился пожаловаться отцу на художества сына. Широко известен ответ Сталина, но полезно будет еще раз его привести.

⁸⁵ Цит. по: Краскова В. Кремлевские дети. Минск. 1998. С.118.

 

«Преподавателю т. Мартышину.

Ваше письмо о художествах Василия Сталина полу­чил. Спасибо за письмо. Отвечаю с большим опозданием ввиду перегруженности работой. Прошу извинения. Ва­силий — избалованный юноша средних способностей, ди-каренок ("тип скифа!"), не всегда правдив, любит шанта­жировать слабеньких (руководителей), нередко нахал, со слабой, или вернее — неорганизованной волей.

Его избаловали всякие "кумы" и "кумушки", то и дело подчеркивающие, что он "сын Сталина".

Я рад, что в Вашем лице нашелся хоть один уважаю­щий себя преподаватель, который поступает с Василием, как со всеми, и требует от нахала подчинения общему режиму в школе. Василия портят директора, вроде упо­мянутого Вами, люди-тряпки, которым не место в шко­ле, и если наглец Василий не успел еще погубить себя, то это потому, что существуют в нашей стране кое-какие пре­подаватели, которые не дают спуску капризному барчуку.

Мой совет: требовать построже от Василия и не боять­ся фальшивых, шантажистских угроз капризника насчет "самоубийства". Будете иметь в этом мою поддержку.

К сожалению, сам я не имею возможности возиться с Василием. Но обещаю время от времени брать его за ши­ворот.

Привет! И. Сталин»⁸⁶.

Досталось «педагогам-тряпкам», досталось и Василию. Трудно сказать, какой была реакция отца — не порол же он мальчишку, в самом деле! Вероятней всего, он просто перестал с ним разговаривать — это очень в его духе. Со­хранилось второе письмо педагога (судя по некоторым моментам, очень молодого), где он дает отчет об успехах Василия, а в конце пишет:

«Прощу извинить за навязчивость, но я не могу скрыть oт Вас одного наблюдения, а именно: Василий болезнен­но переживает ту неприятность, которую он Вам причи­нил, Вам, которого он искренне любит и к которому его

⁸⁶ Кстати, работу в школе учитель после этой истории все-таки потерял.

 

влечет. Однажды, в разговоре со мной о его самочувствии, Василий заявил мне, что готов сделать все, чтобы восста­новить Ваше доверие, чтобы быть ближе к Вам».

Несколько раньше, в 1935 году, Мария Сванидзе запи­сывала в дневнике: «За ужином говорили о Васе. Он учит­ся плохо. Иосиф дал ему 2 мес. на исправление и пригро­зил прогнать из дому и взять на воспитание 3-их вместо него способных парней... Конечно, Васю надо привести в порядок. Он зачванился тем, что сын великого челове­ка и, почивая на лаврах отца, жутко ведет себя с окружа­ющими. Светлану отец считает менее способной, но со­знающей свои обязанности. Обоих он считает холодны­ми, ни к кому не привязанными, преступно скоро забывшими мать. Очень неровными в отношении их ок­ружающих...».

В том, что касается Светланы, Сталин, похоже, был недалек от истины. Но насчет Василия он ошибался, го­воря, что сын ни к кому не привязан. Отчаянный, неуп­равляемый, мятежный — тот уважал, боялся и безмерно любил только одного, наверное, человека на земле, сво­его отца...

Василий так окончил школу, что о вузе речи не шло — да он к тому и не стремился. Но желание отца видеть сыновей военными здесь нашло полное понимание. С детства влюбленный в моторы, Василий поступил в Ка-чинскую авиашколу, которая готовила военных летчиков. В то время это считалось престижным — летчиками были сыновья Микояна, Тимур Фрунзе, Рубен Ибаррури и мно­гие другие «кремлевские дети» — у их отцов и в мыслях не было беречь сыновей от фронта в грядущей войне.

Сталин подозревал, что и в авиашколе художества сына не прекратятся, поэтому попросил Берию проследить, чтобы тому не было никаких послаблений. Посланный туда сотрудник НКВД доложил, что Василий уже успел, при полном согласии руководства школы, устроить себе особый режим, и Берия тут же эту практику прекратил.

Сталин регулярно запрашивал сведения об успехах сына, опять же требовал, чтобы ему не было никаких послаблений. Василий учился в полном соответствии со своим характером. Дисциплина хромала, теорию он не слишком любил, зато обожал практику. Но все-таки по­том подтянулся, школу закончил с отличными оценками, в том числе и по теории, получил звание лейтенанта и был назначен летчиком в истребительную часть на само­лет И-15. Было это в марте 1940 года.

Новая служба пришлась Василию в самый раз. Имен­но в истребительной авиации понадобились те качества, которые в мирной жизни делали его непереносимым для окружающих, — безудержность, бесстрашие, темперамент. Но появилось и кое-что новое: глубокая и серьезная за­интересованность. Раньше он писал отцу коротко: как учится, приедет или не приедет в отпуск и пр. Из письма, датированного мартом 1941 года, видно, что он не только нашел дело своей жизни, но и это дело нашло его.

Василий находится на каких-то курсах. Сначала он рас­сказывает отцу о конфликте с руководством курсов, ко­торое, перестраховываясь — мало ли что! — не давало ему летать, однако он не был бы Василием Сталиным, если бы не добился своего. Но вот о чем пишет дальше двад­цатилетний новоиспеченный летчик, «салажонок»:

«Вообще от курсов ожидали все слушатели большего. В Люберцах и многих других частях летают на новых ма­шинах МиГ, Як, ЛаГ, а у нас на курсах командиры эскад­рилий летают на таком старье, что страшно глядеть. Ле­тают в основном на И-15. Непонятно, кем мы будем ко­мандовать. Ведь к июню м-цу большинство частей будет снабжено новыми машинами, а мы, будущие командиры эскадрилий, не имеем понятия о этих новых машинах, а летаем на старье...». И дальше в том же духе, причем с конкретными предложениями, и это в двадцать-то лет! C тех пор, когда они встречались с отцом, их разговоры начинались и заканчивались ВВС, Василий был влюблен в свои самолеты.

Однако дисциплина по-прежнему хромала. Присмат-pивавший за ним работник госбезопасности в донесении пишет: «По рассказам полковника Гращенкова (со слов cт. л-та Сталина), ст. л-т т. Сталин почти ежедневно порядочно напивается со своими друзьями, сыном Микоя­на и др., пользуясь тем, что живет отдельно от отца, и утром похмеляется, чтобы чувствовать себя лучше».

Однако вскоре «красивая жизнь» прекратилась сама собой — началась война.

«Его тащили за уши наверх, не считаясь ни с его силами, ни со способностями, ни с недостатками, — думали "уго­дить" отцу. В 1947 году он вернулся из Восточной Германии в Москву и его сделали командующим авиацией Московского военного округа, — несмотря на то, что, будучи алкоголи­ком, он сам даже уже не мог летать...»

С. Аллилуева

В 1995 году Николай Зенькович написал очерк «Принц и медсестра», посвященный Василию Сталину, — и вид­но, чем-то понравился ему этот лихой вояка. Очерк этот — беспристрастное, так называемое «объективное» изложе­ние биографии младшего сына Сталина. А потом, как часто бывает, автор задумался — а так ли все было на са­мом деле? И оказалось, что все было не совсем так, как принято думать в основном с подачи его сестры, с дет­ства не любившей брата.

Светлана утверждает, что Василий был опустившимся алкоголиком. Но разве она измеряла выпитое им? Они все были такие — ну, если не все, то многие — истребите­ли, элита ВВС, смертники войны. Двадцатилетние «ста­рики», мальчишки, ежечасно ходившие около смерти, в свободное время они не на скрипках играли и не читали великую русскую литературу про «лишних людей», а вели себя соответственно тому, что каждый день может стать последним. Водку Василий пил — это точно, и куролесил отчаянно, но не он один был такой, такими было боль­шинство летчиков. Однако Светлана не пишет, как он воевал.

Всю войну Василий вел отчаянное сражение за право воевать. С первых же дней его, от греха подальше, из бо­евой авиации назначили инспектором-летчиком, а затем начальником инспекции ВВС КА, где он прослужил до января 1943 года. Именно тогда он и начал пить. «Я часто задумываюсь над вопросом, где истоки той страшной беды Василия, которая называется алкоголизмом, — писал впос­ледствии Владимир Аллилуев. — Я вижу ее в одном: его нельзя было держать в тылу, в этой Инспекции тем более. Человек он был активный, моторный, смелый. Летал прекрасно, на фронт рвался, и его место было там, он тяготился своим тыловым положением и страдал оттого, что люди думают, что он хорошо устроился за отцовской спиной. Пить он начал именно тогда, когда работал в Инспекции». Тем более что время проводили весело.

В конце октября 1942 года Василию предложили кон­сультировать какой-то фильм о летчиках. Фильм, кажет­ся, так и не сняли, зато он познакомился с богемой, там были киношники, были красивые и доступные женщины, кстати, и Каплер, который сыграл такую роковую роль в судьбе Светланы. На даче в Зубалове начались пьяные ку­тежи. С этим знакомством связана забавная история, ко­торую поведал миру Артем Сергеев. Василий, пьянство­вавший в одной компании с кинооператором Карменом, отбил у него на время жену, известную красавицу. Кармен написал Сталину, тот вызват Генерального прокурора (ну прямо-таки самого Генерального! — Е. П.) и приказал:

—  Судить мерзавца по закону! (За что?! — Е. П.) Тот вызвал Василия:

—  У вас живет жена Кармена?

—  Живет.

— А почему она у вас живет?

—  Сам не знаю.

—  Почему вы ее не отпускаете? —' Так пусть уходит, пожалуйста!

Когда Сталину доложили об этом разговоре, тот толь­ко головой покачал: «Вот подлец!» И написал такую ре­золюцию: «1. Эту дуру вернуть Кармену. 2. Полковника насилия Сталина посадить на 15 суток строгого ареста». Апокриф, наверное, но красивый апокриф... Как бы тo ни было, написал ли Сталину Кармен или ему доло-жил Власик, что больше похоже на правду, но Сталин уз-нал о том, что творится на даче.

Трудно сказать, явилось ли одно событие следствием другого, или они просто совпали во времени, но в январе 1943 года Василию наконец удалось исполнить свою меч­ту: инспекция была расформирована, а его назначили ко­мандиром 32-го гвардейского истребительного авиаполка. Пусть теперь кто-нибудь попробует запретить ему воевать! Однако даже сидение в инспекции Василий использо­вал с толком. Когда он вступил в командование дивизи­ей, у него налет был - 3105 часов в воздухе. Его замести­тель к тому времени налетал чуть меньше 2000 часов, командиры полков — чуть больше тысячи. Василий летал на всех машинах, до которых только мог дотянуться, — на всех истребителях, на многих бомбардировщиках, для чего вовсю использовал высокое родство, но трудно его за это осудить.

Как он воевал?

«Странно читать о сыне Сталина обывательские имп­ровизации, — пишет Станислав Грибанов. — Один уважа­ющий себя весьма крупный авиационный специалист... маршал заявил в газетном интервью, что и летал-де Васи­лий с няньками. Эх, добро бы рассуждал так дилетант, человек некомпетентный в летных делах — а то ведь лет­чик! Неужто неизвестно, что истребитель в боевой машине всегда один. Если летят на задание парой, звеном или эс­кадрильей — так это принятые боевые порядки. В той же паре ведомый — щит ведущего. А опытный ведущий разве бросит в беде своего ведомого? Так кто же здесь нянька? 26 февраля Сталин вылетал на задание с Ореховым и был тогда ведущим пары. Орехов, что ли, нянька? Да, Вла- димир Александрович опытный воздушный боец, на него можно было положиться в любой схватке с противником. Но в тот же день Василий летал со Степаном Микояном -и опять ведущим. А Степан-то совсем молодой пилот...

Были боевые вылеты командира истребительного аэро­полка Сталина в паре с Власовым, Луцким, Якимовым. А то уходил на задание вообще один...»⁸⁷

⁸⁷ Грибанов С. Хроника времен Василия Сталина. М., 1999. С. 163.

 

Немцы «пасли» не только Якова Джугашвили. Так, уже в марте 1943 года во время осмотра самолета Василия об­наружили, что в соединение рулевой тяги воткнуто шило, которое заклинивало управление самолетом. Происшед­шее расценили как диверсию. Нашли ли исполнителя — неизвестно.

Что такое веселая жизнь в промежутках между боями, Василий знал не понаслышке. Сохранился приказ коман­дира полка Сталина, в котором есть такие строчки: «Учи­тывая важность сохранения людских ресурсов, факт за­болевания гонореей расцениваю как членовредительство и впредь на заболевших буду накладывать самые строгие взыскания, вплоть до предания суду».

В 1943 году в карьере Василия произошел провал. Он с друзьями отправился на рыбалку, взяв вместо удочек снаряды «PC». Один из снарядов взорвался в руках пол­кового инженера — тот погиб, Василий и еще один летчик получили ранения. Узнав об этом, Сталин не на шутку рассердился и приказал снять его с должности «за пьян­ство и разгул и за то, что он портит и развращает полк», — вот так, ни больше ни меньше. Однако летом 1944 года Василий уже командир дивизии — не иначе как помогла старая привычка спекулировать именем отца. Рассказы­вают, что, когда на аэродром литовского города Шауляя прорвались немецкие танки и возникла паника, Василий посадил в машину прилетевшую к нему жену и выехал на взлетную полосу, крича: «Трусы! Вот женщина, и та не боится!» — и ведь остановил бегущих, поднял в воздух самолеты. Сохранились и приказы, докладные, рапорты Василия, показывающие, что как командир он вполне соответствовал своему назначению. Но над всем торже­ствует резюме великого специалиста по войне в воздухе Светланы Аллилуевой: «Его тащили за уши наверх...».

Итак, к концу войны Василий был командиром диви­зии. Путь от лейтенанта до полковника он прошел очень быстро, став полковником уже в 1942 году. Однако следу-ющей звездочки ему пришлось ждать четыре года, несмот-ря на то что как минимум с 1944 года он занимал гене-

ральскую должность — отец не соглашался на производ­ство. Генералом Василий стал лишь в 1946-м, после того как его три раза представляли к этому званию. Наконец, при очередном представлении Сталин недоверчиво спро­сил министра обороны: «Вы что, действительно считаете, что он достоин?» И только тогда дал согласие.

О пьянстве Василия после войны, о его непотребных кутежах кто только не писал, при этом безмолвно подра­зумевалось, что командовать он, уж конечно, в таком со­стоянии не мог. Но Зенькович нашел и другие факты, несколько меняющие привычную легенду. В 1948 году Василий стал командующим ВВС Московского военного округа, и командующим превосходным.  В рекордные сроки были построены аэродромы в разоренных войной областях, округ стабильно занимал первое место в соцсо­ревновании, налет составлял 3 нормы — Василий, сам начинавший не в штабных кабинетах, а в кабине самоле­та, знал, как готовить летчиков. Ладно, допустим, ему было легче, чем другим, выбивать деньги, стройматериа­лы, топливо. Но вот опять война — абсолютная проверка достоинств командира. Авиадивизия, которой командо­вал Кожедуб, прославилась в Корее и, что не менее важ­но, вернулась почти без потерь — это общеизвестно. А кто знает, что была эта дивизия из округа Сталина и что лет­чиков готовил лично Василий, месяц не вылезавший из лагеря. За своих подчиненных он дрался как лев: выби­вал сносные жилищные условия, гонял в три шеи нач-продов, которых сигнал «Васька Рыжий прилетел!» вго­нял в панику. Он же первый создал команды мастеров по многим видам спорта. В 1948 году Василий стал депута­том Верховного Совета, раз в неделю регулярно встре­чался с избирателями — трезвый! — многое делал для тех, кто прибегал к его помощи, даже слишком многое, пото­му что ловкие люди весьма и весьма злоупотребляли его безотказностью.

Летом 1952 года Василия сняли с командования окру­гом. С легкой руки Светланы считается, что причиной тому стал инцидент на первомайском параде, когда не­сколько самолетов разбились. Существуют и версии, что все было в порядке, однако Сталин увидел Василия пья­ным или услышал в эфире нецензурную фразу и поинте­ресовался, кто это так «некрасиво» ругается (Сталин что, военных только в кино видел, где они разговаривают исключительно правильными литературными фразами?). Но тогда бы его сняли сразу же, чего тянуть до лета?

Еще одну версию, рассказанную командующим даль­ней авиацией С. И. Руденко, зафиксировала писательни­ца Лариса Васильева. Оказывается, речь шла не о перво­майском параде, а о параде в честь Дня авиации. Парад в Тушине прошел отлично, Сталин объявил благодарность пилотам. Василий услышал и отправился в здание, где находились руководители, «отмечать» успех. Сталин, уви­дев пьяного сына, спросил: «Это что такое?» — «Я ус­тал!» — ответил Василий. «И часто ты так устаешь?» — «Нет!» Однако командующий ВВС П.Ф.Жигарев попра­вил его: «Часто!» Василий огрызнулся. И тогда Сталин сказал ему: «Вон отсюда!» — и приказал снять с должности командующего округом и отправить на Дальний Восток.

Вообще-то версия похожа на правду, за такое Сталин мог и снять с округа. То есть обычного командующего округом снимать бы не стал, сначала поинтересовался бы, как тот служит и чего стоит, а сына — мог. Правда, уж коль скоро он приказал закатать его на Дальний Восток, то и закатал бы. Однако письменного приказа так и не после­довало, и Василий остался в Москве. Осенью его без эк­заменов приняли в Академию Генерального штаба.

«Куда было деваться генерал-лейтенанту? (После сня­тия с округа — Е. П.). Отец хотел, чтобы он закончил Ака­демию Генштаба, как это сделал Артем Сергеев... Василий согласился, поступил в Академию. Но не был там ни разу — он не мог. Его надо было срочно положить в больницу и лечить, лечить от алкоголизма...»

С. Аллилуева

Если вдуматься, о сколь многом мы судим только со слов Светланы, из книги, написанной ею в соавторстве co специалистами из ЦРУ (это не моя злобная выдумка, это она сама официально признавала). Но что интерес­но—в личном деле Василия Сталина нет записи о пьян­стве. Что это значит — пил, но не больше, чем другие, так, что ли? А сколько, кстати, пили другие в победоносной Красной Армии? На этот счет существует анекдот про то, как маршал Якубовский на Военном совете возмущался: «Почему вы так много пьете? Выпили свои восемьсот, и хорош...». И в самом деле, уж чем-чем, а генеральским пьянством страну было не удивить, и если бы за это сни­мали, у нас бы армии не осталось...

Существует интересная фотография — Василий в 1960 году, когда, по утверждению сестры, он уже практически не был человеком. Каждый из нас видел алкоголиков в последней стадии. А на этом фото — человек с живым, умным лицом, умными глазами и без малейших призна­ков алкоголизма, без малейших! Другое дело, что эта ле­генда кому-то очень нужна.

По свидетельству Александра Бурдонского, сына Ва­силия, как-то раз он сказал его матери: «Галка, ты меня тоже пойми, ведь я жив, пока жив отец!» В это не очень верится. Нет, не в то, что он так сказал, а в то, что сказал это Галине Бурдонской, своей первой жене. Слишком он был тогда молод, да и ситуация была не такая...

Поженились Василий Сталин и Галина Бурдонская в декабре 1940 года. Вскоре у них родился сын Александр. Когда Василий связался с киношниками, а особенно с их бабами, Галина ушла от него, потом они помирились, в 1943 году родилась дочь Надежда. Однако в 1946 году Ва­силий встретил дочь маршала Тимошенко, черноволосую, цыганского вида красавицу, и женился второй раз. Гали­ну он выгнал из дома, оставив детей у себя и запретив матери видеться с ними. Екатерина тоже родила двоих детей, а по отношению к старшим была образцовой ма­чехой — малышей бросали одних, нередко забывая даже покормить. Очень скоро, в 1949 году Василий встретил Капитолину Васильеву, пловчиху, влюбился и женился в третий раз, удочерив девочку Капитолины от первого брака и прихватив с собой двух детишек Галины. Капитолина пыталась обуздать его, отучить от водки, но не вышло... Может быть, Александр путает мать и вторую мачеху?

Однако кому бы ни говорил Василий эту фразу, она сбылась. После смерти отца его очень быстро уволили из армии и практически сразу арестовали. За что? Недавно были опубликованы материалы следственного дела: по­строил на средства округа бассейн, сделал на даче (казен­ной!) бетонную лестницу, содержал на казенный счет про­фессиональных спортсменов, всякие прочие мелочи — вроде охотничьего домика или лошадей для своего удовольствия. В общем, опять же, если за такое аресто­вывать, всю Красную Армию под гребенку надо отпра­вить в Лефортово. Даже трофейного барахла, и того у него не было — другие генералы набивали дачи под завязку!

Василию Аллилуеву самое большее впаяли бы выго­вор и отправили в какой-нибудь сибирский округ. Васи­лию Сталину дали восемь лет. Срок он отбыл почти весь, лишь в 1960 году его освободили. При освобождении пред­ложили сменить фамилию — Василий отказался. Его выз­вал Шелепин, о чем-то они долго разговаривали. Вернув­шись, Василий сказал, что лучше будет жить без паспор­та, чем с другой фамилией.

Затем была встреча с Ворошиловым. Почему-то их бе­седу стенографировали, почему — совершенно непонят­но, она была сугубо личной. Климент Ефремович к тому времени был в руках Хрущева и компании, по выраже­нию Молотова, «тряпкой». Стенограмма эта сохранилась. Разговор, с одной стороны, какой-то домашний — Воро­шилов на правах старого друга отца увещевает Василия не пить, образумиться, «жить нормально», обсуждает с ним какой-то дебош в санатории, по поводу которого на него поступил донос. Василий соглашается: да, надо, исправ­люсь, помогите с работой... «Ты носишь фамилию вели-ого человека, ты его сын, и не должен это забывать...»

вдруг: «Я бы на твоем месте изменил фамилию». Ворошилов все время говорит: сестра твоя живет правильно, ведет себя хорошо... Василий отмалчивается, пока тот не задаёт прямой вопрос: «Ты с ней встречаешься?» — «Не знаю, я у нее не бываю». — «Почему? Она любит тебя». — «Дочь, которая отказалась от отца, мне не сестра. Я ни­когда не отказывался и не откажусь от отца! Ничего об­щего у меня с ней не будет». И снова та же тягомотина.

Феликс Чуев рассказывает другое: когда Хрущев после XX съезда попросил Василия написать об отце, как тот безобразно вел себя в семье, издевался над сыном, тот ответил: «Все вы, вместе взятые, не стоите ногтя моего отца!» Зачем была эта беседа с Ворошиловым? Что, про­веряли, не одумался ли сын Сталина? Не одумался...

В том же апреле 1960 года Василия вернули в тюрьму досиживать срок, вроде бы после какой-то автомобиль­ной катастрофы. Освободился он в 1961 году, по офици­альной версии, законченным инвалидом, с больной пе­ченью, язвой желудка и полным истощением организма. Однако дочь Надя утверждает иное: отца тогда осмотрел профессор Бакулев и говорит, что Василий был здоров, не считая болезни сосудов ног от многолетнего курения. «У него умирают ноги! - сказал он. - И бычье сердце». И заплакал.

При освобождении его все-таки заставили сменить фа­милию — просто выдали паспорт на имя Василия Джу­гашвили и отправили в Казань, где он вскоре умер, как считается, не то после какой-то попойки, не то в пьяной драке. Однако дело это тоже путаное, темное, и есть се­рьезные основания думать, что ему «помогли» уйти из жизни.⁸⁸ Срок давать было уже не за что, значит, надо бессрочно... Его семья до сих пор уверена, что его убили. Василия похоронили на Арском кладбище в Казани. Че­рез два года последняя, невенчанная жена его, Мария, поставила памятник с надписью «Единственному» и фо­тографией Василия. Прошло несколько дней, и фотогра­фию кто-то расстрелял. Это было время, когда положено было ненавидеть Сталина, а люди наши легковерны, ох как легковерны...

⁸⁸ Подробно об этом можно прочесть в книге: Зенькович Тайны ушедшего века-З.М., 2000.

 

О том, какой человек был Василий Сталин, говорит история с его реабилитацией. Те, кто служил с Василием, упорно добивались ее, почти пятьдесят лет — ради опус­тившегося мерзавца такое бы делать не стали. И вот осе­нью 1999 года Военная коллегия Верховного суда по про­тесту Главной военной прокуратуры полностью реабили­тировала Василия Сталина по статье 58.10, по которой он был осужден за то, что высказывал «клеветнические из­мышления в отношении высшего руководства страны по поводу организации похорон его отца». Что же касает­ся обвинений в преступной халатности, то Военная кол­легия переквалицифировала ту же статью на более мяг­кий ее пункт, «без отягчающих обстоятельств», по кото­рому ему полагался срок в 4 года, так что он подпадал под амнистию 1953 года. Таким образом, российская юс­тиция, правопреемница советской, запоздало попыталась реабилитировать себя еще перед одним невинно осуж­денным, благо сам Василий лишен возможности сказать, что он обо всем этом думает. Ведь такую статью 58.10 можно носить, как орден.

P. S. Много, очень много странного во всей этой ис­тории... Еще один пример. У нас почему-то все, что на­писано, считается правдой. Существует в природе три до­кумента — заявление Василия, написанное им в тюрьме в 1955 году, по поводу своего обвинения, личное письмо Хрущеву и письмо в ЦК партии после разоблачения «ан­типартийной группы». Все три бумаги чрезвычайно мно­гословны. Цитирую три небольшие выдержки из этих трех Документов, не выбирая, навскидку.

«Не знаю, может быть, я и не прав, но во мне было столько переживаний, что они должны были находить какой-то выход наружу. Если этот выход был резок и не сдержан в подборе выражений, то его нельзя отнести к Разряду клеветы на правительство, этого не было и не

могло быть. Она (резкость) относится к крайне раздра-женному состоянию, которое вполне объяснимо обста-

новкой, и странно изображать ее клеветой...» и дальше, дальше все та же жвачка. Это из заявления с просьбой pазобраться в его деле.

«Бывают моменты, когда сливаешься с выступающим в единое целое. Такое ощущение было у меня сегодня, когда я слушал Вас. Буду откровенен до конца, Никита Сергеевич! Бывали и бывают моменты, когда я ругаю в душе Вас... Но, слушая Ваши выступления, а особенно сегодняшнее, вcя злость пропадает и кроме уважения и восхищения ничего не остается. Ведь верно говорите и замечательно действуете!» Это из письма Хрущеву.

«Создается впечатление, что он (речь идет о Булгани-не. - Е. П.) чувствует за собой какую-то силу или считает партию настолько глупой, что позволяет себе слишком свободно каламбурить. Номинальный лидер?! Нет, он собирается быть не номинальным лидером, как это вид­но из его же выступления! Номинальным же лидером (то есть пустышкой) он стал не по своей воле (ибо сие не от него зависело), а по воле партии. Выступление его не ис­креннее, а смесь фарисейства с трусостью». Это из пись­ма по поводу «антипартийной группы».

А вот подлинное письмо Василия, правда, более ран­нее, 1940 года, но гарантированно написанное его рукой (тоже выдержка навскидку).

«Люди тут собрались по 1000 и 2000 часов летавшие, почти все орденоносцы. У них очень большой практи­ческий опыт. И вполне понятно, что им надоело летать на старье, когда есть новые хорошие машины. Это мне все равно на чем летать, так как у меня этого практичес­кого опыта мало. А им, конечно, хочется нового».

А теперь скажите мне: по стилю, по построению фраз, по изложению — похоже, что эти четыре документа напи­саны одной рукой? Если их прочесть целиком, есть тут и еще одна странность — но об этом потом...

 

 

Глава 19

СМЕНА МУЖЕЙ, СМЕНА ФАМИЛИИ, СМЕНА СУДЬБЫ (СВЕТЛАНА)

Светлану Аллилуеву знают в основном как автора кни­ги «Двадцать писем к другу» — где она рассказывает о своем детстве и семье Сталина. И тут надо понимать один момент: это ведь не личные мемуары, написанные для себя и полвека пылившиеся в архивах. Книга была напи­сана женщиной, которая «хорошо себя ведет» и не может не сознавать, что находится под надзором. Опубликована она была в Америке, и фирма, устраивавшая ее публика­цию, как признает сама Светлана, поддерживала тесные контакты с ЦРУ, да и неужели же американские издатели не уговорили автора немножко отредактировать руко­пись — чтобы читателю было интересней? Так что вполне вероятно, что она дважды конъюнктурна — для Хрущева и для Америки. Между тем «Двадцать писем к другу» — основной источник, по которому можно судить о био­графии Светланы, других практически не имеется. Ну а теперь, с этой оговоркой, попробуем разобраться в судь­бе Светланы, урожденной Сталиной, после 1953 года сме­нившей фамилию на Аллилуеву, дочь вождя.

...Родилась она любимой и желанной. Даже мать, и та Улыбалась, глядя на рыжую, зеленоглазую и веселую тол­стушку. А уж как любил ее отец...

 

Из сказок дедушки Никиты:

«Отношения Светланки с отцом складывались сложно.  Он любил ее, но выражал свои чувства оскорбительным обра-зом. Он проявлял свою нежность так, как это делает кошка

по отношению к мышке. Вначале он травмировал душу pe-

бенка, позже — девушки, а еще позже — женщины, ставшей матерью. Результатом всего этого явилось постепенное воз­никновение у Светланки психического расстройства».

Что касается психического расстройства (если оно было) —то воспитание тут вообще ни при чем, неблаго­получие по этой части Светлана унаследовала от матери, а та — от своей матери и передала детям. Про «кошку и мышку» сама она тоже пишет иначе.

«Мама была строга с нами, детьми — неумолима, не­доступна. Она редко ласкала меня, а отец меня,вечно но­сил на руках, любил громко и сочно целовать, называть ласковыми словами — "воробушка", "мушка". Однажды я прорезала новую скатерть ножницами. Боже мой, как больно отшлепала меня мама по рукам! Я так ревела, что пришел отец, взял меня на руки, утешал, целовал и кое-как успокоил... Несколько раз он так же спасал меня от банок и горчичников, — он не переносил детского плача и крика. Мама же была неумолима и сердилась на него за

"баловство"».

Отец обожал Светланку. Таскал ее на руках, защищал от наказаний, писал ей нежнейшие письма. Он называл ее «Сетанка-хозяйка», а себя — «секретаришка». Эти пись­ма напечатаны бессчетное количество раз, поэтому для примера приведем лишь одно:

«Сетанке-хозяйке. Ты, наверное, забыла папку. Пото­му-то и не пишешь ему. Как твое здоровье? Не хвораешь ли? Напиши, как проводишь время? Лельку не встреча­ла? Куклы живы? Я думал, что скоро пришлешь приказ, а приказа нет как нет. Не хорошо, ты обижаешь папку»-

Это была их игра — Светлана писала ему «приказы»-«Приказываю взять меня в кино». Раз приказано — брал, что ж поделаешь. «Я на тебя буду жаловаться» — говорила она, если отец чем-то ей не угодил. «Кому же ты будешь жаловаться?» — «Повару».

Девочка была замкнутая, молчаливая, с братом у нее было постоянное глухое соперничество, но с отцом отно­шения очень нежные. Уже после смерти матери, когд все в доме стало разлаживаться, единственное, что скреП' ляло их отношения, были обеды. Он приходил, звал её  «Хозяйка!». Светлана мчалась в столовую, садилась спра­ва от него и сидела, пока не начинали слипаться глаза. Обеды длились долго, за ними, по восточному обычаю, решалось множество дел. Девочка сидела, слушала разго­воры взрослых. Иногда, если шли смотреть фильм, он го­ворил ей: «Веди!»,— и она гордо шла впереди процессии членов Политбюро в кинозал. Но чаще, не дождавшись конца обеда, отправлялась спать. Отец, перед тем как уехать, всегда заходил поцеловать девочку — после смерти жены он дома не жил, приходил только обедать, а ноче­вать уезжал на Ближнюю дачу. В общем, как мог, так и воспитывал, и был ей, право же, не самым плохим отцом на земле. К сожалению, Светлана унаследовала характер от матери — замкнутый, колючий, не прощающий обид. Отец один-единственный раз по-настоящему обидел Свет­лану, и этой обиды она так и не смогла ему простить.

Сталин, хотя и обрусевший, но в основе своей все рав­но оставшийся грузином, как и все восточные люди, при­давал очень большое значение женской чистоте. Светла­на вспоминает, какой разнос он как-то раз ей учинил, заметив, что у дочери юбка выше колен, при том что было ей тогда всего-то лет двенадцать и такие платья носили все окрестные девчонки. И от жены, и от дочери он тре­бовал скромности и целомудрия и в этом смысле не при­знавал никаких «передовых взглядов». Это надо понимать, перед тем как прочесть историю с Каплером.

Было это уже во время войны, в 1943 году, когда шес­тнадцатилетняя Светлана иной раз приезжала к брату на дачу в Зубалово. Если бы Сталин знал, что там творится, он бы в жизни этого не позволил, но шла война, и он не видел ничего, кроме служебного кабинета. На этой даче Светлана и познакомилась с Алексеем Каплером, кино-pежиссером. Тому было уже около сорока, был он толст и добродушен и едва ли мог считаться красавцем мужчи-ной, но это был первый мужчина, который ухаживал за девочкой: водил ее в кино, гулял с ней по Москве, даже опубликовал в  «Правде» «Письмо лейтенанта Л. из Сталинграда». 18 февраля был день рождения Светланы, и они гуляли по Москве, затем пришли в пустую квартиру возле Курского вокзала, где иногда собирались летчики, целовались там — она сама это описывает. Если бы не ох­ранник, сидевший в соседней комнате, кто бы знает, чем все это кончилось.

От дальнейшего развития романа девочку спасла ох­рана. Охранник доложил Власику, Власик — Сталину, чего Светлана никогда не могла ему простить. (Когда она пи­шет о Власике, ее буквально трясет от ненависти, это ощущается даже через бумагу.) 2 марта Каплера арестова­ли «за шпионаж в пользу англичан». Тут уже и Сталин оторвался на время от неотложных дел.

«3 марта утром, когда я собиралась в школу, неожи­данно приехал домой отец, что было совершенно нео­бычно... Я никогда еще не видела отца таким. Обычно сдержанный и на слова, и на эмоции, он задыхался от гнева, он едва мог говорить: "Где, где это все? — выгово­рил он, — где все эти письма твоего писателя?" Нельзя передать, с каким презрением выговорил он слово "писа­тель"... "Мне все известно! Все твои телефонные разго­воры — вот они, здесь!, — он похлопал себя рукой по кар­ману. — Ну! Давай сюда! Твой Каплер — английский шпи­он, он арестован!"....

"А я люблю его!" — сказала, наконец, я, обретя дар речи. "Любишь! — выкрикнул отец с невыразимой злостью к самому этому слову — и я получила две пощечины, -впервые в своей жизни. — Подумайте, няня, до чего она дошла! — он не мог больше сдерживаться. — Идет такая война, а она занята ...!" — и он произнес грубые мужиц­кие слова, — других слов он не находил».

И, кстати, этот сталинский гнев доказывает, что к аре­сту кинорежиссера он был непричастен, поскольку того арестовали накануне, 2 марта. Неужели можно думать, что Сталин, с его кипящим грузинским темпераментом и такой же пуританской строгостью по части женской чи­стоты — неужели такой человек мог сутки или двое дер" жать все в себе и молчать, и потом вдруг разразиться та­кой яростью? Думаю, что любой мужчина, не только кав­казский, но и русский, отправился бы разбираться c дочкой сию же минуту, как только узнал о ее романе. Дa и не надо было главе государства самому трудиться, этот простой вопрос вполне мог решить и генерал Власик.

А теперь посмотрим на эту историю не глазами оби­женной девочки — подростки всегда думают, что родите­ли не понимают их уникальных душевных движений, — а глазами взрослых людей. У большинства из читателей есть дети. А теперь представьте себе, что за вашей шестнадца­тилетней дочерью ухаживает сорокалетний богемный мужик, для которого переспать с новой женщиной — что стакан воды выпить, и что этот мужик откровенно ее со­вращает. Ведь это хорошо, что при Светлане всегда был охранник, который бы ничего «такого» не позволил — ну, а если бы не было? Что тогда? Еще одна «общая женщи­на» московской богемы — сколько их, таких, было? Так что Каплер еще легко отделался. В деле записано: «зак­лючить в исправительно-трудовой лагерь сроком на пять лет», но на самом деле он и в лагере-то не был, работал в Воркуте в театре, в общем-то, неплохо устроившись. Так что поступили с ним очень и очень мягко. Интересно, если бы какой-нибудь сорокалетний поп-музыкант стал клеиться с определенными намерениями — с танцами и поцелуями — к шестнадцатилетней Кате Путиной, как бы дальше сложилась его биография?

Тогда-то Сталин и обидел дочь, сделал роковую ошиб­ку, сказав ей то, что мужчина никогда не должен говорить женщине — ни жене, ни дочери, никому: «Ты бы посмот­рела на себя — кому ты нужна?! У него кругом бабы, дура!» «Последние его слова попали в точку... тут я поняла, что действительно, кому могла быть я нужна?» Этих слов Светлана ему так и не простила. С этого дня они с отцом стали чужими.

Весной 1943 года Светлана закончила школу и, по на­стоянию отца, поступила на истфак университета. Зуба-лово закрыли, Сталин сказал, что дети превратили его в вертеп (как оно на самом деле и было), и всех оттуда выгнал. А весной 1944 года, совершенно излечившись

от тоски по Каплеру, Светлана вышла замуж за старого школьного приятеля Григория Морозова, бывшего одноклассника Василия. Молодым дали квартиру в городе, однако Сталин наотрез отказался знакомиться с мужем  дочери.

 «Он был еврей, и это не устраивало моего отца...»

С. Аллилуева

Ну, еврейская тема — она вдвойне конъюнктурна — и в СССР, и в Америке. Умеют же люди себя пиарить, аж за­видно! Однако, отдав дань ритуальной борьбе с антисеми­тизмом, дальше Светлана пишет совсем другое. «Слишком он расчетлив, твой молодой человек,— говорил, оказыва­ется, Сталин дочери. — Смотри-ка, на фронте ведь страш­но, там стреляют —а он, видишь, в тылу окопался...». А учитывая, что как родные сыновья самого Сталина, так и его приемный сын с первого дня войны пошли на фронт... Думаю, что какой-нибудь Наум Лазаревич в такой ситуа­ции тоже не слишком уважал бы своего зятя.

Опасался Сталин и еще кое-чего, и в этом одна из при­чин, почему он держал на значительном отдалении от себя семьи своих детей, — то, что через них ему будут надое­дать просьбами об «устройстве», протекции, каких-то благах и пр. И ведь как в воду глядел - правда, вот об этом Светлана не пишет ни слова...

Из книги Рыбина, охранника (а охрана знает порой даже больше, чем члены семьи): «Знаю, как Сталин при­струнил первого мужа Светланы Мороза⁸⁹, который бы­стро вошел во вкус и развил бурную деятельность, ис­пользуя правительственную мастерскую для бесплатного пошива костюмов и пальто не только для себя, но и для бессчетной родни. Это стало настолько обременительным, что Соловову пришлось доложить о злоупотреблениях Сталину. Он сказал Светлане:

- Ты - студентка, он - тоже студент. На кого вы рас­считываете? — На отцовскую шею? Не пойдет.»

В этом смысле на такого папу где сядешь, там и сле­зешь. Когда Василий, относившийся к своему жалованью совершенно разгильдяйски, прислал отцу письмо c просьбой выслать денег — и мотивы-то были вполне при­стойные: в части открылся буфет, а еще он хочет сшить

⁸⁹ На самом деле фамилия мужа Светланы Мороз, но он нил ее на Морозов.

 

себе новую форму, — то ответ был коротким. Строевой паек в Красной Армии достаточен, а особая форма для сына т. Сталина не предусмотрена. И, право же, скуп он не был, какая там скупость, когда у него пакеты с прислан­ной зарплатой валялись где попало нераспечатанными — это принцип. Дочери Сталин помогал, когда та остaлась одна, а мужчина должен уметь сам прокормить себя и, если у него есть семья, то и семью. Тут он был незыблемо тверд.

Владимир Аллилуев тоже был не в восторге от нового родственника: «Опасения Сталина о расчетливости стали подтверждаться, Светланину квартиру заполнили род­ственники мужа, они докучали ей своими просьбами и наивными ожиданиями всяческих благ, которые должны, как манна небесная, посыпаться на них. Обращаться к Сталину или его окружению с подобными вопросами было и бесполезно, и небезопасно. В итоге отношения между супругами стали охлаждаться, а среди наших но­вых родственников воцарилось уныние...».

В мае 1947 года Светлана разошлась с мужем — по соб­ственной воле, а отнюдь не по настоянию отца. Василий оказал ей услугу, устроив развод так, как делал их для себя: взял у сестры паспорт, отвез в милицию и вернулся с но­вым, без печатей. Григория выдворили из квартиры. Все просто...

Весной 1949 года Светлана снова вышла замуж —за Юрия Жданова, вышла без любви, просто для того, что­бы обрести в жизни какое-то пристанище и порадовать oтца, который очень любил старшего Жданова и хотел, чтобы их семьи породнились. Новый муж усыновил Иоси­фа, ее сына от первого брака. Что не понравилось Стали­ну - так это идея дочери переехать к Ждановым. Зачем? Bедь есть своя квартира. «Там тебя съедят бабы! — гово­рил он. Там слишком много баб!!» Она не послушалась отца, переехала, а оказалось, что он был прав. «В доме, куда я попала, я столкнулась с сочетанием показной, формальной, ханжеской "партийности" с самым махро-

вым   бабским" мещанством — сундуки, полные "добра",

безвкусная обстановка сплошь из вазочек, салфеточек, ко-пеечных натюрмортов на стенах... Мне, с моим вольным воспитанием, скоро стало нечем дышать». Муж почти не бывал дома, пропадая на работе, сама Светлана была бе­ременна. Трудно сказать, так ли ужасен был новый дом — надо еще учитывать и то, что у Светланы, по-видимому, уже тогда проявились те черты характера, которые сдела­ли ее к старости совершенно невыносимой. В общем, со вторым мужем она тоже рассталась, стала жить с двумя детьми, сыном Иосифом и дочкой Катей.

Как сложилась ее жизнь в первые десять лет после смер­ти отца, мы знаем мало. Сама Светлана об этом не пишет, и других свидетельств тоже нет. Она сменила фамилию и, по-видимому, вела себя «как надо», потому что Хрущев и в жизни, и в мемуарах относился к ней очень тепло. Вроде бы она была еще раз замужем за неким Александром Сва­нидзе, а потом Хрущев лично дал согласие на ее брак с индийским журналистом. Светлана обратилась с этой просьбой к Микояну, тот к Хрущеву. «Я был удивлен, что она спрашивает мое мнение. С моей точки зрения это было ее личное дело. Я так и сказал Микояну: "Если она счита­ет его достойным человеком, пусть выходит за него замуж. Что бы она ни решила, не будем вмешиваться. Тот факт, что он не является гражданином Советского Союза, не должен быть препятствием, если она действительно его любит". И она вышла за него замуж. Я был доволен. Я просто хотел, чтобы она устроила свою личную жизнь». Удивительное благоволение, особенно если учесть, как ре­агировали те же власти на малейшую возможность не то что брака, а даже встречи с иностранцами Василия.

В 1967 году муж Светланы умер. Она отправилась в Индию хоронить его и назад не вернулась, вскоре из Индии она перебралась в США. У нее был некий старто­вый капитал - имя, оставленное отцом, и мемуары, вро­де бы написанные в 1963 году и пересланные ей из СССР Впрочем, любой, кто их читал, согласится, что пересы­лать их не было нужды, ибо текст такого рода может быть легко написан заново. Журнальный вариант она продалa еженедельнику «Шпигель», получив 480 тысяч марок, или 122 тысячи долларов по тогдашнему курсу. В Америкe люди менее порядочные и более оборотистые: наивную советскую женщину облапошила некая адвокатская фир­ма, тесно связанная с правительством США и ЦРУ. Еще в Швейцарии, где Светлана была проездом, она подписа­ла контракт, вслепую, не понимая его смысла, и тем са­мым лишилась не только прав на свою книгу, но и права жить, где хочет и делать, что заблагорассудится. Она су­мела кое-что заработать на своей книге, но львиную долю все-таки огребла фирма.

В Штатах Светлана еще раз вышла замуж за архитек­тора Питерса, от брака с которым в 1971 году родилась дочь Ольга. Этот семейный эпизод в ее жизни также был непродолжительным, потому что уже в 1972 года супруги развелись, и Питере отказался даже от прав на дочь, что для американцев нетипично. Как утверждает Светлана, произошло это потому, что у нее было меньше денег, чем ожидал муж, но есть основания думать, что это не совсем так. Пожив еще некоторое время в Америке, она в 1984 году вернулась в СССР.

А теперь об основаниях не слишком ей доверять. Дело в том, что, когда имеешь дело с мемуарами, всегда надо учитывать личность человека, их написавшего. О харак­тере Светланы оставили свидетельства ее родственники, внуки Сталина, которые очень обрадовались ее возвра­щению. Но вскоре их отношение изменилось, и не по воле КГБ, отнюдь...

Е. Я. Джугашвили, сын Якова: «Первое, что меня пора­зило, удивило и насторожило, — это нежелание С. Аллилу­евой видеть своего сына Иосифа с женой у меня дома, куда я ее пригласил на ужин. В моем доме в их адрес были сказаны оскорбительные слова. Когда я рассказал об этом Иосифу, он сказал: "Ты бы почитал ее письмо моему руко­водству. Она требует исключить меня из партии, лишить Ученого звания и, что самое страшное, требует, чтобы меня после всех лишений выслали на Сахалин!"

Через некоторое время пришла жалоба и на Евгения.

"Co мной "разбирались". Искали, по ее жалобе, побочные доходы, поскольку я живу якобы не по средствам. Правда, разбирались, посмеиваясь над содержанием  письма. Спустя какое-то время С. Аллилуева написала письмо моей жене, где советовала бросить меня и самой воспитывать "прекрасных деток". Как я потом выяснил, развестись с женой она требовала и от Иосифа. (И сразу вопрос: коль скоро у нее такая установка, то что в крахе личной жизни Светланы от того, что ей «не везло» с мужьями, а что — от ее собственного «золотого» характера? — Е.П.)

При всей ее довольно скромной одежде, я уверен, она постоянно ощущала на своей голове корону и часто пус­кала в ход приказные формулировки, а свою дочь не­однократно обижала... Уезжая из Тбилиси, она заявила, что "ей надоело жить среди дикарей". В самолете по пути Тбилиси — Москва она так описывала будущее семьи Ста­лина работнику грузинского музея: все внуки должны со временем переехать в Грузию и группироваться вокруг Ольги, ее заграничной дочери...»

Иосиф Морозов, сын Светланы: «Когда она пришла в мою семью, мы постарались сделать все, чтобы она чув­ствовала родные стены... Но через некоторое время она начала делать то, что в моем сознании не укладывается до сих пор. Она оскорбляла мою жену. Нанесла тяжелей­шую травму, как мать, мне. Уехав в Грузию, она через Сов­мин Грузии потребовала, чтобы я вернул ей портрет ее матери. Я до сих пор не могу понять, почему она не сде­лала этого по-человечески...».

Старшая дочь Светланы так и не пожелала увидеться с матерью. А резюме всего можно считать слова, сказанные Надеждой, дочерью Василия: «Вот уж в ком уживается уди­вительная способность красиво писать и делать в жизни все по-другому». Надеюсь, что Светлана не была похоже по характеру на мать, иначе очень и очень жаль ее отца...⁹⁰

Через два года Светлана Аллилуева снова решила вер­нуться на Запад. Никто ее не удерживал и ей не препят­ствовал. О ее дальнейшей судьбе известно, что пару лет назад она жила в Англии, в небольшом городе, не то в приюте для престарелых, не то на пособие по бедности. Да, конечно, она дожила до старости, но едва ли ее судь­бу можно считать более счастливой, чем у погибших, но не изменивших себе Якова и Василия.

⁹⁰ Колесник А. Хроника жизни семьи Сталина. С. 142 – 146.

 

 

 

 

 

Часть пятая

ВТОРОЕ УБИЙСТВО СТАЛИНА

Глава 20

ОБСТОЯТЕЛЬСТВА СМЕРТИ НЕ ВЫЯСНЕНЫ

Это ничтожества уходят в небытие без споров о не­крологе, а вокруг смерти сильных правителей всегда скла­дывается множество легенд. При этом большинство из них — одна другой нелепей. Чемпионом по собиранию нелепых легенд по праву можно считать известного исто­рического писателя-эмигранта Абдуррахмана Авторхано-ва, чьи книги, любимое чтиво советских диссидентов, внесли не то что свою лепту⁹¹, а свой пуд золота в форми­рование образа «ужасного» Сталина. Авторханов в ком­пании с Солженицыным сделали «Огонек», а «Огонек» сделал общественное мнение, а общественное мнение сделало перестройку, плоды которой мы теперь пожина­ем, и далеко не последнюю роль в том, что у них так лихо все удалось, сыграла сказка о «стране ужаса» и ее прави­теле-маньяке.

Итак, какие же сплетни по поводу смерти Сталина хо­дили по Европе?

ВЕРСИЯ ЭРЕНБУРГА (ПО А. АВТОРХАНОВУ)

«Первая версия принадлежит Илье Эренбургу — под­ставному лицу, рупору тогдашнего руководства Крем­ля... Свою версию Эренбург рассказал французскому фи­лософу и писателю Жан-Полю Сартру. После публика­ции во французской прессе она обошла и всю мировую печать.                                        .                                         

⁹¹ Лепта — самая мелкая греческая монета

 

Вкратце рассказ Эренбурга сводится к следующему: 1 марта 1953 года (в воскресенье!? — Е.П.) происходило за­седание Президиума ЦК КПСС. На этом заседании высту­пил Л. Каганович, требуя от Сталина: 1) создания особой комиссии по объективному расследованию "дела врачей "; 2) отмены отданного Сталиным распоряжения о депортации всех евреев в отдаленную зону СССР (новая "черта оседло­сти"). Кагановича поддержали все члены старого Полит­бюро, кроме Берии. Это необычное и небывалое единодушие показало Сталину, что он имеет дело с заранее организо­ванным заговором. Потеряв самообладание, Сталин не толь­ко разразился площадной руганью, но и начал угрожать бун-товщикам самой жестокой расправой. Однако подобную реакцию на сделанный от имени Политбюро ультиматум Кагановича заговорщики предвидели. Знали они и то, что свободными им из Кремля не выйти, если на то будет власть Сталина. Поэтому они приняли и соответствую­щие предупредительные меры, о чем Микоян заявил бушу­ющему Сталину: "Если через полчаса мы не выйдем сво­бодными из этого помещения, армия займет Кремль!" Пос­ле этого заявления Берия тоже отошел от Сталина. Предательство Берии окончательно вывело Сталина из равновесия, а Каганович вдобавок тут же, на глазах Ста­лина, изорвал на мелкие клочки свой членский билет прези­диума ЦК КПСС и швырнул Сталину в лицо. Не успел Ста­лин вызвать охрану Кремля, как его поразил удар: он упал без сознания. Только в шесть часов утра 2 марта к нему были допущены врачи».

Забавным образом это напоминает ситуацию с исто­рией событий 1917 года: большевики излагают ее, ставя в центр себя и свою партию, а история про то и не знает. B другом месте своей книги «Загадка смерти Сталина» Авторханов проговаривается: «Внимание внешнего мира было приковано только к "делу врачей"», — имея в виду, что из всех многочисленных «сталинских преступлений» мировое общественное мнение больше всего интересова­лось этим аспектом. Почему - понять нетрудно: в центре этого дела стояли евреи, а помешанность как советской, так и европейской интеллигенции на «еврейском вопро­се» общеизвестна.

Однако можно быть точно уверенными, что внутри СССР оному вопросу придавалось куда меньшее значе­ние, и даже у Кагановича по степени важности он стоял не более чем на 8-м месте, а у прочих членов Политбюро на 88-м, и не стали бы они по поводу каких-то там врачей со Сталиным препираться. Врачом больше, врачом меньше — для Хрущева с Микояном это не арифметика, в 37-м не столько перестреляли, той же национальности да еще при этом старых соратников по партии — и что-то никто по этому поводу Сталину партбилет в лицо не бросал...

 

ВЕРСИЯ ХРУЩЕВА (ПО А. АВТОРХАНОВУ)

«Через десять лет после смерти Сталина Хрущев... впер­вые отважился осветить и некоторые подробности смерти Сталина. Сделал он это перед деятелями польской компар­тии... кое-какие рассказанные им новые детали попали на страницы французского журнала "Пари матч " и были пере­печатаны с комментариями в немецком журнале "Шпигель ". Свой анализ "Шпигель" начинает с утверждения: "Целый ряд улик говорит за то, что Сталин ни в коем случае не умер естественной смертью, как нас в свое время хотели уверить официальные сообщения".

Эта версия Хрущева рисует события так: Сталин умер вовсе не на кремлевской квартире, а в 84 километрах от Москвы в бывшем имении графа Орлова (это и есть кунцев­ская дача). Здесь, полностью изолированный от внешнего мира, Сталин был «пленником собственного страха». В ночь на 2 марта охраной Сталина сюда были срочно вызваны Хрущев, Маленков, Берия и Молотов... Охрана сообщила, что Сталин уже много часов не подает признаков жизни. Охрана не могла узнать, в чем дело, из-за сложности внут­ренней системы сообщения между тремя отдельными поме­щениями, в одном из которых находился Сталин. Открыть двери мог только он сам — при помощи специального элект­рического механизма. Так как никто из охраны не знал, ^в какой комнате находится Сталин, пришлось взламывать все двери подряд: открыли одну, открыли вторую — и здесь нашли Сталина. Он безжизненно лежал на полу, одетый в форму генералиссимуса. Первым отозвался Берия: «Тиран мертв, мертв, мертв», — торжествующе кричал он. В этот момент Сталин широко открыл глаза. Нет, он жив. Мален­ков, Хрущев, Молотов вышли из комнаты. Берия, постоянно носивший с собой ампулы с ядом, остался наедине со своим мстительным владыкой. Только через пять часов (якобы из-за большой гололедицы на дорогах) вызвали врачей».

Увлекательно и вполне в стиле «Сказок дедушки Ни­киты», но довольно банально. Вообще секрет популярно­сти хрущевских выдумок несложен — они убедительны, поскольку потакают тайным желаниям обывателя взгля­нуть на сильных мира сего в замочную скважину, точно по тому же рецепту, по какому постперестроечная пресса публикует постельные сенсации из жизни бизнесменов и поп-звезд. У Эренбурга — вариант куда более захватыва­ющий. Однако самой убойной, без преувеличения, мож­но считать версию, исходящую от неких неназванных Авторхановым «реабилитированных старых большеви­ков», будто бы полученную им при неких «исключитель­ных обстоятельствах, о которых еще рано писать», — в 99 случаях из ста такая оговорка означает, что все изложен­ное попросту кто-то выдумал. Автор и сам это понимает, ибо оговаривается: «Я за нее так же мало ручаюсь, как и за предыдущие». То есть он за все мало ручается, но ого­варивается именно перед этой. И его трудно не понять...

 

ВЕРСИЯ «СТАРЫХ БОЛЬШЕВИКОВ» (ПО А. АВТОРХАНОВУ)

«События 28 февраля — 1 марта развиваются так, как Рaссказано у Хрущева: "четверка " посетила Сталина, они вместе мирно и весело поужинали... Поговорив по деловым вопроса и изрядно выпив, Маленков, Хрущев и Булганин уез­жают довольно рано — но не домой, а в Кремль. Берия, как это часто бывало, остается под предлогом согласования co Сталиным некоторых своих мероприятий. Вот теперь

на сцене появляется новое лицо: по одному варианту — мужчина, адъютант Берии, а по другому - женщина, его сотрудница. Сообщив Сталину, что имеются убийствен­ные данные против Хрущева в связи с "делом врачей ", Бе­рия вызывает свою сотрудницу с папкой документов. Не успел Берия положить папку перед Сталиным, как жен­щина плеснула Сталину в лицо какой-то летучей жидко­стью, вероятно, эфиром. Сталин сразу потерял сознание, и они сделала ему несколько уколов, введя яд замедленного действия. Во время «лечения» Сталина в последующие дни эта женщина, уже к качестве врача, их повторяла в та­ких точных дозах, чтобы Сталин умер не сразу, а медлен­но и естественно».

В СССР же ходили свои легенды и сплетни, к сожале­нию, менее захватывающие, но что поделаешь — «Агента 007» у нас в те времена еще не показывали, так что сюже­ты приходило делать доморощенные, с откровений Ни­киты Сергеевича...

 

Из мифологии:

Дом-дача стоял за двумя заборами, окруженными не­сколькими рядами колючей проволоки, за тремя рвами с во­дой. Охранялось все это десятью вышками и по меньшей мере одним дотом. (! - Е.П.) Кроме того, под домом был ог­ромный бункер и система подземных коммуникаций, а так­же ветка метро, соединяющая дачу с Кремлем.

На втором этаже дома в четырех комнатах находилась преданная охрана — молодые деревенские парни — все лейте­нанты.

О неблагополучии узнали, когда наутро старуха, выпол­нявшая обязанности официантки, пришла взять с окошка посуду от ужина и передать завтрак. Ужин оказался не­тронутым. Охрана не знала, что делать. Наконец вызвали соратников. Они понимали - наверняка что-то случилось, и решили взломать дверь. Однако она оказалась сделанной из толстой, снарядонепробиваемой стали. Именно в этой двери было окошко для пищи. Ни один заключенный не со­держался так строго. Все попытки взломать ее оказались безуспешными. Длинный и узкий стальной ключ, которым она открывалась, находился у Сталина. И вдруг нашелся элементарно простой выход, делавший бессмысленной тя­желую бронированную дверь. Ее сравнительно легко припод­няли и сняли с петель! В комнате лежал полуживой, вернее, полумертвый вождь.

Кабинет Сталина был расположен в большой, почти пу­стой комнате. Посередине стоял письменный стол и у сте­ны диван. Другой мебели не было. Сзади стола находился наблюдательный глазок, в который офицер охраны мог за­глянуть, чтобы удостовериться, что все в порядке: На столе была установлена простейшая кнопочная сигнализация вы­зова охраны. Было принято в определенное время через око­шечко в двери (как арестанту!) подавать Сталину пищу и световой сигнализацией, как в известных опытах Павлова, напоминать о еде.

В один из первых дней марта 1953 года Сталину подали еду. Сообщили об этом мерцанием лампочки, но он сидел за столом и, казалось, писал. И когда через полчаса после сиг­нала офицер заглянул в глазок снова, то опять увидел Ста­лина склоненным над столом. Ничто не вызвало тревоги. Согласно инструкции вождя не следовало беспокоить, хотя в этот раз он не притронулся к еде. Когда еще через полчаса офицер заглянул в глазок, Сталин не переменил позы, и офи­цер сообщил об этом начальству.

Когда вошли в кабинет, выяснилось, что рука вождя, будто бы пишущая, на самом деле тянулась к сигнализации, когда он потерял сознание. Сталина перенесли на диван, Cрочно вызвали какого-то малоизвестного врача из депар­тамента Берии. Известные же доктора, следившие за здо­ровьем Сталина, к тому времени были в тюрьме. Врач зас-видетелъствовал сердечный приступ. Сталин, незадолго до этого перенесший удар, не приходя в сознание, умер.

5 марта 1953 года должен был начаться процесс над врачами. По иронии судьбы, этот день стал днем смерти Ста­лина.

Сталин жил в отдельном домике. Калитку, которая от­деляла его даже от охраны, он закрывал сам. Будучи «со­вой», Сталин просыпался не ранее 10—11 часов, открывал калитку, и тогда можно было войти в нее.

В тот день к 11 утра были вызваны на доклад несколько военных. Однако к этому часу калитка оставалась закры­той. Ждали. После часа дня стали волноваться. Наконец, в 3 часа по согласованию с начальником охраны осмелились открыть калитку. Вошедшие застали Сталина еще жи­вым. Вызвали Светлану и соратников. Приехали они, когда Сталин был уже в агонии. Стране и миру еще дня 3 сообща­ли о ходе болезни уже мертвого вождя. Готовит и,готови­лись.

В замечательном романе Агаты Кристи «Смерть в об­лаках» есть такой персонаж — оса. Обычная желтая, по­лосатая оса, летавшая по салону самолета, где произошло убийство и которую запомнили все свидетели преступле­ния. Если бы преступник не наследил несколько больше, чем предполагал, то было бы признано, что убитая жен­щина умерла от укуса осы. Тут главное, чтобы насекомое бросалось всем в глаза и чтобы его запомнили и чтобы все говорили об осе.

В случае со смертью Сталина можно обнаружить це­лых четыре «осы». Это упорное пристегивание этой смер­ти к «делу врачей» и появившемуся у Сталина после нача­ла этого дела недоверию к медицине. Это его болезненная подозрительность, из-за которой к нему практически не­возможно было попасть. Это постоянно повторяющаяся информация о том, что он плохо себя чувствовал, что у него были серьезные проблемы со здоровьем, что он пе­ренес два инсульта и т. д. И, наконец, самая крупная «оса», вылетающая из каждой щели этого дела, — Берия как глав­ное действующее лицо. Что касается «болезненной подо­зрительности», то с этим вопросом мы разобрались в предыдущих главах. Рассмотрим теперь остальных «насе­комых» — не зря же так упорно фиксируется -на них наше внимание. Ой, не зря...

 

СТАЛИН И МЕДИЦИНА

Итак, «оса № 3» — состояние здоровья вождя народов к зиме 1953 года.

Считается общеизвестным, что к концу жизни Сталин был серьезно болен. Болен-то он был — старость не ра­дость, - но насколько серьезно? По свидетельству доче­ри, его здоровье серьезно пошатнулось сразу после вой­ны. Она вспоминает, что «отец заболел, и болел долго и трудно». Чем — она не знала и во время болезни с ним не виделась — к тому времени они вообще встречались край­не редко, могли не видеться месяцами.

В общем, это неудивительно, так часто бывает: огром­ное напряжение всех сил держит человека в форме, а ког­да оно спадает, то сразу проявляются все накопленные болезни. Говорили также о том, что Сталин вроде бы пе­ренес два инсульта: один — после Ялтинской конферен­ции, другой — в 1949 году. Но о состоянии здоровья вож­дя существует много свидетельств, и все разные. По од­ним, в начале 1950-х это был уже старый усталый человек, а вот, например, совсем другое свидетельство — строчка из воспоминаний Светланы: «Ему было уже семьдесят два года, но он очень бодро ходил своей стремительной по­ходкой по парку, а за ним, отдуваясь, ковыляли толстые генералы охраны». (Какие «генералы», да еще толстые? О ком это она?)

Павел Судоплатов, встретившийся со Сталиным в фев­рале 1953 года, пишет, что был поражен, увидев уставшего старика. «Волосы его сильно поредели, и хотя он всегда говорил медленно, теперь он явно произносил слова как бы через силу, а паузы между словами были длиннее». Но в таком возрасте — в семьдесят четыре года — человек, осо­бенно проживший жизнь, полную такого невероятного на­пряжения, вполне может выглядеть усталым стариком. Однако это еще не показатель приближающейся смерти, «усталые старики» живут иной раз десятилетиями, тогда как вполне бодрые и сильные умирают в одночасье.

Весьма противоречивые свидетельства дает Молотов. То он говорит, что Сталин был очень утомлен, почти не лечился, а то вдруг, заявляет, что он «ничем особенно не болел, работал все время. Живой был, и очень». Светла­на, вспоминая последнее застолье, говорит: «Странно, отец не курит. Странно — у него красный цвет лица, хотя он обычно всегда был бледен (очевидно, было уже силь­но повышенное давление)».

Но это все отрывочные свидетельства очевидцев, по которым понять ничего нельзя. Достоверные данные мо­жет дать только официальный медицинский документ — история болезни Сталина, его карточка кремлевской поликлиники. Если в последнее время он не прибегал к услугам врачей, значит, в ней за эти годы не будет запи­сей — но ведь карточка-то должна была сохраниться! Од­нако ее нигде нет, равно как и совершенно неизвестно, кто был его лечащим врачом. По некоторым свидетель­ствам, это был академик Виноградов, после ареста кото­рого Сталин вроде бы и перестал пользоваться услугами медицины. Но и это известно лишь со слов Хрущева.

Коротко говоря: мы ничего достоверно не знаем о ре­альном состоянии здоровья главы государства в конце фев­раля 1953 года.

Не знаем мы и другого — как Сталин относился к вра­чам. С подачи Хрущева и компании утверждалось, что «дело врачей» раскручивалось по личному указанию са­мого Сталина, — но этим утверждениям, по понятным причинам, грош цена (они отмазывали себя и своих лю­дей из МГБ), а доказательств нет. Подробный разбор «дела врачей» в задачу этой книжки не входит — если получит­ся, даст бог, написать вторую, тогда и поговорим. Но есть два свидетельства, прямо противоположных хрущевско­му. Первое из них по какому-то недосмотру проскользну­ло в воспоминаниях Светланы Аллилуевой. Она пишет: «Дело врачей происходило в последнюю зиму его жизни. Валентина Васильевна рассказывала мне позже, что отец был очень огорчен оборотом событий. Она слышала, как это обсуждалось за столом, во время обеда. Она подавала на стол, как всегда. Отец говорил, что не верит в их "не­честность", что этого не может быть... Все присутствую­щие, как обычно в таких случаях, лишь молчали...».

 

Однако!..

Еще более интересное свидетельство обнаружили ис­торики братья Жорес и Рой Медведевы, правда, несколь­ко тенденциозно его истолковав, но факт-то от этого не изменился! Посиделки на даче у Сталина, после которых с ним случился инсульт, имели место быть в ночь с 28 февраля на 1 марта. А 2 марта все газеты Советского Со­юза вдруг дружно заткнулись по поводу «дела врачей». Если знать тогдашнюю технологию работы прессы, ста­новится понятным, что руководящие указания по этому поводу они могли получить не позднее, чем днем 1 марта, причем от двух человек: собственно газетчики — от глав­ного идеолога партии, цензура — от министра ГБ. Братья Медведевы делают из этого вывод, что противники Ста­лина, только и ожидавшие возможности прекратить это дело, узнав, что с вождем творится что-то непонятное (даже до официального вердикта врачей) тут же дали ко­манду прекратить газетную травлю. Странно это — зачем так спешно? Почему это дело оказалось настолько прин­ципиальным, что нельзя было подождать один-два дня? А то создается впечатление, что приказ о прекращении газетной шумихи был отдан еще до того, как соратники помчались на дачу Сталина. Вот так: получил Хрущев информацию о том, что Сталин лежит без сознания, ра­достно схватил телефонную трубку, прокричал: «Все! Пре­кращай дело, выпускай медиков!» — и только после этого поехал в Кунцево. А если принять ту версию, что Сталин был отравлен соратниками, то и вообще получается, что убили его исключительно из-за дела врачей. Но это же полная чушь. Еще и еще раз можно повторить: и не таких расстреливали!

Но есть и еще одна версия, самая простая из простых и потому высокоумными учеными не замеченная — ре­шение о прекращении газетной шумихи, а значит, реше­ние объективно разобраться, наконец, с этим делом было принято не днем 1 марта обрадованными соратниками, беззаветными борцами за справедливость и еврейское счастье, а самим Сталиным накануне, может быть, на тех самых ночных посиделках, и начало исполняться обычным порядком. Учитывая последовавшее затем назначе­ние на пост министра госбезопасности Берию, полнос­тью повторяющее его же назначение в 1938 году, скорее всего, так оно и было: шум прекратили, потому что на­значали нового министра с твердым намерением разоб­раться, что там такое в этом ведомстве происходит. А ведь это меняет картину, не так ли?⁹²

Говорят, что из-за «дела врачей» Сталин в последние годы жизни не доверял медикам, лечился сам. Но этого тоже толком никто не знает. Светлана пишет, что угова­ривала его лечиться, а он отказывался. «Виноградов был арестован, а больше он никому не доверял, никого не подпускал к себе близко. Он принимал сам какие-то пи­люли, капал в стакан с водой несколько капель йода — откуда-то он брал сам эти фельдшерские рецепты; но он сам же делал недопустимое: через два месяца, за сутки до удара, он был в бане и парился там, по своей старой си­бирской привычке. Ни один врач не разрешил бы этого, но врачей не было...» Однако Светлана виделась с отцом в то время крайне редко, раз в несколько месяцев — что она могла знать о его жизни? Еще вспоминают, что когда Сталин заболевал ангиной, то посылай кого-нибудь из охранников в аптеку за лекарствами. Но, простите, анги­нами он болел много лет и для того, чтобы лечиться, ему вовсе не нужен был врач, как не нужен он в подобном случае и нам с вами.

Академик Мясников, один из медиков, присутствовав­ших при кончине вождя, вспоминал: «Последние, по-видимому, три года Сталин не обращался к врачам за ме­дицинской помощью. Во всяком случае, так сказал нам начальник Лечсанупра Кремля... На его большой даче в Кунцево не было даже аптечки с первыми необходимыми средствами: не было, между прочим, даже нитроглицери­на, и если бы у него случился припадок грудной жабы, он мог бы умереть от спазма, который устраняется двумя каплями лекарства. Хотя бы сестру завели под видом гор-

⁹² По данным историка Г. Костырченко, газетная кампания прекратилась еще раньше, в 20-х числах февраля.

 

ничной или врача под видом одного из полковников — все-таки человеку 72 года!»

Но откуда Мясников мог знать, есть ли на даче лекар­ства? Не устраивал же он обыска в сталинских апарта­ментах. Кто-то ему сказан — вопрос только, кто именно. Сталин ведь жил на этой даче не один — тут же частично жила, а частично работала и обслуга, и охрана. И если Сталин не держал лекарств для себя, то это не значит, что на даче не было аптечки для всех остальных, и можно быть уверенным, что если бы Мясников попросил таб­летку нитроглицерина не у Хрущева или Маленкова, а у той же подавальщицы Матрены Бутузовой, то незамед­лительно получил бы требуемую таблетку. Ни соратники, ни дети знать о том, были на даче лекарства или нет, попросту не могли.

Коротко говоря: мы ничего достоверно не знаем о том, пользовался ли Сталин услугами врачей в 1952—1953 годах.

Посмотрите, какая получается убедительная логичес­кая цепочка. «Дело врачей» — болезненная подозрительность Сталина — недоверие к медицине — самолечение — плохое со­стояние здоровья — внезапный инсульт и смерть. Смотри­те. Сколько здесь сомнительных звеньев. О болезненной по­дозрительности мы знаем только по свидетельствам Хруще­ва и его команды. А если нет? А если он не был подозрителен? И мы ведь знаем, что не был. А об отношении к медицине и о состоянии здоровья мы не знаем ничего. И все построение рассыпается...

 

УЖИН, КОТОРЫЙ СОВСЕМ НЕ УЖИН

Так что же произошло на даче в Кунцево 1 марта 1953 года? Чьим свидетельствам можно доверять? Кто там во­обще присутствовал-то?

Присутствовал и, естественно, оставил свою версию Хрущев. Согласно его мемуарам, 28 февраля, в субботу Cталин вызвал самых близких ему членов Политбюро в Кремль.

 

«И вот как-то в субботу, — пишет Хрущев, — от него по­звонили, чтобы мы пришли в Кремль. Он пригласил туда пер­сонально меня, Маленкова, Берию и Булганина, Приехали. Он говорит: "Давайте посмотрим кино". Посмотрели. Потом говорит снова: "Поедемте, покушаем на Ближней даче".

Поехали, поужинали. Ужин затянулся. Сталин называл такой вечерний, очень поздний ужин обедом. Мы кончили, его, наверное, в пять или шесть утра. Обычное время, когда кончались его "обеды". Сталин был навеселе, в очень хоро­шем расположении духа. Ничто не свидетельствовало, что может случиться какая-нибудь неожиданность...».

Вообще-то Хрущеву можно верить очень и очень ус­ловно. Он не просто врет, он врет вдохновенно и порой, кажется, из чистой любви к искусству. Присутствие Ста­лина 28 февраля в Кремле никем, кроме Хрущева, не за­фиксировано. Но это и не суть важно. Важен сам ужин. Как вспоминает охранник дачи П. Лозгачев: «В ту ночь на объекте должны были быть гости — так Хозяин назы­вал членов Политбюро, которые к нему приезжали. Как обычно, когда гости к Хозяину приезжали, мы вырабаты­вали с ним меню. В ночь с 28 февраля на первое марта у нас было меню: виноградный сок "Маджари"... Это мо­лодое виноградное вино, но Хозяин его соком называл за малую крепость. И вот в эту ночь Хозяин вызвал меня и говорит: "Дай нам сока бутылки по две..."». Крепких на­питков Сталин не заказывал — сам-то он и не пил ничего крепче вина, но ведь ничего крепче вина не было заказа­но и для гостей! Каким же образом он сумел оказаться «навеселе»? От молодого вина даже дети не пьянеют...

Да и сам ужин какой-то странный, вы не находите? Четыре часа сидеть за столом и пить виноградный сок, созерцая лица тех, кого он постоянно видел в последние 25 лет и знал наизусть — велико удовольствие! И тут сно­ва Хрущев услужливо подает версию — что в последние годы жизни Сталин страдал от одиночества и постоянно приглашал их к себе на дачу. Стало быть, он таким обра­зом боролся с одиночеством — часами просиживая за сто­лом с соратниками?

 

«Его страшно угнетало одиночество. Он нуждался в том, чтобы около него постоянно находились люди. Когда Ста­лин просыпался утром, он немедленно вызывал нас. Он либо приглашал нас на просмотр кинофильмов, либо начинал раз­говор, который можно было закончить в две минуты, но который он растягивал в связи с тем, чтобы мы подольше оставались с ним. Для нас это было пустым времяпрепро­вождением. Правда, иногда мы решали государственные и партийные проблемы, но тратили на них лишь незначитель­ную часть времени».

Как и про пьянство Сталина, и про «собаку Яшку», и про многое другое, это — единственное свидетельство по­добного рода. Светлана вспоминает, что отец в последние годы жизни замкнулся от всех. Или, например, в воспо­минаниях дипломата Трояновского промелькнул штрих — Сталин сказал ему: «Я привык к одиночеству, привык, еще будучи в тюрьме». И никаких свидетельств о том, что соратники без конца торчали у него на даче. Тогда звчем они приезжали в ту субботу?

Все проясняется, если вспомнить одну очень старую традицию: начиная с 1920-х годов обеды у Сталина зача­стую на самом деле были неофициальными заседаниями Политбюро, без секретарей и стенографисток. Поэтому-то многие официальные заседания и проходили практи­чески без прений, поражая единодушием и скоростью рас­смотрения вопросов, — это было заранее согласованное «единодушие». И отсутствие крепких напитков вечером 28 февраля говорит о том, что никакой это был не «ужин», а совещание «под виноградный сок» перед заседанием Президиума ЦК, назначенным на 2 марта.

Чем обед закончился, в каком настроении выходили оттуда сотрапезники? Хрущев очень старается уверить нас в том, что настроение у Сталина было превосходным. «Он много шутил, замахнулся вроде бы пальцем и ткнул меня в живот, назвав Микитой. Когда он бывал в хорошем рас­положении духа, то всегда называл меня по-украински Микитой. Распрощались мы и разъехались». С ужином, вроде бы, все ясно. А вот затем начинаются странности.

 

СТРАННОЕ ПОВЕДЕНИЕ ОХРАНЫ

Итак, внеплановое заседание партийной верхушки за­кончилось, по словам Хрущева, около пяти — шести ча­сов утра, по данным же охраны — около четырех. Один из охранников, стоявший на посту у входа в дом, вроде бы видел, как около четырех утра из дома выходили Мален­ков, Берия и Хрущев, - правда, про этого охранника рас­сказывает Красиков в своей книге «Возле вождей», а это автор весьма сомнительный. Но будем считать, что так оно и было.

После окончания обеда, по свидетельству охранника Лозгачева, записанному уже в 1990-е годы Э. Радзинским, провожавшему гостей другому охраннику, полковнику Хрусталеву, Сталин будто бы сказал: «Я ложусь отдыхать. Вызывать вас не буду. И вы можете спать». «Хрусталев Иван Васильевич, — вспоминает Лозгачев, — закрывал двери и видел Хозяина, а тот сказал ему: "Ложитесь-ка вы спать. Мне ничего не надо. И я тоже ложусь. Вы мне сегодня не понадобитесь". И Хрусталев пришел и радос­тно говорит: "Ну, ребята, никогда такого распоряжения не было...". И передал нам слова Хозяина...».

И что самое невероятное — как утверждает Лозгачев, они действительно легли спать, «чем были очень доволь­ны. Проспали до 10 часов утра. Что делал Хрусталев с 5 часов утра до 10 часов утра, мы не знаем. В 10 часов утра его сменил другой прикрепленный, М. Старостин». По­скольку Хрусталев вскоре после смерти Сталина также отправился в мир иной, то ничего ни подтвердить, ни опровергнуть он уже не может. Но элементарное понима­ние психологии охраны говорит, что Сталин может по­зволить им все что угодно — хоть спать лечь, хоть по ба­бам отправиться, но выполнять они будут лишь то, что велят должностные обязанности. Запомним это крепко-накрепко, еще пригодится.

Тому же охраннику Лозгачеву принадлежит и хроника следующего дня —это было 1 марта 1953 года, воскресе­нье. В 10 часов утра охрана и обслуга собрались на кухне, чтобы спланировать распорядок наступившего дня, ожидая указаний от Хозяина. Однако в его комнатах было тихо, как они говорили — «нет движения» (по некоторым данным, «движение» отслеживалось специальными дат­чиками, вделанными в мягкую мебель). Не было его ни в одиннадцать, ни в двенадцать часов, ни позднее. Все на­чали волноваться. «Мы сидим со Старостиным, — вспо­минает Лозгачев, — и Старостин говорит: "Что-то недо­брое, что делать будем?" Действительно, что делать — идти к нему? Но он строго-настрого приказал: если нет движе­ния, в его комнаты не входить. Иначе строго накажет. И вот сидим мы в своем служебном доме, дом соединен коридором метров в 25 с его комнатами, туда ведет дверь отдельная, уже шесть часов, а мы не знаем, что делать. Вдруг звонит часовой с улицы: "Вижу, зажегся свет в малой столовой". Ну, думаем, слава богу, все в порядке. Мы уже все на своих местах, все начеку, бегаем... и опять ничего! В восемь — ничего нет. Мы не знаем, что делать, в девять — нету движения, в десять — нету. Я говорю Старостину: "Иди ты, ты — начальник охраны, ты должен забеспокоиться". Он: "Я боюсь". Я: "Ты боишься, а я герой, что ли, идти к нему?" В это время почту привозят — пакет из ЦК. А почту передаем ему обычно мы. Точнее, я — почта моя обязан­ность. Ну что ж, говорю, я пойду, в случае чего вы уж меня, ребята, не забывайте. Да, надо мне идти...» При­мерно то же самое рассказывает и охранник Старостин, с которым уже в 90-е годы беседовал Радзинский.

Итак, что было дальше?

«...Я открыл дверь, иду громко по коридору, а комна­та, где мы документы кладем, она как раз перед малой столовой, ну я вошел в эту комнату и гляжу в раскрытую Дверь в малую столовую, а там на полу Хозяин лежит и pуку правую поднял... Все во мне оцепенело. Руки, ноги отказались подчиняться. Он еще, наверное, не потерял сознание, но и говорить не мог. Слух у него был хоро­ший, он, видно услышал мои шаги и еле поднятой рукой звал меня на помощь. Я подбежал и спросил: 'Товарищ Сталин, что с вами?" Он, правда, обмочился за это время и левой рукой что-то поправить хочет, а я ему: "Может, врача вызвать?" А он в ответ так невнятно: "Дз... Дз..." -

дзыкнул и все. На полу лежали карманные часы и газета "Правда". На часах, когда я их поднял, полседьмого было, в половине седьмого с ним это случилось. На столе, я помню, стояла бутылка минеральной воды "Нарзан", он, видно, к ней шел, когда свет у него зажегся...»

Написано, надо сказать, весьма душевно, вот только один недостаток у этих воспоминаний — этого не могло быть, потому что не могло быть никогда. Надо же, какие пугливые у главы правительства охранники! Если бы Ста­лина поставили охранять милиционеров из ближайшего отделения, даже они бы себя так не вели, не торчали бы под дверью двенадцать часов, а это ведь специальная ох­рана, обученная и проинструктированная. Охраняют они старого и больного человека, у которого уже было два инсульта и с которым в любую минуту может произойти все что угодно. На этот счет у них не могло не быть ин­струкций. А надо понимать, что такое охранник. Охран­ник — это машина, которая в ответ на определенное воз­действие срабатывает строго определенным образом и никак иначе.

Юрий Мухин раскопал и привел в своей книжке вос­поминания полковника КГБ Н. П. Новика, который был тогда заместителем начальника Главного управления ох­раны. И тот рассказал эпизод с баней, из которого видно, как охрана действовала в подобных ситуациях на самом деле. По субботам Сталин ходил в баню, которая была построена тут же, на территории дачи. Обычно он парил­ся час с небольшим, но однажды в назначенное время он из бани не вышел. Через двадцать минут охрана доложи­ла об этом Новику, тот связался с министром госбезопас­ности Игнатьевым, последний — с Маленковым. И через пятнадцать минут охрана получила команду: ломать дверь бани. Но, едва они подошли с фомкой, как дверь откры­лась сама и вышел Сталин. Так обязана была действовать охрана, и так она действовала всегда, за одним-единствен-ным исключением — 1 марта 1953 года.

Теперь о том, насколько охрана боялась Сталина. Все вспоминают, что он был чрезвычайно прост в обращении с обслугой и охраной, которые души в нем не чаяли и нисколько его не боялись. Тот же охранник Старостин вспоминает другой эпизод. На поминках по Жданову, ко­торого Сталин очень любил, «вождь народов» против обыкновения крепко выпил. И, уезжая домой, Молотов велел Старостину — если Сталин соберется ночью поли­вать цветы, из дома его не выпускать, поскольку он мо­жет простыть. Что делает Старостин? Он загоняет ключ в скважину так, что его заклинивает, и дверь не открыть. Сталин пробует выйти из дома. У него ничего не выхо­дит. Тогда он просит Старостина: «— Откройте дверь.

—  На улице дождь. Вы можете простыть, заболеть. — возразил Старостин.

—  Повторяю: откройте дверь!

—  Товарищ Сталин, открыть вам дверь не могу.

—  Скажите вашему министру, чтобы он вас откоман­дировал! — вспылил Сталин. — Вы мне больше не нужны.

—  Есть! — козырнул Старостин».

Дверь, правда, он открыть так и не подумал. Еще не­много повозмущавшись, Сталин ушел спать. Наутро он вызвал Старостина и велел забыть о ночном инциденте. Как видим, охрана чрезвычайно «боялась» Сталина да и он был «свиреп» необычайно. Если даже за явное непо­виновение максимум что могло грозить охраннику, так это откомандирование, то уж за несанкционированное вторжение в комнаты генсека с целью удостовериться, все ли с ним в порядке, ничего бы не было, кроме «спасибо». А вот за то, что охрана упустила время и ее нерастороп­ность могла обернуться смертью того, кого она охраня­ла, — тут бы им мало не показалось.

Итак, чему можно верить в рассказе Лозгачева? Тому, что охранники легли спать? Ни одной секунды! Они не имели права, находясь на дежурстве, спать, а значит, и не ложились. Точно так же нельзя верить и тому, что, услы­шав, что в комнатах нет движения, они ждали до восьми часов вечера. Самое позднее в двенадцать часов дня на­чальник охраны должен был позвонить своему прямому Начальству и доложить ситуацию, а значит, позвонил и доложил. И это было так, и иначе не могло быть, потому что не могло быть никогда. А самое трогательное — это, конечно, эпизод с часами. Агата Кристи в своем «Восточ­ном экспрессе» высмеивала этот трюк как дешевый при­ем из плохих детективов — но авторы этой версии, веро­ятно, Агату Кристи не читали.

Почему же Лозгачев врет? И что на самом деле про­изошло 1 марта на Ближней даче?

 

ЕЩЕ БОЛЕЕ СТРАННОЕ ПОВЕДЕНИЕ СОРАТНИКОВ

Итак, охрана в десять часов вечера обнаружила Стат­на лежащим на полу — с ним явно было что-то очень и очень не так. Что же было дальше? Вспоминает охранник Ста­ростин:

«В первую очередь я позвонил Председателю МГБ С. Игнатьеву и доложил о состоянии Сталина. Игнатьев адресовал меня к Берии. Звоню, звоню Берии — никто не отвечает. Звоню Г. Маленкову и информирую о состоя­нии Сталина. Маленков что-то промычал в трубку и по­ложил ее на рычаг. Минут через 30 позвонил Маленков и сказал: "Ищите Берию сами, я его не нашел". Вскоре звонит Берия и говорит: "О болезни товарища Сталина никому не говорите и не звоните". Положил трубку».

Что охранники делали дальше? Сидели и ждали. Опять слово Лозгачеву: «В 3 часа ночи 2 марта около дачи за­шуршала машина. Я оживился, полагая, что сейчас я пе­редам больного Сталина медицине. Но я жестоко ошиб­ся. Появились соратники Сталина Берия и Маленков... Стали соратники поодаль от Сталина. Постояли. Берия, поблескивая пенсне, подошел ко мне поближе и произ­нес: "Лозгачев, что ты панику наводишь? Видишь, това­рищ Сталин спит. Его не тревожь и нас не беспокой"-Постояв, соратники повернулись и покинули больного»-

Тем временем взбунтовалась обслуга дачи, требуя не­медленного вызова врачей. Тогда охранники вновь по­звонили Маленкову и Берии, около 7 утра. И только пос­ле этого появились медики. Странно, очень странно вели себя соратники, вы не находите?

Оказывается, о чем находившийся в доме охранник Лозгачев не знал, несколько раньше, вечером в воскресе­нье, на дачу приезжал 'и Хрущев. Ему позвонил Мален­ков около полуночи, он вызвал машину и, взяв с собой Булганина, приехал на дачу. Однако в дом почему-то не пошли. «Мы условились, что войдем не к Сталину, а к дежурным. Зашли туда, спросили: "В чем дело?" Они: "Обычно товарищ Сталин в такое время, часов в один­надцать вечера, обязательно звонит, вызывает и просит чаю. Иной раз он и кушает. Сейчас этого не было". (За­метьте, ни слова о том, что они не видели Сталина с са­мого утра! — Е.П.). Послали мы на разведку Матрену Пет­ровну, подавальщицу, немолодую женщину, много лет проработавшую у Сталина. Ограниченную, но честную и преданную ему женщину.

Чекисты сказали нам, что они уже посылали ее по­смотреть, что там такое. Она сказала, что товарищ Ста­лин лежит на полу, спит. А под ним подмочено. Чекисты подняли его, положили на кушетку в малой столовой. Там были малая столовая и большая. Сталин лежал на полу в большой столовой. Следовательно, поднялся с постели, вышел в столовую, там упал и подмочился. Когда нам сказали, что произошел такой случай и теперь он как будто спит, мы посчитали, что неудобно нам появляться у него и фиксировать свое присутствие, раз он находится в столь неблаговидном положении. Мы разъехались по домам». То есть, попросту говоря, надрался товарищ Сталин до совершенно неприличного положения (это с виноград­ного-то сока!), пьяный упал и обмочился, и желательно было бы, чтобы он не знал, что кто-то его в таком поло­жении видел. (Все логично увязывается, если вспомнить, что Хрущев - опять же единственный из многих — утвер­ждал, что Сталин пил.) Не находите ли, что и эти сорат­ники вели себя чрезвычайно странно?

И, на закуску, еще одна версия — заместителя мини­стра и будто бы начальника правительственной охраны Bасилия Рясного, записанная Ф.Чуевым.      "Беда со Сталиным случилась в ночь с 1 на 2 марта

1953 года. Рясному позвонил его подчиненный Старостин, начальник личной охраны Сталина:

—  Что-то не просыпается...

Было уже часов девять утра. А он обычно вставал рано».

И какой же совет дает своему починенному начальник правительственной охраны?

«— А ты поставь лестницу или табуретку и загляни! — посоветовал Рясной Старостину.

Над дверью в спальню было стеклянное окно. В ком­нате стоял диван, стол. Маленький столик для газет и ря­дом с ним мягкий диванчик, покрытый шелковой накид­кой. Старостин приставил лестницу, заглянул в окно и увидел, что Сталин лежит на полу. Потрясенный, он тут же позвонил Рясному, у которого на даче всегда дежурила машина. Рясной помчался в Кунцево и, приехав, сразу вскарабкался на ту же лестницу. Сталин лежал на полу, и похоже было, что он спиной съехал с диванчика по шел­ковой накидке.

—  Скорей звони Маленкову! — приказал Рясной Ста­ростину. Дверь в спальню заперта на ключ. Ломать не смеют. Ключ у хозяина.

«Не знаем, что делать, — говорит Рясной, — ждем, при­едет Маленков, распорядится. Я-то чего?

Маленков и Берия приехали вместе. Рясной встретил их во дворе, кратко доложил о случившемся и добавил

—  Надо срочно вызвать врачей!

Тучный Маленков -побежал в коридор к телефону, а Берия усмехнулся:

—  А наверное, он вчера здорово выпил!

"Эта фраза покоробила меня настолько, что до сих пор заставляет кое о чем задуматься", — признается Рясной. Тем самым Берия нежданно высказал свое отношение к Сталину».

В общем, как в сюрреалистическом фильме — чем даль­ше, тем страннее. Одно с другим до такой степени не вяжется, что дальше некуда. Хотя рассказ Рясного, пожа­луй, можно исключить, ибо он ни в какие ворота... Ста­лин вставал не рано, а около десяти утра, да и присут­ствие Рясного на кунцевской даче в эти дни вообще ни­кем,  кроме  него  самого,  не  подтверждается.  Но без

ритуального пинка в адрес Берии, конечно же, и он не смог обойтись. А впрочем, подождем исключать версию Рясного, она еще может пригодиться...

 

ТАК ЧТО ЖЕ НА САМОМ ДЕЛЕ ПРОИЗОШЛО?

Что мы можем сказать точно? То, что врачи появились на даче не ранее утра 2 марта, — это общеизвестно. А так­же то, что охранники, обнаружив неладное, тут же связа­лись со своим прямым начальством — потому что иначе они поступить не могли. И тут возникает два очень инте­ресных вопроса: когда они обнаружили неладное и кто был этим начальством?

До весны 1952 года начальником охраны Сталина был генерал Власик — личность весьма приметная. Три класса образования, служака, ограниченный и прямолинейный, как асфальтовый каток, но абсолютно преданный. В ап­реле 1952 года против него завели дело о хищениях и от­правили сначала начальником колонии куда-то на Урал, а потом и вовсе арестовали. Преемника ему сразу не на­шли, так что охрана временно подчинялась напрямую министру госбезопасности Игнатьеву, а тот - лично Ста­лину. Поэтому охрана и звонила Игнатьеву — не как ми­нистру МГБ, а как своему прямому начальству, и не «по­советоваться», а за приказаниями. О Рясном в качестве начальника охраны нигде не упоминается.

Что мог и чего не мог в этом случае сделать Игнатьев? Он не мог приказать охранникам самим искать членов президиума ЦК по двум простым причинам. Во-первых, oн лично, персонально отвечал за безопасность Сталина, и, если бы он отмахнулся от такого сигнала, с него, если

бы дошло до следствия, с живого кожу сняли бы. А как он мог быть уверен, что до следствия не дойдет? И вторая причина: есть такая штука, как субординация. Охрана подчинялась лично Игнатьеву, министру ГБ. И Маленков,  и Хрущев, и Берия для охранников были никто и

звать их никак, ибо должностная инструкция обязывала их знать только Игнатьева, и только Игнатьева они и знали. Механизм действия в подобных обстоятельствах очень четко разложен по полочкам в случае с баней. Охранни­ки позвонили Игнатьеву, тот - Маленкову, заместителю председателя Совмина, Маленков отдал приказ. Игнать­ев передал приказ подчиненным, и те приступили к ак­тивным действиям. Это была схема действия, обуслов­ленная инструкцией, и события могли разворачиваться так и только так. Следовательно, так все и происходило 1 марта. Охрана позвонила Игнатьеву, тот связался с кем-то из «верхушки», который отдал приказ... Какой? Есте­ственно, взять врача и немедленно мчаться на дачу — а скорее всего этот «некто» из партийной верхушки пом­чался на дачу сам, дело-то важное. Можно быть полнос­тью уверенными в том, что это так и было.

И еще два вопроса: кто был этот «некто» и когда все произошло? Ответ простой: ни в коем случае не вечером 1 марта. Самое позднее, это должно было произойти где-то около 12 часов дня. Но около 12 дня это произойти не могло, потому что в это время вся обслуга уже давно была на ногах, и не просто на ногах, а в сильном волнении, так что приехать незамеченными они никак не могли. Но никто о подобном визите не упоминает. Стало быть, ос­тается только одно время: между 4 часами ночи и утром 1 марта, когда на даче спали все, кроме охраны.

А вот теперь все сходится. Вспомним-ка о странном сне охранника Лозгачева, который спать не имел ни ма­лейшего права. А раз не имел права спать, то, значит, и не спал — что он, самоубийца, что ли, под расстрел захотел -заснуть на таком посту! Если же он утверждает, что спал, значит, было что-то такое, чего он очень сильно не хотел, не должен был видеть и «не видел», даже двадцать пять лет спустя намертво стоя на своем. И его можно понять - те, кто это видел, поплатились жизнью. Что же это было.

Немножко поразмышляв над этим странным обстоя­тельством, мы получаем совсем другое время действия: ночь на 1 марта. Охрана не ложилась спать, а вот обслуга, нежелательные свидетели, крепко спала и видеть ничего не могла. Из тех, кто охранял Сталина в эту ночь, в жи­вых остался Лозгачев. Хрусталев умер, еще два охранника покончили жизнь самоубийством вскоре после смерть Сталина — можно с вероятностью 90% утверждать, что это были как раз те, что стояли на посту на улице. Ну а Лоз­гачев «спал».

Итак: как, вероятней всего, развивались события? Кто-либо из охраны ночью, после отъезда соратников, заме­тил, что Сталин находится без сознания, либо Сталину ста­ло плохо в присутствии кого-либо из задержавшихся со­ратников (только не Берии, почему- несколько ниже). Тут же позвонили Игнатьеву, который через несколько минут примчатся на дачу вместе с «кем-то» из партийной верхуш­ки и врачом. Врач поставил диагноз — правильный — и со­общил его тем, с кем приехал. А также дал прогноз: что будет, если оказать помощь немедленно, и что будет, если ее не оказывать, допустим, сутки.

Что было потом? Потом соратники вышли из кабине­та и что-то сказани охране. Что именно? А вот это воп­рос. Скорее всего что-то вроде: «Ничего особенного, то­варищ Сталин выпил лишнего, он просто спит, не будите его». Его и не будили, пока, ближе к вечеру, не возникло подозрение, что странный это сон, да и обслуга не начала волноваться, вынудив охранников звонить Игнатьеву опять.

 

ЗАГАДОЧНЫЙ СМИРНОВ

Итак, нет ни малейшего сомнения в том, что раньше всех соратников, раньше Хрущева и Булганина, Маленкова и Берии в доме побывал Игнатьев с врачом. И не просто с врачом — мы увидим впоследствии, как сложно 2 марта ре­шался вопрос, кого из медиков вызывать на дачу. Это дол­жен был быть постоянный, известный охране, примелькав­шийся врач — неужели кто-то всерьез думает, что главу государства не наблюдали медики? Он мог не доверять ка-kим-то рецептам, не принимать неизвестные ему лекар-ства, но должен же был кто-то слушать сердце и изме-pять давление! Иначе просто не могло быть.

Bопрос: кто был этот врач ? Ни в архивах, ни где бы то ни было еще нет никаких свидетельств о том, что Сталин пользовался услугами медицины, и даже карточки его в кремневской поликлинике не существует. И вот это — отсут­ствие карточки — говорит о том, что он пользовался услу­гами врачей. Иначе бы карточка существовала, просто за последние годы в ней не было бы записей, но ее изъяли, и сделать это могли только с одной целью — чтобы подтвер­дить легенду.

Но, по счастливой случайности, эта тайна проясни­лась благодаря двум обстоятельствам: дотошности все того же Юрия Мухина и некоторым личным качествам Ники­ты Сергеевича Хрущева, которого, по-простому говоря, все время несло. Его интеллектуальный уровень был та­ков, что он попросту не соображал, что можно говорить и писать, а о чем нужно помалкивать. И, готовя доклад для XX съезда, он в своих черновиках проговорился — из напечатанного текста этот момент был вымаран, но чер­новик в архиве остался.

«...Было создано дело врачей. Арестовали крупнейших и честнейших людей, которые были по своей квалифика­ции, по своему политическому мировоззрению советски­ми людьми, которые допускались до лечения самого Ста­лина, например, Смирнов лечил Сталина, а ведь извест­но, что самим Сталиным к нему допускались единицы... Ему следствие не нужно было, потому что человек с та­ким характером, с таким болезненным состоянием сам себя считал гением, сам себе навязал мысль, что он все-ведающий, всезнающий и ему никакие следователи не нужны. Он сказал — и их арестовали. Он сказал — Смир­нову надеть кандалы, такому-то надеть кандалы — так и будет»⁹³.

Проговорился Никита Сергеевич - был, значит, у Ста­лина лечащий врач, и фамилия его Смирнов (что очень интересно, а еще более интересно то, что в официальном тексте он заменен академиком Виноградовым!). Но вот дальше идет самое любопытное. Ни в списке арестован­ных врачей Лечсанупра, ни в списке освобожденных ни­какого Смирнова нет. Из чего Ю. Мухин делает  един-

⁹³ «Источник». 2000 № 6, с.99.

 

ственно возможный вывод: при жизни Сталина Смирнов не арестовывался, а был арестован после его смерти, и арестовал его Берия. Надо же: остальных врачей отпус­тил, а Смирнова арестовал. За что бы это?

Ну вот, как говорила незабвенная мисс Марпл, если отбросить все невероятные варианты развития событий, то, что останется, и будет правдой. И тут на авансцену выходит фигура, которую все действующие лица этой ночной драмы упорно держат в тени, - министр госбезо­пасности, генерал-майор Игнатьев. Ибо кто бы ни сре­жиссировал спектакль, разыгравшийся на Ближней даче, разыграть его мог только один человек - тот, кому по долгу службы подчинялась сталинская охрана, не под­чинявшаяся никаким членам Политбюро, а только Ста­лину и ему.

ИГНАТЬЕВ Семен Денисович родился 1 (14) сентября 1904 года в деревне Карловка Елисаветградского уезда Херсонской губернии, в украинской крестьянской семье. С десяти лет работает на Термезском хлопкоочиститель­ном заводе, затем в железнодорожных мастерских. С 1920 года работает в политотделе Бухарской группы войск, с 1921 года-в военном отделе Всебухарской ЧК, затем в главном управлении милиции  Бухарской республики. В 1922 году становится заместителем заведующего оргот­делом ЦК КСМ Туркестана, затем работает в профсою­зах. В 1931 году заканчивает Промакадемию по специаль­ности инженера-технолога по самолетостроению, но тут же начинает работу в аппарате ЦК ВКП(б), и дальше де­лает чисто аппаратную партийную карьеру. После того как 4 июля 1951 года к Маленкову обратился следователь M. Д. Рюмин с жалобой на министра госбезопасности Абакумова, Игнатьев стал членом комиссии Политбюро по расследованию этой жалобы, затем представителем ЦК в МГБ, а 9 августа 1951 года - министром госбезопасно­сти, так что и «дело врачей», и прочие дела 1951-1952 годов - на его совести. 3 апреля 1952 года направил Ста-лину обвинительное заключение по делу Еврейского ан-тифашистского комитета (ЕАК) с предложением приговорить всех «еврейских националистов — американских шпионов» к расстрелу, кроме академика Лины Штерн. Тогда же доложил Сталину о завершении следствия по делу «сионистской организации» на Кузнецком металлур­гическом комбинате, по которому в сентябре того же года было расстреляно 4 человека. В сентябре Игнатьев на­правил Сталину подготовленную Рюминым справку по допросам арестованных врачей и по медэкспертизам, ка­сающимся возможного убийства врачами Лечебно-сани­тарного управления Кремля Щербакова и Жданова, пос­ле чего сразу же были арестованы несколько крупных ме­диков. То есть, как видим, перед нами точная копия Ежова —партаппаратчик, ставший министром ГБ и рас­кручивавший маховик репрессий. Казалось бы, и судьба его должна была ждать ежовская. Но не спешите...

После смерти Сталина Игнатьев был снят с поста ми­нистра, зато стал секретарем ЦК. Однако 6 апреля по док­ладной записке Берии, в которой тот писал: «Игнатьев не обеспечил должного контроля за следствием, шел на по­воду у Рюмина», был снят с этого поста и 28 апреля вы­веден из состава ЦК. Вскоре Берия предложил аресто­вать Игнатьева, но не успел. 7 июля, через десять дней после исчезновения Берии, Игнатьев был восстановлен в членах ЦК, стал первым секретарем Татарского, затем Башкирского обкома КПСС. В 1960 году вышел на пен­сию. Умер 27 ноября 1983 года и похоронен на престиж­нейшем Новодевичьем кладбище.

Странная фигура и странная биография. Человек, по­винный в тяжелейшем должностном преступлении, не обеспечивший должным образом охрану первого лица государства, сразу же после его смерти получает крутое повышение. За фальсификацию следственных дел по на­стоянию Берии его выкидывают с поста, но после смерти последнего он снова повышен, получает не слишком за­метную, однако хлебную должность и находит последнее упокоение там, где человеку с его биографией явно не место... Что же такого сделал Игнатьев для партии? Да ничего особенного, всего-навсего ее спас...

 

 

Глава 21 НЕ УСПЕЛ!

А теперь вернемся к нашей «осе № 1». Мифология связывает разногласия между Сталиным и «соратниками» с репрессиями начала 1950-х годов, в частности с «делом врачей», которых злодей Сталин хотел изничтожить, а соратники отчаянно спасали. Не говоря уже о том, что это полнейшая глупость —не такие они были люди, что­бы спасать каких-то там врачей, удивляет еще одно об­стоятельство. Уж очень как-то назойливо суют нам все время в глаза эту историю с медиками, так, словно она была важнейшим событием того времени. Словно и за­ниматься-то «руководящей пятерке» было больше нечем. И поневоле хочется проверить: а не для прикрытия ли запущена такая реклама, не было ли у «соратников» дру­гих причин не любить своего патрона? И оказывается, что причины были, что врачи — это не более, чем «оса», а настоящий интерес-то был совсем другой.

Более позднюю общепринятую версию смерти Стали­на сформулировал Н. Зенькович в своей книге «Тайны Уходящего века-3». «Не в том загадка смерти Сталина, был ли он умерщвлен, а в том, как это произошло. Постав­ленные перед альтернативой: кому умереть, Сталину или всему составу Политбюро, - члены Политбюро выбрали смерть Сталина. Такой вот выбор». Версия тоже краси-вая. изящный такой ужастик, в духе Оруэлла⁹⁴, вот толь-кo одно упускается из виду: какими силами, с помощью кaкого механизма Сталин мог умертвить членов Полит-

⁹⁴ Кстати, хорошая тема для научной работы: «Влияние фанта-стического романа Оруэлла "1984" на осмысление реальных по­литических событий».

 

бюро? А главное — зачем? Вот вопрос: зачем? По причи­не паранойи? Ну-ну... Когда нечего отвечать, и такой от­вет, конечно, сойдет, но кто ее, эту паранойю, кроме Хру­щева, видел?

Еще одна версия сформулирована все тем же Ю. Му­хиным, который, будучи не историком, а журналистом, является человеком сугубо практическим и к литератур­ным сюжетам не склонным. И эта версия объясняет все и дает нам в руки то, чего так недоставало во всей этой истории, — реальный мотив, причину, по которой... нет, не Сталин мог желать смерти соратников, но соратники должны были желать его смерти. И отнюдь не из инстин­кта самосохранения, точнее, из инстинкта самосохране­ния, но не личности, а вида. Причем такого вида, кото­рого нам, умудренным опытом перестройки, нисколечко не жалко, лучше бы его тогда изничтожили...

Из мифологии:

После XIX съезда Сталин разыграл обычную для русских монархов комедию отречения и высказал желание уйти на покой. Это была не первая «попытка». Первый раз его не пустили Каменев и Зиновьев, второй — Бухарин резко воз­ражал против его ухода, третий — весь пленум стоя при­ветствовал вождя и не отпускал в добровольную отставку. Иван Грозный, Борис Годунов и другие цари уже играли в эту игру и всегда выигрывали. Сталин выиграл тоже. В 1952 году его вновь «упросили» остаться на посту. Тогда он ска­зал: «Ну что же. Если вы меня уговорили и обязали рабо­тать — я буду. Но я должен буду исправить некоторые вещи и навести в партии порядок. У нас образовался правый ук­лон. Это выразилось в том, что товарищ Молотов отка­зался подписать смертный приговор своей бывшей жене-Жемчужиной. Он воздержался от голосования по этому вопросу. Товарищ Микоян не смог своевременно обеспечить продовольствием Ленинград во время блокады».

Из «стариков» Сталин не посягнул на Кагановича. Он был нужен ему для сведения счетов с евреями и разворочи-вания кампании по борьбе с космополитизмом.

 

В отличие от большинства других «исторических анек­дотов» про Сталина этот не является чистым вымыслом, а скорей относится к категории «слышал звон, да не зна­ет, где он». Да, Сталин на XIX съезде пытался уйти со своего поста. Вопрос только — с какого? Их ведь у него к тому времени был добрый десяток.

 

ИЗ МЕМУАРОВ Н. КУЗНЕЦОВА, БЫВШЕГО НАРКОМА ВМФ

После XIX съезда партии в 1952 году на Пленуме ЦК партии Сталин выступил с предложением освободить его от работы в ЦК и Совете Министров по состоянию здоро­вья. Решение же было принято только об освобождении его от обязанностей наркома Вооруженных Сил⁹⁵.

Лукавит, ой, лукавит многоуважаемый Николай Гера­симович. С каких это пор съезд партии стал решать воп­росы назначений и освобождений от должности мини­стров, и тем более предсовнаркома? Он элементарно не имел на это права, и Кузнецов прекрасно это знал, дол­жен был знать, но почему-то рассказывает эту историю именно так. Почему бы это?

Здесь нелишне будет напомнить ту структуру власти Страны Советов, которую мы все изучали в школе. Со­гласно всем советским конституциям, население страны тайным голосованием избирало депутатов Верховного Совета, который являлся высшим законодательным ор­ганом страны. Верховный Совет принимал законы и на­значал исполнительную власть — Совет Народных Комис­саров, или, позднее, Совет Министров. Верховный Со-вeт, а отнюдь не партия! Так что, как видим, формально CССР был образцовым демократическим государством. Hу а реальных демократических государств не существу-eт вовсе, просто в разных странах за «демократиями» стоят разные силы, только и всего. В США за демократией стоит доллар, где-нибудь в «банановой республике» — правительство США, а в СССР за ней стояла партия, кото-

⁹⁵ Кузнецов Н. Накануне. М., 1966.

 

рая фактически все контролировала и всем управляла, сама являясь внеконституционной силой.

О том, какое значение придавалось какой из властных ветвей, хорошо говорит расстановка сил на ключевых по­стах в государстве. Формально главой страны являлся Председатель Центрального исполнительного комитета Верховного Совета (позднее Президиума Верховного Совета). Тем не менее, эти посты занимали фигуры чисто декоративные, за исключением Свердлова, умершего в 1919 году. После него были М. И. Калинин, М. К. Швер­ник (кто-нибудь помнит, кто это такой?!) и, уже в 1953 году — К. Е. Ворошилов. Более важным был пост предсе­дателя Совнаркома, который уже в 1917 году Ленин со­хранил за собой, занимая его до самой смерти в 1924 году. Однако после Ленина председателем Совнаркома стал не Сталин, как можно было бы ожидать, а Рыков-до 1930 года, затем Молотов. Но реально всей государственной жизнью руководило Политбюро. Поскольку его членами были главы обеих ветвей власти - законодательной и ис­полнительной, то этот партийный орган автоматически становился и высшим органом государственной власти.

Однако лидером государства считался — и был! - не председатель ВЦИК и не предсовнаркома, а генсек Ста­лин. Какой пост он занимал в правительстве? Сразу и не ответишь! Кем он был в государстве? Интересный воп­рос — ведь Политбюро вроде бы было органом коллеги­ального руководства, руководителя здесь не полагалось, да и роль партии ни в каких конституциях не прописана. Впрочем, народ это и не интересовало, равно как глубоко наплевать народу было, демократично или антидемокра­тично то, что в стране над властью стоит партия. Сталин в стране был никем — и всем. Он был вождем, и, несмот­ря на то что постоянно вместо «я» говорил «партия», ста­тус вождя держался отнюдь не на авторитете партии, а на его личном авторитете. И это очень важный момент.

Первоначально вариант «Партия — наш рулевой» счи­тался временным, до тех пор, пока в стране существуют чрезвычайные обстоятельства. Однако время шло, а чрез вычайные обстоятельства оставались, и постепенно  население привыкло считать главой государства не председа­теля ЦИКа и не предсовнаркома, а генерального секре­таря ВКП(б), а также вполне естественным то, что все важные дела решаются на заседаниях Политбюро. Так продолжалось, пока не началась война. После 22 июня 1941 года даже эта структура оказалась слишком громоз­дкой и неуклюжей, и тогда Сталин, оставаясь главой партии, стал еще и председателем Совнаркома. Вот ког­да, а не в 1924 году, он действительно сосредоточил в своих руках необъятную власть! Для народа ничего не измени­лось: Сталин — он и есть Сталин, какая разница, кем он формально числится в государстве? Однако для партап­парата изменения были колоссальными. С того момента, как генеральный секретарь стал еще и главой Совета министров, Политбюро потеряло свое общегосударствен­ное значение и практически перестало собираться. Кон­троль партии над всеми областями государственной жиз­ни пребывал неизменным, но с теми представителями партийного аппарата, которые занимались делом, Сталин теперь встречался в качестве предсовмина, а Политбюро как таковое стремительно теряло власть, занимаясь те­перь лишь партийными делами. Так, в 1950 году оно со­биралось 6 раз, в 1951 году — 5 раз и в 1952 году — четыре раза - из чего некоторые историки делают лукавый вы­вод, что Сталин к концу жизни отошел от государствен­ных дел. Не отходил он от государственных дел, и не думал отходить. Просто решались они теперь не на заседаниях Политбюро, а в другом месте. Партийные съезды также оставались в забвении, не собираясь 13 лет —из чего те же историки делают вывод о супердиктаторских замаш­ках вождя. Да никакой супердиктатуры — просто не до съездов было!

Что все это означало? Это означало, что де-факто то, что было задумано, свершилось. Ведь что предполагалось: партийный контроль над всем в государстве нужен до тех пор, пока есть необходимость в услугах ненадежных людей, старых специалистов. Но за тридцать лет в стране

были подготовлены свои кадры, за которыми надзирать уже не требовалось, и к чему теперь этот контроль? Сталин уже несколько раз упоминал, что роль партии в но­вых условиях — идеологическая работа и работа с кадра­ми. А вместе с партийным контролем утрачивал свою гла­венствующую роль и партаппарат — вот в чем вся штука! Идеология, работа с кадрами... Разве это жизнь? Жизнь — это когда можно все контролировать, «пущать и не пу­щать», получая свою долю уважения и благодарности, при этом ни за что не отвечая, и ради того чтобы эту жизнь сохранить, партийный секретарь любого уровня был го­тов на что угодно. Но слабость положения аппарата была в том, что значение партии держалось на одной-един-ственной заклепке — на авторитете Сталина.

И вот наступил 1952 год, и был собран XIX съезд. Прошел он обыкновенным образом — доклады, прения, избрание руководящих органов. Сталин выступил на съез­де всего два раза с короткими речами, по нескольку ми­нут, из чего лукавые историки опять же делают вывод, что он был стар и болен. Но съезд к тому времени был действом чисто ритуальным, и к чему силы тратить? Са­мое интересное началось после него, на пленуме ЦК КПСС — мероприятии, закрытом для посторонних. Имен­но тогда «старый и больной» Сталин произнес полутора­часовую речь, в которой помимо прочего, как говорится в приведенном анекдоте, и «выразил желание уйти на покой» — а конкретно, попросил освободить его от долж­ности секретаря партии. И только от этой должности, ибо решать дела Совета министров съезд был никоим обра­зом не уполномочен. Рассказ о том, что было после этого заявления, в изложении Константина Симонова не печа­тал только ленивый. Но не грех будет привести его и еще раз.

«...На лице Маленкова я увидел ужасное выражение - не то чтоб испуга, нет, не испуга, а выражение, которое может быть у человека, яснее всех других или яснее, во всяком случае, многих других осознавшего ту смертель­ную опасность, которая нависла у всех над головами и которую еще не осознали другие: нельзя соглашаться на эту просьбу товарища Сталина, нельзя соглашаться, что­бы он сложил с себя вот это одно, последнее из трех своих полномочий, нельзя. Лицо Маленкова, его жесты, его выразительно воздетые руки были прямой мольбой ко всем присутствующим немедленно и решительно отка­зать Сталину в его просьбе. И тогда... зал загудел слова­ми: "Нет! Нет! Просим остаться! Просим взять свою просьбу обратно!"»

И далее: «Когда зал загудел и закричал, что Сталин должен остаться на посту Генерального секретаря и вести Секретариат ЦК, лицо Маленкова, я хорошо помню это, было лицом человека, которого только что миновала пря­мая, реальная смертельная опасность...»

Вопрос: чего так смертельно испугался Маленков?

Константин Симонов делает из увиденного следую­щий вывод: «...Почувствуй Сталин, что там, сзади, за его спиной, или впереди, перед его глазами, есть сторонники того, чтобы удовлетворить его просьбу, думаю, первый, кто ответил бы за это головой, был бы Маленков».

Наши начитавшиеся Оруэлла интеллигенты (и Симо­нов в их числе) вывели из этого крохотного отрывка це­лую теорию о том, что Сталин, совершенно сойдя с ума на старости лет, начал уничтожать своих соратников и что, если бы пленум не выдержал этой проверки на ло­яльность, то он превратился бы в «Пленум расстрелян­ных». В действительности все много проще, просто надо понимать изменившееся время. Если бы эта сцена про­исходила двадцать лет спустя, во времена Брежнева, то такая просьба действительно означала бы отставку вождя от государственных дел, ибо, перестав быть генсеком, он становился никем. Но Сталин не становился никем. Во-первых, он не был и генсеком — этот пост был давно уп­разднен, а являлся просто одним из десяти секретарей ЦК. То есть формально Сталин в партии давно уже не был первым по положению. А во-вторых, он и не думал снимать с себя должность главы Совета Министров, от­нюдь! И в этом качестве он по-прежнему оставался бы главой государства. Более того, он оставался бы главой государства, где бы и в какой бы должности ни пребывал.

B этой связи вспоминается старый исторический анекдот: в одном доме некий очень важный гость по случайности. сел не во главе стола, а с краю. И, на предложение хозяина пересесть на почетное место, ответил: «Там, где я, там и почетное место!»

Просьба Сталина означала не отставку его от государ­ства, а отставку партии от Сталина, а значит, отставку партаппарата от государства. И Маленков, который был вторым человеком в партии, это понял, и еще как понял! Люди перед глазами Сталина и за его спиной были еди­нодушны в своем отказе, но по разными причинам. Если протест Пленума был в большей степени выражением любви к вождю, то для тех, кто сидел за его спиной, от­пустить Станина значило выпустить из рук государствен­ную власть, став чисто политической силой. А что такое чисто политическая сила? Вон их у нас сколько, партий-то. Ну и что? Ни почета, ни власти, ни кормушки хоро­шей...

На том же Пленуме Сталин предложил и серьезные изменения в руководстве партией. Вместо Политбюро предполагалось избрать Президиум ЦК, совершенно дру­гой орган. После отказа Пленума он, вынув из кармана листок бумаги, зачитал список тех, кого предлагал в чле­ны (25 человек) и кандидаты в члены Президиума (11 человек). Подбор имен вызвал у соратников шок. Хрущев вспоминает (и поскольку он пишет не о Сталине, а о себе, то ему, хотя и условно, можно поверить): «Когда пленум завершился, мы все в президиуме обменялись взглядами. Что случилось? Кто составил этот список? Сталин сам не мог знать всех этих людей, которых он только что назна­чил. Он не мог составить такой список самостоятельно. Я признаюсь, что подумал, что это Матенков приготовил список нового Президиума, но не сказал нам об этом. Позднее я спросил его об этом. Но он тоже был удивлен. "Клянусь, что я абсолютно никакого отношения к этому не имею. Сталин даже не спрашивал моего совета или мнения о возможном составе президиума". Это заявле­ние Маленкова делало проблему более загадочной. Я не мог представить, что Берия был к этому причастен, так как в новом Президиуме были люди, которых Берия ни­когда не мог бы рекомендовать Сталину. Молотов и Микоян также не могли иметь к этому отношения. Бул-ганин тоже не знал ничего об это списке... Некоторые люди в списке были малоизвестны в партии, и Сталин, без сомнения, не имел представления о том, кто они та­кие».

Что поражает, так это безграничная самоуверенность Никиты Сергеевича, который пытается представить дело так, будто Сталин не мог без соратников шагу ступить. Где уж ему самостоятельно мыслить и самому подбирать кадры! Раз никто из Политбюро не сделал за него эту работу, значит, вождем вертят какие-то темные авантю­ристы или же у него совсем «крыша поехала».

Однако все было проще. Следующим естественным шагом любого исследователя было бы посмотреть — а кто эти вновь избранные «неизвестные в партии люди». Итак, поименно: из старых членов Политбюро в Президиум ЦК вошли Берия, Булганин, Ворошилов, Каганович, Мален­ков, Микоян, Молотов, Сталин, Хрущев и Шверник. Новыми стали: В. М. Андрианов, А. Б. Аристов (партий­ные работники), С.Д.Игнатьев (с ним мы уже знакомы), Д. С. Коротченко (председатель Совмина Украины), В. В. Кузнецов (бывший зам. Председателя Госплана, председатель ВЦСПС), О. В. Куусинен (советский дея­тель, председатель президиума ВС Карело-Финской ССР, заместитель председателя Президиума ВС СССР), В. А. Малышев (заместитель председателя Совмина, был министром в различных областях машиностроения), Л. Г. Мельников, Н.А.Михайлов (комсомольский и пар­тийный деятель), М. Г. Первухин («промышленный» ми­нистр, зам. предсовмина), П. К. Пономаренко (министр заготовок СССР, зам. предсовмина), М. 3. Сабуров (пред­седатель Госплана СССР), М. А. Суслов (партийный ра­ботник), Д. И. Чесноков, М. Ф. Шкирятов (заместитель председателя Комиссии партийного контроля, работал в партконтроле с 1923 г.). Кого же Сталин мог не знать из этого списка? Министров? Членов Верховного совета? Или, может быть, зампреда Госплана? Кого?

Из этого списка видно еще и другое — то, что даже в самой партии власть уходила из рук собственно партаппаратчиков в руки людей, занятых делом. Отсюда совер­шенно ясно, что задумал Сталин, — отнять власть у партаппарата, передав ее людям дела.

Но может быть, в этом не было необходимости? Ка­кая, в конце концов, разница, кто управляет страной — партийный ли аппарат, государственный ли, — лишь бы он управлял хорошо. Да, именно так, в этом-то все и дело — лишь бы управлял хорошо. Как формируется госу­дарственный аппарат? Конечно, тут, как и везде, полно и коррупции, и протекционизма, и пристраивания «родных человечков». Ладно, пусть в наши гнусные времена, ког­да все и везде прогнило, тупой сын министра станет директором завода — но он по крайней мере закончит со­ответствующий институт, а не два класса церковно-при-ходской школы и если захочет, чтобы завод приносил при­быль, то окружит себя толковыми помощниками. А при Сталине тупой сын министра сам директором завода ра­ботать бы не пошел, очень оно ему нужно, он-то знает, как Сталин и его наркомы работу спрашивают. Поэтому даже в наши гнусные времена, а уж при Сталине тем бо­лее, государственный аппарат просеивал и отбирал со всей страны специалистов. Таким же образом он и воспроиз­водился.

Однако партаппарат был совершенно другим организ­мом. Вспомним, кем были большевики до своего прихо­да к власти. Маломощной партией радикалов, частично политических болтунов, «революционеров», разрушите­лей всего до основания, частично сагитированных ими случайных людей — среди которых иной раз попадались и вполне приличные толковые работники, но не слиш­ком часто, ибо любая радикальная партия в большинстве своем состоит все-таки из «революционеров». Такими были и меньшевики, и эсеры, и большевики, и анархис­ты — все! Но вот случилось невозможное, немыслимое -партия большевиков пришла к власти, и ее дореволюци­онное ядро сразу же, автоматически, стало основой и вла­стных структур, и новой партии, то есть партаппаратом-И какими они были — неподготовленными, неприспособ­ленными, неквалифицированными, — такими и остались, да еще в большинстве своем и «революционерами», раз­рушителями, неспособными ни к какому конструктив­ному труду. Все это так, но без «руководящей роли партии» в то время было не обойтись. Какой аппарат был, такой и был. Сталин прекрасно это понимал, называл такое положение «болячкой нашей работы», но исправить его не мог. И в таком виде аппарат и воспроизводился, при­зывая в свои ряды себе подобных.

Репрессии 1930-х годов подобрали старых революци­онеров, оставив на аппаратных должностях случайных людей, более или менее честных, более или менее испор­ченных властью и предоставляемыми ею возможностя­ми, плюс к тому изрядное количество молодых карьери­стов и молодых «идейных» революционеров. Первые были для государственного строительства бесполезны, вторые и третьи — опасны. Да, существовали исключения, такие, как, например, Берия, как сам Сталин, но это были имен­но исключения, которые не только не делали погоды, но, наоборот, пугали и раздражали основную массу партий­ных чиновников. Чтобы избавить партийную структуру от случайных людей, ввели номенклатурный принцип, когда низовые работники «избирались» по указке сверху, — однако много лучше от этого не стало, потому что в ап­парат косяком поперли карьеристы. И, что хуже всего, потеря своего места в жизни означала для этих людей потерю всего. Директор завода, будучи снят со своего поста, пойдет работать рядовым конструктором или ин­женером, но он не пропадет, потому что он знает дело. А эти ведь ничего другого не умели! Неужели же Хрущев снова вернется на завод слесарем? Ну ладно, он хоть у станка стоял, а кем, спрашивается, станет Игнатьев? Раз­ве что подсобником на заводе, ни на что большее он не пригоден. И когда Сталин раскрыл свои карты и аппарат понял, что его ожидает, он стал смертельно опасен.

К тому времени состояние государства, в котором верxoводил партаппарат, начинало внушать серьезные опаceния. Чем занят толковый человек, специалист, выполняющий ответственную работу?  Правильно.  Работает!

А чем занят человек не очень толковый, но облеченный властью руководить и контролировать, при этом не отве­чая за порученное дело? Вот уж ответ на этот вопрос любой человек старше тридцати пяти лет знает велико­лепно! Он занят тем, что поудобней устраивается на шее тех, кто от него зависит, используя свою руководящую, направляющую и ни за что не отвечаюшую роль. Вспом­ним этих многочисленных секретарей парткомов, райко­мов, обкомов, у которых каждый человек дела должен был получать разрешение это свое дело выполнять, и как это было трудно, и какие мафии организовывались вокруг пюбого рода деятельности. Оно бы еще ничего, но ведь рыба гниет с головы, гниль распространяется все дальше и дальше... Это все было бы теорией, публицистикой, не более того, если бы не живое доказательство: все читате­ли старшего поколения могли воочию наблюдать, как за какие-нибудь тридцать лет заживо сгнила, сверху донизу, огромная и, право же, совсем не плохая страна.

Косвенно то, что Сталин задумал в стране грандиоз­ные изменения, подтверждает Дмитрий Трофимович Шепилов. Как раз в 1952 году, когда он был занят напи­санием учебника по политэкономии, его внезапно назна­чили главным редактором «Правды». Он кинулся к Ста­лину: как же так, у меня ведь учебник...

— Да, я знаю — сказал Сталин. — Мы думали об этом. Но слушайте, сейчас кроме учебника мы будем прово­дить мероприятия, для которых нужен человек и эконо­мически, и идеологически грамотный. Такую работу мож­но выполнить, если в нее будет вовлечен весь народ. Если повернем людей в эту сторону — победим! Как мы можем это практически сделать? У нас есть одна сила - пе­чать... — ну, и так далее.

Какие глобальные преобразования задумал Сталин? Сейчас самым крупным его делом, будто бы намечаемым на 1953 год, считается предполагаемое выселение евреев на Дальний Восток. Если ради этого ему понадобилась помощь всего советского народа и экономически грамот­ный человек на посту редактора «Правды», ради которого «всех перебрали», то извините, это уже не политика, это психиатрия, диагноз под названием «мания величия» — не у Сталина, разумеется, а у борцов с антисемитизмом.

Первая схватка прошла вничью, с поста секретаря ЦК Сталина не отпустили. Но соратники хорошо знали вож­дя, знали, как он умел добиваться своего — не одним спо­собом, гак другим, не мытьем, так катаньем.

Кроме Президиума ЦК на пленуме было утверждено и не предусмотренное уставом Бюро Президиума. Стран­ный это был орган. Между его членами не были распре­делены сферы ответственности, о нем не упоминалось в печати, оно не принимало никаких решений. Так, партий­ный междусобойчик. Учитывая вышеизложенное, совер­шенно ясна роль этого органа — с его помощью Сталин предполагал, раз уж не вышло сразу оставить партию без себя, провести свои преобразования постепенно.

Сталин прекрасно понимал, что играет в опасные игры. Известно, что с 17 февраля он не посещал Кремль, запер­шись у себя на даче. Однако менее известно, что именно 17 февраля внезапно умер комендант Кремля генерал-майор Косынкин, бывший телохранитель Сталина, без­заветно преданный ему человек, после чего глава госу­дарства туда не приезжал. А на даче он встречался и бе­седовал лишь с четырьмя из соратников. Это были Маленков, Берия, Хрущев и Булганин. С ними он гото­вил некие преобразования в государстве. Судя по раз взя­тому курсу — а Сталин, напоминаем, был человеком чрез­вычайно, как говорят в народе, «упертым», —эти преоб­разования должны бьши передать управление страной в Руки конституционной власти, то есть осуществить тот шаг, который должен был стать концом партийной но­менклатуры. Спасти их могла только смерть вождя. И как же вовремя она случилась!

 

 

 

Глава 22

ОБСТОЯТЕЛЬСТВА СМЕРТИ

НЕ ВЫЯСНЕНЫ

(Продолжение)

ОТРАВИТЕЛЬ И СУПЕРЗЛОДЕЙ Из мифологии:

Есть предположение, что Сталина устранили: у него было высокое давление, и вечером ему подмешали в пищу тогда редкое, а ныне распространенное средство для гипо­тоников, поднимающее давление. Эффект был острым, но картина не такой, как при инсульте, когда смертельный исход если наступает, то через два часа после начала при­ступа. Между тем даже с момента, когда почувствовали неладное, до приезда дочери и членов Политбюро прошло не менее 6 часов.

Кто мог задумать и осуществить устранение Сталина? Только Берия. Он был уже обречен и понимал это, но еще имел в своих руках большую власть.

В конце 50-х годов весьма осведомленный человек — сын генерала МТБ, писатель Евгений Д. — утверждал, что Бе­рия, чувствуя затягивавшуюся вокруг его горла петлю, от­равил Сталина.

Шофер Маленкова якобы со слов своего хозяина расска­зывал:

«Когда Сталин заболел, врач приготовил ему воду с ле­карством. Стакан с этой водой понес Сталину Берия и по дороге туда что-то насыпал. Берия вернулся из- комнаты Сталина и сказал, что Сталин умер.

Отдыхая в санатории в последний год жизни, Поскребы­шев шепотом говорил: «Сталина убили. Когда он упал с инсультом, Берия прислал новых охранников, и они мешоч­ками с песком били Сталина по голове, чтобы усилить кро­воизлияние в мозг».

Слухи об убийстве Сталина Берией подкрепляются такими соображениями, высказывавшимися разными людьми.

Берия уже находился в опале. Мимо него шли многие важ­ные дела, в том числе дело врачей, хотя в его руках все еще находилась большая власть. Используя ее, он добился того, что Сталин отстранил начальника личной охраны генерала Власика. Это повлекло за собой замену всех старых охран­ников Сталина новыми.

Берия радостно воспринял смерть Сталина и воскликнул у еще не остывшего тела: «Тиран умер!».

Многие предполагают, что Сталин был отравлен, неко­торые же отвергают эту версию и утверждают, что ста­рому и перенесшему инсульт Сталину кто-то из охраны по указанию Берии дал сильный подзатыльник. Этого оказа­лось достаточно, тем более что толчок был действием не только физическим, но и психологическим: чувство страха постоянно жило в сознании подозрительного Сталина. Утверждают, что высшие круги НКВД уже после ареста Берии давали подписку о неразглашении этого дела, ибо оно могло вызвать лишь смятение в умах и смуту.

 

И МОЛОТОВ ТУДА ЖЕ

В. Молотов. Некоторые считают, что Сталина убил Берия. Я думаю, это не исключено. Потому что на кого Сталин мог опереться, если мне не доверял и видел, что другие не особенно твердо стоят?

Ф. Чуев. Западные радиостанции подробно рассказыва­ли о «деле врачей», что суд над ними должен был состоять­ся пятого марта, и как раз в этот день умирает Сталин. Прозрачный намек, что его умертвили.

В. Молотов: Возможно. Не исключено, конечно. Берия был коварный, ненадежный. Да просто за свою шкуру он мог. Тут клубок очень запутанный. Я тоже держусь того мнения, что Сталин умер не своей смертью. Ничем особен­но не болел. Работал все время... Живой был, и очень... Что Берия причастен к этому делу, я допускаю... Он сыграл очень коварную роль.

Несколько выше, пытаясь восстановить события ночи с 28 февраля на 1 марта, я высказала предположение, что Сталину могло стать плохо в присутствии кого-либо из задержавшихся соратников — любого, кроме Берии. По­чему кроме него? Да потому, что властолюбие, коварство и прочие ужасные свойства натуры — это все романтика, в том смысле, что в духе дешевого романа. Для убийства необходим в первую очередь сильный и реальный мотив, а как раз Берия, единственный из всех, не имел мотива желать Сталину смерти. То, что вождь решил под старость, неясно из каких соображений, перебить всех прежних соратников, — версия, конечно, красивая, да один у нее недостаток — уж очень она, опять же, романтична. Моти­вы где? Зачем ему это надо? Чтобы, в свою очередь, объяс­нить это притянутое за уши объяснение, придумали па­ранойю, но где хотя бы одно свидетельство, позволяю­щее заподозрить Сталина не то что в паранойе, а даже в минимальном помрачении разума? Не считать же свиде­тельством тот факт, что психиатр Бехтерев, посетив Ста­лина, весь вечер молчал...

Глупо все это придумано, глупо и неумело. Да и как Сталин мог это сделать, даже если бы и пришла ему такая фантазия? Каким способом? Чьими руками? Нет, теоре­тически он мог это сделать руками Берии, назначив его министром госбезопасности и дав указания раскрутить дела на всю партийную верхушку, — но в этом случае мо­тив отравить Сталина у Берии приближается к минус бес­конечности. А если Сталин, как хотят нас уверить, решил уничтожить и Берию тоже, то повторим вопрос — какими силами и чьими руками? Ибо слухи о сталинском всеси­лии, скажем так, несколько преувеличены.

А вот что настораживает — так это ритуальные пинки в сторону Берии, причем пинают его абсолютно все. Само по себе это не удивительно — к тому времени, как писа­лись все эти мемуары, он был давно мертв и физически, и политически, за него некому было вступиться, так что на этот дважды труп можно валить все что угодно — и валят, до сих пор валят. Но азарт до добра не доводит — в итоге получилась настолько мрачная фигура, прямо монстр какой-то из американского мультфильма, что это поневоле заставляет насторожиться. Трудно назвать в нашей истории другой подобный персонаж, о котором никто не сказал ни одного доброго слова — разве что Малюта Скуратов, может быть... Но если бы мы читали детектив, в котором группа людей, у каждого из которых была причина желать кому-либо смерти, так упорно и ис­ступленно указывала как на убийцу на того единственно­го, у кого такой причины не было и кто давно опозорен, мертв и безгласен, то какая мысль невольно появилась бы? Правильно, мысль об их вероятной вине и о том, что его используют в качестве прикрытия.

Но почему у Берии не было мотивов желать Сталину смерти? Да по очень простой причине — он ничего от нее не выигрывал. Если выкинуть фрейдистскую чепуху о па­тологическом властолюбии Берии в то же помойное вед­ро, где покоится чепуха о сталинской паранойе, и посмот­реть реальные, шкурные мотивы, то мы тут же видим, что ему, единственному из всех, в случае передачи власти от партии к правительству ничего не грозило. Берия был «про­мышленник», а не аппаратчик, как остальные, и в этом случае только выигрывал, он был заинтересован в сталин­ских преобразованиях, в результате которых мог получить гораздо большие власть и влияние, чем имел. Какие? Если говорить о преемнике Сталина на должности предсовми-на, то в его окружении другой фигуры, кроме Берии, про­сто не просматривалось. Не было другого человека, соче­тавшего в себе относительную молодость (Берии в то вре­мя было всего 54 года, столько же, сколько Сталину в 1933 году), опыт работы (огромный), практическую хватку и не­заурядный ум. Единственным его недостатком была национальность — но, в конце концов, это вопрос решаемый, если на посту формального главы государства будет стоять русский, как часто делалось в национальных республиках: первый секретарь — представитель коренной национально­сти, а второй — тот, кто хорошо работает. Нет, он ничего не выигрывал от смерти Сталина — зато проигрывал все, вплоть до самой жизни.

Если немножко подумать, то отчетливо видно: как слухи о том, что Сталин хотел устранить Берию, так и то, что Берия причастен к смерти Сталина, исходят из одно­го источника — из Политбюро. Сказал Хрущев, повторил Микоян, поддакнул Молотов — это что, три свидетель­ства? Да нет, одно — свидетельство Политбюро, в кото­ром тогда верховодил Хрущев и его команда. Но люди-то они были средние, не слишком умные — вспомним, от­куда брался партаппарат. И так они увлеклись, демонст­рируя такую ненависть, сгребая на одного человека такие горы мусора, что это поневоле вызвало подозрения. Нет, что-то в этой истории очень и очень не так...

 

АРЕСТ ГЕНЕРАЛА ВЛАСИКА

Биография Николая Сидоровича Власика, начальника ох­раны Сталина, вся умещается в несколько строк. Родился в 1896 году, в деревне Бобыничи Барановичской области, в Бе­лоруссии. В 1918 году вступил в РКП(б), работал в ВЧК-ОГПУ, с 1931 года служил в охране Сталина по рекоменда­ции самого начальника ОГПУ Менжинского. После смерти Надежды Аллилуевой много занимался бытом, детьми -всем. Упрямый, ограниченный служака, не обременявший себя образованием свыше своих трех классов, службу он зная «от» и «до» и понимал свои обязанности гораздо шире, чем проверка и расстановка охранников по местам.

И вот с этим самым генералом Власиком случился стран­ный казус: незадолго до описываемых событий его от Ста­лина убрали. В апреле 1952 года он был отстранен, а 15 декабря 1952 года арестован. Считается, что он халатно относился к службе, воровал, а деньги тратил на то, что­бы соблазнять женщин. Ну да, женщин Власик любил, он и сам от этого не отказывался, однако у нас за прелюбодея­ние не карают. Что же касается халатности и воровства, то тут все несколько интересней.

Три года Власика держали в тюрьме. И вот наконец суд — он состоялся 17 января 1955 года. Выдержка из судеб­ного дела, может быть, и произведет впечатление на чело­века, который всю свою жизнь провел в изолированном от жизни подвале, где только и делал, что читал, читал, чи­тал инструкции и уставы, но нормальному человеку с этим текстом просто неловко знакомиться. Половина его посвя­щена нудным выяснениям того, что говорил и чего не гово­рил Власик в присутствии какого-то Стенберга. Вел ли он в его присутствии служебные разговоры по телефону одно­сложно, или из них можно было понять, о чем идет речь. Выяснили, что за эти годы был один разговор, по поводу посылки Сталину с Кавказа, в котором посторонний тео­ретически мог что-то понять. Предоставлял место в слу­жебном самолете — два раза. Выдавал пропуска друзьям на парады на Красную площадь. Выдавал пропуска в ложу ох­раны: стадион «Динамо» — один раз, Большой театр — два раза. Разгласил «секретные сведения» — что у Ворошилова на даче от елочной шутихи произошел пожар, погибли фо­тографии, жалко... По поручению Игнатьева рассказал Стенбергу, что в МТБ на того заведено дело. Хранил дома в ящике стола старые карты Потсдама с системой охраны давно прошедшей конференции. Как-то раз в пьяном виде пальнул по бокалам на столе. И дальше, все в том же духе. Это что касается «служебных злоупотреблений» за 20 лет работы.

Теперь о воровстве.

«Член суда Рыбкин. Подсудимый Власик, как вы могли допустить огромный перерасход государственных средств по вашему управлению?

Власик. Должен сказать, что грамотность у меня силъ-но страдает. Все мое образование заключается в 3 классах сельско-приходской школы. В финансовых вопросах я ничего He понимал и поэтому этим ведал мой заместитель. Он меня нeoднократно заверял в том, что «все в порядке». Должен также сказать, что каждое намечаемое нами мероприяmue утверждалось в Совете Министров СССР и только после этого проводилось в жизнь»⁹⁶.

После такого ответа Рыбкин замолк и больше вопросов не задавал.

Какие еще экономические злоупотребления допустил Вла­сик? Из трофейного имущества попользовался — заполучил пианино, рояль, два ковра (в то время как, другие генералы набивали дачи под завязку трофейным барахлом, везли его вагонами — что, они за все это платили ? Или их за это сажали ?). Пользовался излишками- продуктов с дачи Ста­лина. И это все, что могли накопать на него за три года следствия. Да если за это сажать, то в СССР ни одного должностного лица на свободе бы не осталось. Кто мне не верит, тот может проверить, ссылка на источник в тек­сте есть, ничего более серьезного в этих протоколах не имеется.

При этом он все время повторяет, что по службе у него все было в порядке. «Я ничего, кроме охраны Главы прави­тельства, не видел и для выполнения этой обязанности ни с чем не считался. Прошу это учесть». Суд учел, и за «пре­ступления», за которые любой другой человек, при самом большом нерасположении начальства, получил бы от силы выговор, впаял Власику 10 лет высылки. Жаль, что нельзя напечатать стенограмму этого процесса полностью — из нее прекрасно видно, как хрущевская юстиция изо всех сил ту­жится, чтобы хоть что-то вменить подсудимому в вину, и сколь жалкое получается впечатление. Власика очень надо посадить — не хватало еще, чтобы пошли слухи о том, что начальника сталинской охраны арестовали за два месяца до смерти Сталина, а потом, не найдя состава преступления, выпустили.

Да, но почему же Сталин позволил арестовать столь верного ему человека по таким обвинениям? Точно мы не знаем, но есть два предположения. Во-первых, вспом­ним об одном свойстве его характера. Как он ответил в 1923 году Володичевой: «Если бы моя жена, член партии,

⁹⁶ Колесник А. Хроника жизни семьи Сталина. С. 190.

 

поступила неправильно и ее наказали бы, я не счел бы себя вправе вмешиваться в это дело». Порядок есть поря­док, закон есть закон. Если бы он точно знал, что Власик невиновен... И тут вступает в силу еще одно обстоятель­ство.

Артем Сергеев вспоминал: «В конце жизни Сталин ре­шил проверить, во что обходится государству его содер­жание. Посмотрел счета и ужаснулся:

—  Это что? Я столько съел и выпил? Столько износил обуви и костюмов?

—  Итогом этой проверки стало снятие верного помощ­ника — Поскребышева, а начальник охраны генерал Вла­сик угодил за решетку...».

, Кажется, по поводу перерасхода средств Власик дал исчерпывающие объяснения, потому что, раз спросив, суд к этому вопросу уже не возвращался. Если бы могли до­казать хищения, он получил бы не высылку, а тюрьму, это как пить дать. Однако приговором уже никто не интере­совался, равно как и судом, тогда как факт ареста вошел во все рассказы о смерти Сталина, так что Власику все равно было не отмыться. Кроме того, у него появился и сильный противник, постаравшийся заклеймить его пе­ред лицом истории, — Светлана Аллилуева.

«Иногда он (Сталин. — Е.П.) набрасывался на своих ко­мендантов и генералов из охраны, на Власика с бранью - "Дармоеды! Наживаетесь здесь, знаю я, сколько денег у ваc сквозь сито протекает!". Но он ничего не знал, он толък* интуитивно чувствовал, что улетают огромные средства. Он пытался как-то провести ревизию своему хозяйству, но из этого ничего не вышло — ему подсунули какие-то выду­манные цифры. Он пришел в ярость, но так ничего и не мог узнать. При всей свое всевластности он был бессилен, бес­помощен против ужасающей системы, выросшей вокруг него как гигантские соты, — он не мог ни ломать ее, ни хотя бы проконтролировать...»

Едва ли Сталин делился с детьми этими проблемами, oн и видел-то их не каждый' месяц, скорее всего, и Арте-му, и Светлане эту информацию подсунули. Однако ее вполне могли подсунуть и Сталину, тем более что перерасход-то был, и формально за него отвечал все-таки Власик. Ну и дальше смотри пункт первый: порядок есть порядок, закон есть закон. Так Сталин остался без чело­века, на преданность которого можно было рассчитывать абсолютно.

 

ВОПРОСЫ

Вернемся теперь в конец февраля 1953 года. Итак, в апреле 1952 года был отстранен, а затем арестован — не Берией, заметьте, а Игнатьевым! — многолетний началь­ник охраны Сталина генерал Власик. И позволить это было со стороны Сталина ошибкой. Если бы вместо Иг­натьева охраной руководил Власик, при всех своих недо­статках, то события 1 марта просто не могли бы произой­ти⁹⁷. Но к началу 1953 года Власик уже сидел, и охрана главы государства была подчинена Игнатьеву, министру госбезопасности.

Надолго ли? В интересах заговорщиков из партаппа­рата было, чтоб надолго, а желательно постоянно иметь возле Сталина на столь ответственном посту своего чело­века. Но Игнатьев, серенький аппаратчик, министром был феноменально никудышным, над ним смеялись собствен­ные подчиненные — он был даже не Ежов, а бледная па­родия на Ежова. И о законности он имел примерно такие же представления, как и Ежов. Не зря же чекисты рас­сказывают: став министром, Берия открыто говорил, что в 1938 году он пришел в органы, чтобы искоренить ежов-щину, а в 1953-м — игнатьевщину. И коль скоро 5 марта, на которое частично переместилась повестка дня заседа­ния 2 марта — жизнь-то идет! — министром вновь объеди­ненных МГБ и МВД был назначен Берия, значит, вопрос этот был решен еще при жизни Сталина и Игнатьеву на его посту оставались часы. А значит, часы оставались и заговорщикам-аппаратчикам, чтобы попытаться спасти свое положение в стране.

⁹⁷ Впрочем, некоторые обстоятельства «дела врачей» заставля­ют уже и в этом усомниться.

 

Может быть, им повезло и инсульт со Сталиным слу­чился сам собой, а они лишь сделали все возможное, чтобы он как можно дольше оставался без помощи. Но ничего невозможного нет и в том, что Сталина отравили. Кто угодно мог это сделать — Хрущев, Булганин, Мален­ков или же охранник — кто угодно, и был лишь один че­ловек, который сделать этого не мог. Этот человек — Бе­рия. У него, подчеркну еще раз, не было мотива, более того, сама его жизнь зависела от жизни Сталина.

 

Так кто и когда приезжал на дачу в воскресенье 1 марта?

Хрущев и Булганин, по собственным воспоминаниям Хрущева, приехали, потолкались в помещении охраны и уехали восвояси. Вспоминает Лозгачев:

«Я остался один у постели больного. Обида от беспо­мощности перехватила горло и душили слезы. А врачей все нет и нет. В 3 часа ночи зашуршала машина у дачи. Я полагал, что это врачи приехали, но с появлением Бе­рии и Маленкова надежда на медицинскую помощь лоп­нула. Берия, задрав голову, поблескивая пенсне, прогро­мыхал в зал к Сталину, который по-прежнему лежал под пледом вблизи камина. У Маленкова скрипели новые бо­тинки. Он их снял в коридоре, взял под мышку и зашел к Сталину. Встали поодаль от больного Сталина, который по роду заболеваемости захрипел.

Берия: "Что, Лозгачев, наводишь панику и шум? Ви­дишь, товарищ Сталин крепко спит. Нас не тревожь и товарища Сталина не беспокой". Постояли соратники и удалились из зала, хотя я им доказывал, что товарищ Ста­лин тяжело болен».

И опять странное поведение охранников, отмеченное на этот раз и Светланой Аллилуевой, которая, как ни редко виделась с отцом, была хорошо знакома с органи­зацией охраны. «Безусловно, старые служаки, такие, как Власик и Поскребышев, немедленно распорядились бы без уведомления правительства, и врач прибыл бы тут же. Но вместо этого, в то время как весь взволнованный про­исходившим персонал требовал вызвать врача... высшие чины охраны решили соблюдать "субординацию": изве­стить сначала своих начальников и спросить, что делать...»

Учитывая вышесказанное, а также и последующее по­ведение Берии, можно с очень большой долей уверенно­сти утверждать, что он не приезжал ночью 1 марта на дачу, не кричал на охранника, не распекал его, зачем тот наво­дит панику и пр. Все это легенда — Берия узнал о проис­ходящем не раньше утра 2 марта, это можно совершенно точно установить по появлению на даче медиков.

А теперь вспомним о странной версии чекиста Рясно-го, которая не лезет при сопоставлении показаний ни в какие ворота. Но тут есть один нюанс: показания и Лоз-гачева, и Старостина, и других были даны много позже, иные в 1960-е, иные в 70-е, а иные и в 90-е годы. Сначала я думала вообще отбросить этот рассказ как чистую вы­думку, а потом вдруг пришло на ум: а может быть, в нем сохранился след изначальной версии, той, что была озву­чена утром 2 марта 1953 года? Иначе почему не было служебного расследования, иначе говоря, почему охрана осталась живой и на свободе?

Это соображение невольно подтверждает профессор Мясников: «Министр здравоохранения рассказал, что в ночь на второе марта у Сталина произошло кровоизлия­ние в мозг, с потерей сознания, речи, параличом правой руки и ноги. Еще вчера до поздней ночи Сталин, как обычно, работал у себя в кабинете. Дежурный офицер из охраны еще в 3 часа ночи видел его за столом (он смотрел в замочную скважину. Все время и дальше горел свет, но так было заведено. Сталин спал в другой комнате. В ка­бинете был диван, на котором он часто отдыхал. Утром в седьмом часу охранник вновь посмотрел в замочную сква­жину и увидел Сталина распростертым на полу между сто­лом и диваном».

Теперь понятно, почему Берия, став министром внут­ренних дел, не начал расследование обстоятельств смер­ти главы государства и даже не привлек охрану к ответ­ственности. Если бы ему рассказали то, что «вспомина­ли» охранники двадцать и сорок лет спустя, он просто обязан был бы это сделать.

Но кто-то из вышестоящих должен был приехать но­чью на дачу, хотя бы для того, чтобы морально поддержать охрану — а то еще, того и гляди, с перепугу местную «Скорую помощь» вызовут. Но кто же мог быть этот дру­гой? Ответ напрашивается сам собой: тот единственный человек, который мог приказать охраннику поднимать или не поднимать шум, его прямой начальник, министр гос­безопасности Игнатьев, заговорщик. Его выслушал и выполнил приказ полковник Лозгачев, заговорщик. По­тому что если бы он не был таковым, то не сидел бы он в 1977 году и не рассказывал Рыбину свои воспомина­ния, а тихо лежал бы себе на кладбище рядом с полков­ником Хрусталевым. Он или был заговорщиком изначаль­но (а что тут, собственно, невозможного? Его могли запу­гать, подкупить, наконец, завербовать), либо стал им тогда, когда понял, во что втравил его начальник охраны и что с ним будет, если он не войдет в число заговорщи­ков. Игнатьев должен был приехать на дачу и еще с од­ной целью: согласовать все версии «очевидцев», чтобы не было разнобоя в показаниях. Был ли он один? Или же с ним приехал и тот «некто» из партийной верхушки, кото­рый стоял во главе заговора — не Игнатьев же, в самом деле, заваривал всю эту кашу. Естественно, приехал и «сам», которому тоже нужно было единство показаний, чтобы, упаси бог, ничего не заподозрил Берия, противо­стоять назначению которого на пост министра внутрен­них дел они уже, по-видимому, не могли.

 

Кто же этот «сам»?

В этом деле есть одна чисто психологическая несооб­разность. Представьте себе, что у вас есть многолетний сослуживец, родственник, сосед. И вот вам звонят и го­ворят, что с ним происходит что-то непонятное — обмо-Рок, инфаркт, инсульт. Вы мчитесь к нему, тусуетесь во дворе или на лестнице, разговариваете с родственника­ми - и что же, неужели вы даже одним глазком не загля­нете в комнату больного? Пусть через окно или в двер­ную щелку, неужели не посмотрите — как он там? Однако и Хрущев, и Булганин, приехав вечером 2 марта на дачу, Устояли против естественного любопытства, хотя Сталин был не то без сознания, не то спал, и удовлетворение этого любопытства ничем им не грозило. Что за трепетность такая? Если отбросить хрущевскую сказку о том, что все тряслись от страха перед грозным вождем, то удовлетво­рительное объяснение этому может быть только одно: они уже видели Сталина в таком состоянии, поэтому им было неинтересно. Когда они могли его видеть? Для этого есть только один отрезок времени: ночь на 1 марта, и видели они его, приехав вместе с Игнатьевым по вызову охраны, а может быть, никуда с дачи не уезжая. Зачем же они приезжали в воскресенье? О, это очень просто — прозон­дировать обстановку и посмотреть, надо ли уже вызывать врачей или можно еще потянуть время? Потянули еще, потянули сколько могли...

Резюмируя все эти рассуждения: как развивались со­бытия? Вероятней всего, Сталину стало плохо в ночь на 1 марта. У нас нет оснований утверждать, что ему «помог­ли» умереть, поэтому будем считать, что это было крово­излияние в мозг. Охрана, как и было положено, доложила по инстанции, на дачу приехали Игнатьев, врач и либо Хрущев, либо он же с Булганиным. И тут в мозгу Хруще­ва родился гениальный экспромт: если время так дорого, то пусть оно работает на сталинскую смерть. Велели ох­ране не поднимать шума, либо обманув ее, либо откры­тым текстом приказав тянуть время, а может быть, обма­нув Хрусталева и сговорившись с Лозгачевым... Утром Хрусталева сменил Старостин — для него тоже что-нибудь придумали. (Кстати, а Лозгачев что — не сменялся?) По­том приезжали проконтролировать ситуацию, днем — Хру­щев и Булганин, ночью, вероятно, Игнатьев и Хрущев -его сын вспоминает, что отец в тот день дважды уезжал из дому, один раз ближе к вечеру, а второй раз ночью и вернулся где-то под утро. И лишь утром, когда тянуть уже больше было нельзя, сообщили остальным и вызвали врачей.

К утру на даче собрались если не все, то многие из соратников. Там были Хрущев, Маленков, Молотов, Во­рошилов, Каганович. Почему-то стали вызывать мини­стра здравоохранения, который еще какое-то время ДУ" мал: кого бы пригласить из специалистов. Тот же Лозга­чев вспоминает: «В 9 часов 2 марта прибыли врачи, среди которых были Лукомский, Мясников, Тареев и др.». Светлана называет 10 часов утра. А вот профессор Мяс­ников говорит совсем иное: «Поздно вечером 2 марта 1953 года к нам на квартиру заехал сотрудник спецотде­ла кремлевской больницы: "Я за вами — к больному хо­зяину". Я быстро простился с женой, мы заехали на улицу Калинина, там ждали нас проф. Н. В. Коновалов (невропатолог) и Е. М. Гареев, и помчались на дачу Ста­лина в Кунцево».

Так когда же все-таки были вызваны врачи? И если даже первая бригада, во главе с Лукомским, появилась утром, то почему так тянули со второй? Впрочем, это уже несущественно — никакие врачи помочь Сталину не могли...

«Наконец мы в доме, — продолжает Мясников, — в од­ной из комнат уже был министр здравоохранения, проф. П. Е. Лукомский (главный терапевт Минздрава). Извест­ные невропатологи Роман Ткачев, Н. Филимонов, Ива­нов-Незнамов — терапевт Лечсанупра Кремля... Диагноз нам представлялся, слава богу, ясным: кровоизлияние в левом полушарии мозга на почве гипертонии и атеро­склероза».

В тот же день вызвали Светлану и Василия. Это было уже не утром, потому что Светлану разыскали на уроке в Академии общественных наук. Она вела себя тихо, а Ва­силий с порога закричал: «Сволочи, загубили отца!» Его куда-то вывели, чтобы не шумел и не говорил неполо­женное. Но Светлана обмолвилась, что Василий доволь­но много беседовал с охраной и обслугой дачи и, вероят­но, знал больше нее...

«Отец был без сознания, как констатировали врачи. Инсульт был очень сильный. Речь была потеряна. Пра­вая половина тела парализована. Несколько раз он от­крывал глаза —взгляд был затуманен, кто знает, узнавал ли он кого-нибудь. Тогда все кидались к нему, стараясь Уловить слово или хотя бы желание в глазах. Я сидела возле, держала его за руку, он смотрел на меня - вряд ли oн видел. Я поцеловала его и поцеловала руку - больше нe уже ничего не оставалось».

А теперь вернемся к Берии. Как он вел себя в эти дни?

Об этом существует две группы прямо противоположных свидетельств.

Из сказок дедушки Никиты:

«Как только Сталин свалился, Берия в открытую стал пылать злобой против него. И ругал его, и издевался над ним. Просто невозможно было его слушать! Интересно впро­чем, что как только Сталин пришел в чувство и дал по­нять, что может выздороветь, Берия бросился к нему, встал на колени, схватил его руку и начал ее целовать. Когда же Сталин опять потерял сознание и закрыл глаза, Берия под­нялся на ноги и плюнул на пол».

Ему вторит Светлана Аллилуева:

«Только один человек вел себя неприлично — это был Бе­рия. Он был возбужден до крайности, лицо его, и без того отвратительное, то и дело искажалось от распиравших его страстей. А страсти его были — честолюбие, жестокость, хитрость,"власть, власть... Он так старался в этот от­ветственный момент, как бы не перехитрить и как бы не недохитрить! И это было написано на его лбу. Он подходил к постели и подолгу всматривался в лицо больного, — отец иногда открывал глаза... Берия глядел тогда, впиваясь в эти затуманенные глаза, он желал и тут быть "самым верным, самым преданным "— каковым он изо всех сил старался ка­заться отцу и в чем, к сожалению, слишком долго преуспе­вал...»

«...Когда все было кончено, он первым выскочил в корибор и в тишине зала, где стояли все молча вокруг одра, был слышан его громкий голос, не скрывавший торжества: "Хру-сталев! Машину!"»

Ну, что касается Хрущева, тут все ясно. Светлана — че­ловек непростой, очень сложно иметь дело с ее мемуара­ми. С одной стороны, дочь Сталина, а значит, ее свиде­тельство весомо, а с другой - после смерти отца, после XX съезда репрессии ее, в отличие от брата, не косну­лись — чем-то ведь это было оплачено. Но вот свидетель­ства врачей, людей незаинтересованных - они совсем иного рода.

А. Мясников: «Консилиум был прерван появлением Бе­рии и Маленкова... Берия обратился к нам со словами о постигшем партию и наш народ несчастье и выразил уве­ренность, что мы сделаем все, что в силах медицины и т.д. "Имейте в виду,-сказал он.— что партия и прави­тельство вам абсолютно доверяют, и все, что найдете нуж­ным предпринимать, с нашей стороны не встретит ниче­го, кроме полного согласия и помощи"».

Другой врач, В. Неговский: «У меня не сложилось впе­чатления, что Берия был очень возбужден, как вспоми­нает Светлана Аллилуева. Да, начальствующий тон, но ничего другого сказать не могу. В отношении меня был корректен, вежлив, ничего мне не приказывал. Даже под­держивал: "Находите нужным, делайте!"».

Кстати, Берия, единственный из всех, уже в самые пос­ледние минуты, вспомнил и позаботился о Светлане, при­казав увести ее из комнаты. На него все посмотрели, но никто не шевельнулся, и ужас этой минуты, которую она наблюдала, так и остался с ней на всю жизнь.

И еще один пронзительный и трагический момент вспомнил в своих мемуарах Шепилов. Помните, как Ста­лин прощался с мертвым Лениным? Нечто подобное произошло и у его постели. Утром четвертого марта Ста­лину вроде бы стало легче и он даже начал приходить в себя. И тогда, заметив проблески сознания, Берия опус­тился на колени и поцеловал руку Сталина. Работал на публику вероятно... На какую публику?

 

«ПОСЛЕДНЯЯ ЖЕРТВА СТАЛИНА»

Приговор врачей сразу был однозначным. Как вспо­минает врач Чеснокова: «Была уверенность, что тут ни-чего нельзя поделать. Он стопроцентно должен был умереть! Тринадцать часов пролежал без сознания, никто ему тогда не помогал. Кровоизлияние в мозг было. (Это она думала, что тринадцать! — Е.П.) Мы приехали, когда он уже умирал. У него были полуоткрытые глаза, они едва двигались. Дыхание поверхностное, еле заметное».

Впрочем, приговор никого не удивил. Маленков по­просил врачей насколько возможно продлить жизнь вож­дю. Вероятно, с точки зрения чисто человеческой это было неоправданной жестокостью, но с точки зрения государ­ственной было очень нужно, чтобы оставшиеся могли подготовиться сами и подготовить страну к этой потере. Мало того, что Сталин отдал стране, которой руково­дил, всю свою жизнь — он должен был принести ей в жертву и свое право после такой жизни хотя бы быстро умереть.

Соратники дежурили у постели по очереди, попарно: Маленков и Берия, Хрущев и Булганин, Каганович и Во­рошилов. Молотов был болен пневмонией, но, несмотря на это, несколько раз приезжал. Мясников вспоминает, что даже у постели вождя, когда он умирал, соратники стояли сообразно иерархии: впереди Маленков и Берия, затем Ворошилов, Каганович, Микоян, Хрущев у самых дверей (потом, однако, он вспомнит все это иначе). Впро­чем, может быть, не сообразно иерархии, а сообразно мужеству, кто знает...

Так все это продолжалось до вечера 5 марта. Днем в Кремле состоялось заседание, на котором были распре­делены роли в правительстве СССР без Сталина. Затем все снова отправились на дачу.

Если о дне 1 марта свидетельств мало, то о последних часах Сталина кто только не рассказывал! «Кровоизлия­ние в мозг распространяется постепенно на все центры, -писала потом Светлана, — и при здоровом и сильном сердце оно медленно захватывает центры дыхания и че­ловек умирает от удушья. Дыхание все учащалось и уча­щалось. Последние двенадцать часов уже было ясно, что кислородное голодание увеличивалось. Лицо потемнело и изменилось, постепенно его черты становились неузнаваемыми, губы почернели. Последние час или два че­ловек просто медленно задыхался. Агония была страш­ной. Она душила его у всех на глазах. В какой-то мо­мент — не знаю, так ли на самом деле, но так казалось — очевидно, в последнюю уже минуту, он вдруг открыл глаза и обвел ими всех, кто стоял вокруг. Это был ужасный взгляд, то ли безумный, то ли гневный и полный ужаса перед смертью и перед незнакомыми лицами врачей, склонившимися над ним. Взгляд этот обошел всех в ка­кую-то долю минуты. И тут — это было непонятно и страшно, я до сих пор не понимаю, но не могу забыть — тут он поднял вдруг кверху левую руку (которая двига­лась) и не то указал ею куда-то наверх, не то погрозил всем нам. Жест был непонятен, но угрожающ и неизвес­тно, к кому и к чему он относился... В следующий мо­мент душа, сделав последнее усилие, вырвалась из тела...

Душа отлетела. Тело успокоилось, лицо побледнело и приняло свой знакомый облик. Через несколько мгнове­ний оно стало невозмутимым, спокойным и красивым. Все стояли вокруг, окаменев, в молчании, несколько ми­нут, — не знаю сколько, — кажется, что долго».

Вспоминает Хрущев: «Все видели, что Сталин умира­ет. Медики сказали нам, что началась агония. Он пере­стал дышать. Стали делать ему искусственное дыхание. Появился какой-то огромный мужчина. Начал его тис­кать. Совершать манипуляции, чтобы вернуть дыхание. Мне, признаться, было очень жалко Сталина, так тот его терзал. И я сказал: "Послушайте, бросьте это, пожалуй­ста. Умер же человек. Чего вы хотите? К жизни его не вернуть". Он был мертв, но ведь больно смотреть, как его треплют. Ненужные манипуляции прекратили».

Он везде и всегда хочет быть самым значительным, самым первым. Что это — отсутствие образования и куль-туры, свойство характера? Даже здесь — первый! Но ведь были и другие свидетели. Врач Г. Чеснокова вспоминала: «Мы делали массаж больше часа, когда стало ясно, что сердце завести уже не удастся. Искусственное дыхание Делать было нельзя, при кровоизлиянии в мозг это стро­жайше запрещено. Наконец ко мне подошел Берия, сказал: "Хватит!" Глаза у Сталина были широко раскрыты. Мы видели, что он умер, что уже не дышит. И прекрати­ли делать массаж». Это произошло в 21 час 50 минут 5 марта 1953 года.

Удивительно, что Берии никто это «Хватит!» в строку не поставил — что он-де приказал перестать оживлять Ста­лина, когда того еще можно было спасти.

Светлана попросила женщину-доктора причесать отца. Та причесала, стала закрывать глаза, но ни у кого не было пятаков, чтобы положить, тогда она долго держала паль­цами веки покойника, и они почти закрылись. Пришла экономка, упала на колени возле дивана и зарыдала в голос, по-деревенски. Запершись в ванной, долго плака­ла медсестра. Страна еще ничего не знала — страна зары­дала на следующий день.

Вскрытие подтвердило, что Сталин умер от кровоиз­лияния в мозг и вдобавок с ним, вероятно уже когда он лежал без сознания, случился еще и инфаркт миокарда. Охранник Туков присутствовал при вскрытии. Начальник Санитарного управления Куприянов показал ему лопнув­ший сосуд, сгусток крови примерно с пятак, сказал:

— Вот эту кровь сразу бы ликвидировать... Человек бы еще жил...

Впрочем, и сегодня о такой возможности врачам оста­ется только мечтать.

Оказалось, что и похоронить первого человека страны Советов толком не в чем. Почистили старый мундир, под­шили обтрепанные рукава. Туфли были такие, что их по­просили заменить, но оказалось, что других-то и нет. «Нет у него других», — сказал генерал из охраны и заплакал. После Сталина не осталось не только ценностей, но даже и личных вещей. Ворошилов прикрепил на китель Ста­лина Золотую Звезду, от которой тот отказывался при жизни.

Со всей страны правдами и неправдами люди ехали в Москву проститься со Сталиным. Константин Симонов, который должен бьш прийти в Колонный зал к трем часам дня, подошел только к пяти - два часа пробирался сквозь толпу. В первый день плохо организованное Министер­ство внутренних дел (вотчина уже снятого Круглова) не справилось с охраной порядке, произошла давка с жертва­ми. В последующие дни порядок был установлен желез­ный. Люди по трое суток стояли в очереди, чтобы попасть в Колонный зал Дома Союзов, где был установлен гроб.

 

ПОХОРОНЫ СТАЛИНА

«...Мы снимаем головные уборы и заходим вовнутрь Дома Союзов и медленно поднимаемся по ступенькам. Звучит траурная музыка, слева и справа все заставлено венками из живых цветов. Входим в Колонный зал — это величественное творение гениального М. Ф. Казакова с 28 беломраморными колоннами. Мраморные колонны задрапированы красными полотнищами, хрустальные лю­стры затянуты черным крепом.

У левой стены на высоком постаменте среди пальм и живых цветов установлен гроб с телом Сталина. Изголо­вье гроба слегка приподнято, чтобы проходящие люди могли получше рассмотреть своего покойного вождя. Сталин лежит в форме Маршала Советского Союза. Пред­ложенную в свое время форму Генералиссимуса он, как известно, не принял. Его руки, вытянутые вдоль тулови­ща, слегка сведены внутрь. Над гробом приспущено ог­ромное красное знамя с черной каймой. У подножия на атласных подушечках — ордена и медали.

Трудовая Москва прощается со своим вождем. Напря­жение столь велико, что я даже не успеваю как следует Рассмотреть лицо Сталина. Не могу с уверенностью ска­зать, были ли на его груди орденские планки, о чем по­зднее писали газеты, или их не было. Не могу сказать, кто в тот момент стоял в почетном карауле...

...Траурный кортеж останавливается у Мавзолея. Гроб c телом Сталина снимают с орудийного лафета и устанав-

⁹⁸ По воспоминаниям полковника в отставке Бориса Абрамо­ва. Советская Россия. 2003., 1 марта.

 

ливают на высоком постаменте, задрапированном крас­ными и черными полотнищами. Руководители партии и Советского правительства, главы иностранных государств и правительств, возглавляющие правительственные деле­гации, а также руководители братских коммунистичес­ких партий поднимаются на трибуну Мавзолея.

Время— 10.52. Н. С. Хрущев объявляет траурный ми­тинг открытым. Первым выступал Маленков. Из репро­дуктора несутся слова: "Дорогие соотечественники, това­рищи, друзья! Дорогие зарубежные братья! Наша партия, советский народ, все человечество понесли тягчайшую, невозвратимую утрату. Окончил свой славный жизнен­ный путь наш учитель и вождь, величайший гений чело­вечества Иосиф Виссарионович Сталин...".

Вторым выступал Берия. Его речь была наиболее яр­кой, эмоциональной и запоминающейся: "...кто не глух, тот слышит, кто не слеп, тот видит, что наша партия в трудные для нее дни еще теснее смыкает свои ряды, что она едина и непоколебима...".

Третьим выступал Молотов. Его выступление было са­мым блеклым и незапоминающимся. Он закончил его здравицей в адрес всепобеждающего учения Маркса — Эн­гельса — Ленина — Сталина..

Время- 11.54. Н. С. Хрущев объявляет траурный ми­тинг закрытым. Маленков, Берия, Молотов, Ворошилов, Хрущев, Булганин, Каганович и Микоян осторожно под­нимают фоб с телом Сталина и медленно несут его в Мав­золей. Гремят 30 залпов артиллерийского салюта. Часы на Спасской башне бьют 12 раз. Над Москвой несутся протяжные губки фабрик, заводов, паровозов и парохо­дов.

Руководители партии и правительства вновь поднима­ются на трибуну Мавзолея. Траурная мелодия сменяется торжественными звуками Государственного гимна. Начи­нается военный парад. Колонна за колонной проходят войска Московского гарнизона, в небе проносятся бое­вые самолеты. Они идут тройками под самыми облаками-Каждая тройка, чтобы не попасть в воздушную струю впереди летящих, идет с принижением. Последняя тройка истребителей пронеслась, едва не задев шпиля Исто­рического музея...

...Я встаю замыкающим в очередь и буквально через минуту, едва сдерживая нахлынувшее волнение, захожу в Мавзолей. Сделав два поворота вправо под 90 градусов, я вижу два параллельно стоящих гроба: первый — с телом Ленина, второй — с телом Сталина. Ленин, как обычно, лежал в гробу с прозрачной крышкой, а Сталин лежал в саркофаге с остеклением только над верхней частью тела. Спускаюсь вниз вдоль гроба Ленина, прохожу у его под­ножия и, развернувшись влево, начинаю медленно под­ниматься вверх вдоль саркофага Сталина от ног к голове. Двигаюсь очень медленно, никто не торопит. Чувствую, как сзади меня кто-то тяжело дышит. Но я не оборачива­юсь. Все внимание — саркофагу.

Первое, что мне бросилось в глаза и запомнилось на всю жизнь — это старенькая маршальская фуражка с по­тертым козырьком, закрепленная на крышке саркофага. "Неужели не могли найти новую?" — подумал я.

Второе — это лицо Сталина, добротное, слегка одутло­ватое, с крупными рябинами. Я даже сейчас помню его в мельчайших подробностях, ведь мне представилась воз­можность рассмотреть его с расстояния не более полу­метра. Третье — это Звезда Героя Социалистического Тру­да на груди Сталина, которая была развернута почти на 180 градусов, очевидно, при одной из перестановок сар­кофага с место на место было допущено резкое движение и звезда перевернулась, а поправить ее было уже нельзя, так как саркофаг был герметично закрыт (а возможно, и запаян)».

Судьба была милостива к Сталину: девять лет спустя его перезахоронили у Кремлевской стены, лишив страш­ной посмертной участи живого мертвеца,  средоточия

культа КПСС. Не заслужил... Страшен сон, да милостив Бог!

 

 

Глава 23 ЗА ЧТО УБИЛИ ЛАВРЕНТИЯ БЕРИЮ?

Берию тоже убивали дважды, причем если в защиту Сталина выступают все чаще и чаще, то по поводу Берии почему-то единодушны все, кроме Юрия Мухина. Даже Вадим Кожинов, хорошо относящийся к Сталину, пишет: «Многое из того, что известно о Берии, не дает основа­ния видеть в нем "позитивную" фигуру...», но при этом ничего из этого «многого» не приводит. И, что удиви­тельно, не только он, никто не приводит никакого реаль­ного компромата на этого человека. Все «собаки», кото­рых на него вешают, сводятся либо к тому, что он ответ­ственен за массовые репрессии, либо к тому, что он чего-то «хотел». Хотел перебить Политбюро, хотел устро­ить переворот, захватить власть —да не дали. При этом никаких доказательств этого «хотения» также не приво­дится, прямо телепатия какая-то... Даже в 1937 году под все «хотения» подкладывали хоть какие-то, хотя бы вы­думанные факты — а тут ничего, одни заклинания! Не­ужели этот страшный человек действительно был настоль­ко чист в жизни, что на него не нашлось ни строчки реального компромата? Почитать, в чем его обвиняют -такая ахинея, что уши на корню вянут! До официальных обвинений мы еще дойдем, а пока что дадим слово писа­телям:

 

Из Абдуррахмана Авторханова:

«Хрущев говорит, что Берия дважды, сначала в сороко­вых, а потом в пятидесятых годах (после смерти Стали-на), "делал маневры " стать во главе партии и государство-Если он от этого намерения отказался, то тут роль, верoятно, сыграли соображения чисто психологического поряд­ка: после двадцатилетней тирании в СССР грузина Стали­на другому грузину, чтобы занять его пост, надо было быть дважды Сталиным, а перед такой перспективой должен был спасовать даже Берия... Другая причина была не менее веской: профессиональный чекист Берия в глазах народа был не слугой Сталина, а суверенным соучастником, порою даже вдохновителем сталинских преступлений»...

Забавно то, что человек, берущийся за писание книг о том времени, не понимает элементарного: в 1953 году в глазах народа, о котором он так весомо рассуждает, не существовало ни «сталинской тирании», ни «сталинских преступлений» — они появились только после доклада Хрущева на XX съезде. Но дело не в этом. Среди всей этой риторики есть она настоящая штука: даже по при­знанию самого Хрущева, Берия «отказался» от намере­ния стать во главе партии и государства, то есть в 1953 году у него этих намерений не было. В чем же тогда его обвиняют?

«Не из любви к народу, не из ненависти к Сталину и не из раскаяния в содеянных преступлениях, а исходя из поли­тических расчетов и личных интересов в новых условиях Берия решил возглавить движение за реформы. Впиваясь глазами в умирающего учителя, Берия, может быть, тоже не собирался управлять иначе, чем Сталин, однако молча­ливая, но грозная радость народа по поводу смерти тирана надоумила его: надо воспользоваться редким в истории слу­чаем, когда сам палач может возглавить движение народа против наследства величайшей из тираний. То, что Хрущев сделал со Сталиным через три года на XX съезде, Берия хотел начать сейчас же. Он и начал это, освободив 4 апреля 1953 года "врачей-вредителей " и сам же обвинив сталинско-бе-pиевскую полицейскую систему в фальсификации и фабри-кации дел и инквизиции».

Не знаю уж, что Берия «хотел» и чего «не хотел», но я, впиваясь глазами в затрепанные страницы «самиздатовского» Авторханова, не нашла в них ничего, кроме того, что Берия был «за реформы». Более того: едва став министром во второй раз, он, как и в первый раз, тут же прекратил волну репрессий. В чем же тогда его обвиняют?

 

Юрий Жуков, историк:                                                       

«Но пока самое страшное крылось в ином. В том, что Берия не торопился пускать в ход то оружие, которое по­лучил благодаря бесконтрольному руководству МВД. Даже не намекал, кто может стать следующей жертвой. Вы­жидал. Более того, вдруг поступил так, будто хотел опро- 1 вергнуть представление о себе как о злопамятном и безжа- лостном сопернике в борьбе за власть».                              

То есть, получив под начало объединенное МГБ — МВД, Берия никого не арестовал, даже не намекнул, что хочет кого-то арестовать, и даже сделал что-то такое, что вызвало сомнения — а хочет ли он вообще бороться за власть? В чем же тогда его обвиняют?

 

«НАРКОМ ОТПУЩЕНИЯ»

И вот, когда начинаешь разбираться с теми обвинени­ями, которые «история» вешает на этого человека, то вскоре с удивлением убеждаешься, что, кроме ритуаль­ных заклинаний о жестокости, коварстве и властолюбии, ничего-то и нет. То есть абсолютно, до смешного ничего! Вот самый яркий пример: пресловутые «бериевские реп­рессии». Тот же Авторханов называет его «верховным ин­квизитором страны на протяжении почти 20 лет». Да, о «бериевских репрессиях» все знают. Но пусть мне кто-нибудь скажет — а когда, собственно, они проходили? Ведь. репрессии — это вещь очень конкретная, с делами, дата-ми и приговорами. Так когда?

При банальном сопоставлении дат видно, что это явле­ние совершенно виртуальное: Берия пришел в органы в конце 1938 года, сменив Ежова и прекратив его кровавую деятельность, и ушел оттуда в 1945 году, ненадолго вернув­шись лишь после смерти Сталина. Тем не менее из книги в книгу, в том числе и у исторических писателей и даже У серьезных историков, кочует образ всемогущего кровавого шефа спецслужб, на совести которого миллионы челове­ческих жизней, причем этот образ существует вне всякого здравого смысла и даже вне реальной истории.

В качестве примера можно привести отрывок из кни­ги Сергея Красикова «Возле вождей». По роду своей ос­новной работы он был как раз «возле» вождей, не более того, а именно — служил в кремлевской охране. В своей книге он приводит диалог с некими «осведомленными людьми», которые говорят ему следующие вещи:

«Вопрос: ...Хрущев в своих мемуарах утверждает, что единственным человеком, заинтересованным в смерти Ста­лина, был Лаврентий Берия.

Ответ: В создавшейся ситуации заинтересованным в смерти Сталина был и Г. М. Маленков. Не Берия разгонял сталинскую охрану и подводил под арест Власика и Поскре­бышева, а именно Г. М. Маленков, но, как хитрый лис, де­лал это руками Л. П. Берии, чтобы комар носа не подто­чил. А стоило Сталину уйти к праотцам, тут же состря­пал дело против Берии и избавился от него.

Вопрос. Ужасные подозрения. Могло ли быть такое?

Ответ: Оснований для этого, на мой взгляд, больше чем достаточно. При допросе шефом КГБ Л. П. Берией началь­ника личной охраны Сталина Власика у Николая Сидорови-ча создалось впечатление, что Берия досконально знал о су­губо личных беседах Власика с И. В. Сталиным. Что лиш­ний раз дает основания предполагать о прослушивании службами Л. П. Берия кабинета и квартиры Генсека...»

Трудно сказать, в чем осведомлены «осведомленные» люди — в тайнах атомного ядра или же в разведении аква­риумных рыбок, но только не в том предмете, по поводу коего они рассуждают. Хотелось бы знать, почему Ма­ленков разгонял сталинскую охрану и подводил под арест Власика и Поскребышева руками Берии, а не, скажем, солиста большого театра Козловского? К соответствую­щим службам в то время они имели примерно одинако­вое отношение. А также с какого перепугу служба Берия — Урановый комитет - прослушивала кабинет и квартиру генсека. Что она там надеялась узнать? Тайну водород-ной бомбы? Ну а после слов «шеф КГБ Лаврентий Берия» книгу можно закрывать и не открывать больше ни­когда, ибо этот автор - двоюродный брат историка Ф. Г. Волкова. Только второй вызывает духов, а первый владеет тайнами перемещения своих персонажей во вре­мени, иначе как Берия ухитрился стать шефом спецслуж­бы, созданной почти год спустя после его смерти? Да, загадочный, чрезвычайно загадочный персонаж...

БЕРИЯ Лаврентий Павлович родился в селении Мер-хеули Сухумского округа Кутаисской губернии (впослед­ствии район Абхазской АССР), в бедной крестьянской семье 17(29) марта 1899 года. В 1915 году поступил в Ба­кинское среднее механико-техническое строительное училище, с осени того же года начал участвовать в работе нелегального марксистского кружка, был его казначеем и в марте 1917 года вступил в РСДРП(б). В мае 1919 года окончил училище, получив диплом техника строителя-архитектора. В 1919—1920 годы руководит нелегальной большевистской организацией техников в Баку. Одновре­менно, по заданию Анастаса Микояна, руководившего большевистским подпольем в городе, становится агентом Организации по борьбе с контрреволюцией (контрразвед­ка) при Комитете государственной обороны Азербайджан­ской республики (это и есть та работа на мусаватистскую контрразведку, которую ему все время ставят в вину).

С октября 1920 года по 1922 год учится в Бакинском политехническом институте, с октября 1920 года начина­ет работу в ЧК и уже к маю 1921 года становится начальником секретно-оперативной части и заместителем председателя Азербайджанской ЧК. Затем работает в ЧК, a позднее в ГПУ Грузии до декабря 1931 года. За эту работу дважды награжден орденом Боевого Красного Знамени, который тогда просто так не давали. В декабре 1931 года переходит на партийную работу, вскоре став первым секретарем Заккрайкома. Вносит большой вклад в развитие промышленности и сельского хозяйства Закавказья.

В 1938 году Берию переводят в Москву, и 22 августа  он становится первым заместителем наркома внутренних дел, а в ноябре — наркомом. С его приходом в органы  репрессии практически прекратились, начался пересмотр дел ежовских времен и освобождение заключенных. В 1939 году Берия становится кандидатом в члены Политбюро ЦК, а вскоре и членом Политбюро. Кроме того, в 1941 году его назначают заместителем Председателя СНК СССР и заместителем председателя Государственного комитета обороны. В апреле 1941 года ему поручено ку­рировать наркоматы лесной промышленности, цветной металлургии, угольной и нефтяной промышленности, а во время войны ГКО возложил на него контроль над та­кими важными оборонными отраслями, как наркомат ми­нометного вооружения, производство самолетов и мото­ров, производство боеприпасов, танковая промышлен­ность. (За достижения в производстве боеприпасов ему было присвоено звание Героя Социалистического Труда.) Но самой важной областью, которую курировал Берия, была работа над советской атомной бомбой. В декабре 1945 года он оставляет работу в органах и занимается только делами промышленности.

То есть к началу 1953 года Берия уже семь (!) лет не работал в спецслужбах. Более того, тот факт, что Игнать­ев в сложных случаях связывался не с Берией, а с другим заместителем предсовмина, Маленковым, доказывает, что он и не курировал органы, то есть вообще не имел к ним отношения. От Совета министров их курировал Мален­ков, а от ЦК партии — Хрущев. Да-да, Хрущев, с него и надо спрашивать за все эти дела! А все экивоки по поводу участия Берии в аресте Власика, или в «деле врачей», или вообще в любой деятельности спецслужб — попросту вра­нье. Так его Абакумов или сменивший его Игнатьев туда и пустили!

Существует по поводу этого человека и еще одна клеве­та. Братья Жорес и Рой Медведевы в своей книге «Неиз­вестный Сталин» пишут: «У четырех наиболее близких к Сталину в 1952 году партийных лидеров — Маленкова, Берии, Хрущева и Булганина — не было никаких выдаю­щихся достоинств». Лукавят братья-историки, ой, лукавят. Действительно, Хрущев был чисто партийной фигурой и Никакими выдающимися достоинствами не блистал, он и на посту главы государства прославился в основном тем, что ботинком по трибуне ООН стучал, сажал кукурузу да едва не начал мировую ядерную войну. Про Маленкова сам Сталин говорил: «Это писарь. Резолюцию он напишет быстро, не всегда сам, но сорганизует людей... На какие-нибудь самостоятельные мысли и самостоятельную ини­циативу он не способен». Булганин — фигура загадочная: до войны был зампредом Совнаркома, с началом войны почему-то становится членом военного совета на фронте, с 1947 и до 1949 года — министр вооруженных, сил и зам-предсовмина, чем конкретно занимался после 1949 года — вообще непонятно. В общем, как сказала бы миссис Хад-сон, по виду государственный деятель, но на способного не похож. Однако что касается четвертого члена этой компании, то есть одна вещь, которая не могла произойти в принципе. В те годы, когда в США уже был принят план ядерного нападения на СССР, ядерную профамму страны дураку или посредственности поручить не могли. Можно было с уверенностью сказать, что после Хиросимы ядер­ные дела должны были оказаться в руках самого толкового из всех, кто окружал Сталина, ибо бездарность на таком посту могла слишком дорого обойтись.

По сути, это был единственный человек из соратни­ков, на которого вождь мог опереться, ибо они тянули в одну сторону. Тандем Сталин — Берия был непобедим. Оставшись же один, Берия имел очень мало шансов не то что взять власть, но даже удержаться на плаву и элемен­тарно сохранить жизнь себе и свободу своим близким. Как оно на самом деле и случилось.

 

БЕРИЯ КАК ГОСУДАРСТВЕННЫЙ ДЕЯТЕЛЬ

Из Абдуррахмана Авторханова

«...Через три месяца после смерти Сталина, когда Берия был фактически правителем страны...»

Сталин еще был жив, когда 5 марта 1953 года его бы»" шие соратники занялись реорганизацией государственной власти. Первое, что они сделали, самое для себя важ­ное — это свели на нет сталинские партийные преобразо­вания. Ликвидировав бюро президиума, они резко сокра­тили численность Президиума ЦК. Туда вошли: Мален­ков, Берия, Ворошилов, Хрущев, Булганин, Каганович, Молотов, Микоян и из новых членов — Сабуров и Перву­хин. Фактически это было прежнее Политбюро. Прези­диум Совмина насчитывал пять человек — Маленкова, Берию, Молотова, Булганина и Кагановича, правда, пос­ледний был «министром без портфеля», фигурой чисто номинальной. Но все же он там присутствовал, знаменуя собой, что страна намерена идти и после Сталина по ста­линскому пути — прежнему сталинскому пути.

Председателем Совета министров стал Маленков, ос­таваясь при этом одним из секретарей ЦК. Хрущев тоже получил пост секретаря ЦК. А еще одним из секретарей стал... Игнатьев. Для него, единственного из всех, вся эта история окончилась явным повышением. Однако очень быстро Маленков отказался от обязанностей секретаря, уступив главенство в партии Хрущеву. Все вроде бы вер­нулось на круги своя — как и не было XIX съезда...

Да, но кто на самом деле влиял на ситуацию? Ведь фор­мально главой государства вообще был Ворошилов, заняв­ший пост председателя Президиума Верховного Совета. Вроде бы самый значительный пост был у Маленкова, но ведь он — «писарь», как назвал его Сталин, и коль скоро на посту предсовмина находится вялый и безынициативный человек, то и сам этот пост становится малозначащим. С легкой руки не знаю уж кого, наверное, того же Никиты Сергеевича, нас стараются уверить, что он был близок к Берии, — но откуда, собственно, это известно?

Несмотря на то что Президиум ЦК, так же как и По­литбюро, вроде бы был коллегиальным органов, но де-факто, по традиции, его должен был возглавить генсек, а за неимением такового один из секретарей ЦК. Им очень быстро стал Хрущев, не слишком умный, но чрезвычай­но напористый и активный.

Среди фигур второго плана выделялся Берия, заняв­ший пост министра вновь объединенных министерств внутренних дел и госбезопасности и сохранивший пост заместителя председателя Совета Министров и руково­дителя ядерного комитета. Наверняка этот вопрос был решен и согласован еще при Сталине, иначе 5 марта про­сто провели бы переназначение министра, и то не факт, не такой это был день, чтобы заниматься реорганизаци­ями. Зачем мог хотеть этого назначения Сталин — тоже понятно. Ситуация слишком напоминала 1938 год, в стра­не шли репрессии, по поводу которых у главы государ­ства возникали все большие и большие сомнения, и Бе­рия был ему нужен, чтобы выполнить ту же роль, кото­рую он с таким блеском выполнил в 1938 году — разобраться, что происходит в наркомате и приве­сти его в порядок. Чем он, кстати, тут же и начал зани­маться.

Министром обороны, второго силового ведомства, стал Булганин, и не надо недооценивать важность этого назна­чения. Теперь Хрущев — не Политбюро, а Хрущев, (посколь­ку Булганин был его старинным приятелем, еще с 1930-х годов, когда оба работали в Москве) в случае непредвиден­ного стечения обстоятельств мог пустить в ход армию. Биография Хрущева более-менее известна. А вот новый министр обороны — фигура в нашей истории весьма и весь­ма малоу поминаемая.

 

БУЛГАНИН Николай Александрович родился в 1895 году в Нижнем Новгороде, в семье рабочего. Окончил реальное училище, в 1917 году вступил в партию. Карьера его несколько зигзагообразна. До 1922 года был чекис­том, затем перешел в Высший Совет Народного Хозяй­ства, в 1927 году назначен директором Московского элек­трозавода, но в 1931 году покидает этот пост ради предсе­дательства в Моссовете. С тех пор он подружился с Хрущевым, бывшим тогда первым секретарем Московс­кого обкома. В июле 1937 года становится председателем Совнаркома РСФСР, в 1938-м— заместителем председа­теля Совнаркома СССР и председателем правления Гос­банка. Однако в военной экономике ему не находится применения — Булганина, так же как и Хрущева, направляют членом военного совета на фронт. Комиссарил он до 1944 года, когда стал членом ГКО в должности нарко­ма обороны. С 1947 по 1949 год —министр Вооруженных Сил, что, при том что Сталин оставался Верховным Глав­нокомандующим, а Берия курировал важнейший оборон­ные отрасли, особых полномочий не давало. В последние годы жизни Сталина — один из председателей Совмина. То есть если смотреть по развитию карьеры, то работник он из тех, что «на безрыбье». Зато дружок Никиты Серге­евича.

Чисто формально (или как нас пытаются уверить) друг другу в новом правительстве противоборствовали две группы: тандем Маленков — Берия и группа Хрущева. Но на самом деле в новой государственной верхушке проти­востояли две силы: Политбюро, «коллективный разум» партийного аппарата, куда относился и Маленков, - и Берия, точно так же чужой этому аппарату, как был ему чужим Сталин в начале 1920-х годов. По логике вещей, за ним должны были стоять «промышленники», но на са­мом деле его команда не успела оформиться, так что он был один. Не считать же серьезной поддержкой Кобуло-ва в МВД...

Что представлял собой Берия как государственный де­ятель? Если, конечно, судить по тем делам, которые он реально делал, а не по тем, которых он не делал, потому что «выжидал».

Например, он меньше чем за месяц разобрался с надо­евшим всем «делом врачей». Уже в начале апреля следо­ватель Рюмин, инициировавший это дело, признался, что оно сфальсифицировано. Дело было прекращено, более того, сообщения об этом и о «недозволенных методах следствия» были напечатаны в газетах, по поводу чего в Политбюро возмущались, что Берия-де «опозорил партию». Ясна логика — пусть в избе мусору будет до по­толка, только не выносить его наружу, чтобы никто не видел, что в избе грязно! Игнатьева освободили от обя­занностей секретаря ЦК, и этим для него вроде бы все кончилось. Но только вроде бы.

Что еще сделал Берия?

Лаврентий Павлович не стал ускорять развитие собы­тий. Более важным для себя в мае-июне посчитал иное. То, что должно было сделать его совершенно неуязвимым. По­ставить в исключительное положение. Предопределить признаваемое всеми его бесспорное единоличное лидерство, а следовательно, и право определять внешнюю и внутрен­нюю политику. Сосредоточил все внимание на создании ра­кетно-ядерного щита страны. На том, что происходило на двух сверхсекретных полигонах..."

Что же происходило на этих полигонах? На одном шли испытания новой ракеты ПВО, на другом готовились ис­пытания водородной бомбы. Учитывая, что в США один за другим принимали все новые и новые планы ядерного нападения на СССР, и теперь уже не только «ответного удара», но и превентивные, он посчитал, что это важнее, чем сидение в Москве и дележка кресел и сфер влияния. Впрочем, все это он делал, конечно же, не просто так и не на благо государства, а исключительно для приобрете­ния единоличного лидерства.

Именно такой ключ к решению всех международных воп­росов должен был сделать Молотова, откровенного сто­ронника жесткого курса, безоговорочным союзником Берии. Превратить Булганина, становившегося самым грозным военным министром обороны в мире, в послушного сателли­та Лаврентия Павловича. Привлечь на свою сторону двух из пяти членов узкого руководства, не претендовавших на лидерство...¹⁰⁰

Какой кошмар! Какой злодей! На что только не идет человек в борьбе за власть — даже на то, чтобы честно вы­полнять свои должностные обязанности! Нет ему оправда­ния ни перед судом истории, ни перед партийным судом! «Алексей Иванович Аджубей в своей книге приоткрыл краешек завесы тайны над мотивами упреждающего удара

⁹⁹ Жуков Ю. Тайны Кремля. Сталин, Молотов, Берия, Мален­ков М., 1998. С.632

¹⁰⁰ Там же. С.633.

Хрущева. Оказывается, Берия придумал хитрый ход с амни­стией после смерти Сталина. Она касалась больших групп заключенных. Берию беспокоило, что он уже не был властен автоматически продлевать сроки заключения тем, кто был отправлен в лагеря в годы массовых репрессий и свое отбыл. Они возвращались по домам и требовали восстановления справедливости. А Берии было крайне необходимо вновь отправить в ссылку неугодных, задержать оставшихся там. Тогда-то и начали выпускать уголовников и рецидивистов. Они тут же принялись за старое. Недовольство и неста­бильность могли дать Берии шанс вернуться к прежним ме­тодам»¹⁰¹.

Ужас бериевской амнистии наиболее убедительно изображен в знаменитом фильме «Холодное лето 53-го». Правда, не совсем понятно, под какую категорию осво­божденных подходят эти уголовные хари — не иначе, это беременные женщины, замаскировавшиеся налетчиками. Аджубей врет точно так же, как и его тесть. С подачи Бе­рии Указом Президиума Верховного Совета были амнис­тированы: осужденные на срок до 5 лет, а также за некото­рые должностные, хозяйственные, воинские преступления, женщины, имеющие детей до 10 лет, беременные, несо­вершеннолетние, пожилые и тяжело больные заключен­ные. И где в этих категориях место рецидивистам?

Много плохого еще сотворил Берия. Он ратовал за объединенную Германию, которая будет за это благодар­на СССР, а не за разделенную, стремящуюся к объедине­нию и ненавидящую ту силу, что ее разделила. Он наста­ивал, чтобы делопроизводство в национальных респуб­ликах велось не на русском, а на местном языке и работали там местные кадры, а не присланные из Москвы, и мно­гое-многое другое.

В общем, он показал себя серьезным и разумным го­сударственным деятелем, и совершенно непонятно, что могло иметь против него Политбюро. Берия был абсо­лютно не опасен, он прекратил репрессии, он не имел Намерения бороться за власть, что даже Хрущев призна-

¹⁰¹ Зенъкович Н. Тайны ушедшего века-3. М., 2000. С.302—303.

 

вал, да и не мог он за нее бороться, ибо не имел союзни­ков в партийной верхушке, а один в поле не воин. Хвале­ный аппарат МГБ — МВД после семи лет владычества Абакумова, Игнатьева и Круглова надо было заново со­бирать по винтикам. Он ничего крамольного совершить не мог и ничего крамольного не хотел.

Так в чем же загадка Берии? За что его убили, а глав­ное, почему его так ненавидят те, с чьей подачи этого человека объявили исчадием ада — а именно хрущевское Политбюро? Допустим, у него руки испачканы кровью — это вранье, но допустим! Но ведь у того же Хрущева руки в крови по локоть, но это никого не возмущает. Допус­тим, он был патологический бабник, насиловал в извра­щенной форме старшеклассниц — это тоже вранье, но до­пустим! Но ведь реабилитированная «жертва сталиниз­ма» Авель Енукидзе насиловал 10—12 летних девочек, и никто по этому поводу не бьется в истерике. Допустим, он хотел захватить единоличную власть в стране — это тоже вранье, но допустим и это! Но ведь прочие соратни­ки ели друг друга, как крысы, запертые в подвале, и все принимают это как должное, никто ни на кого не обижа­ется. Почему же именно Берия представлен в обличий злодея всех времен и народов? За что?

Ответ напрашивается несколько парадоксальный: именно за то, что его не в чем было особо обвинить. Очень надо было, а оказалось не в чем! Реальных серьезных пре­ступлений за ним не нашли, а объяснить, за что с ним вдруг расправились, было необходимо. И существовал для этого только один способ — так громко и долго кричать о его патологическом злодействе, чтобы все это услышали, запомнили и в конце концов поверили. Это ведь не ох­ранник Хрусталев, которого можно просто убрать, это лицо заметное, тут обоснования нужны.

И, кстати, почему это так просто удалось? Ведь если Берия, опытный чекист, ввязался в борьбу за власть, он должен был понимать, с кем имеет дело, и должен был быть настороже. Один из исследователей его жизни, Алек­сей Топтыгин, пишет: «Если брать единицу измерения интуиции, ее следовало бы назвать «берия». А его взяли голыми руками. Как же он так оплошал? И здесь тоже напрашивается несколько парадоксальный ответ: а пото­му и взяли, что он не собирался ни с кем бороться — есть некие телепатические свидетельства, что он «хотел», но нет ни одного свидетельства, что в сторону этого «хоте­ния» он сделал хотя бы шаг. Уже 9 марта он в своей речи на траурной церемонии говорил о «стальном единстве руководства» и не сделал ничего, чтобы это единство подорвать. Берия был настроен на нормальную работу и даже перед смертью, наверное, не успел понять — а что он сделал не так?

 

ЛУЧШИЙ УДАР - УДАР В СПИНУ

Юрий Мухин в своей превосходной книге «Убийство Сталина и Берии» на многих страницах, подробно и убе­дительно, сопоставляя информацию и показания свиде­телей, доказывает, что никто Берию не арестовывал, что его попросту убили при аресте, и даже называет предпо­лагаемых исполнителей этого преступления, ибо убий­ство без суда и следствия — преступление. «Дело Берии», равно как и будто бы имевшее место присутствие его на судебном процессе, было инсценировано. Никто из тех, кому можно доверять как свидетелям, после 26 июня не видел его живым. Более того, ни мне, ни моим знакомым историкам, журналистам, политикам ни разу не довелось общаться с человеком, который видел пресловутое «дело Берии», или даже слышать о ком-то, кто это дело видел, так что неясно, существует ли оно в природе. В общем, отсылаю всех желающих к книжке Мухина. По крайней мере меня он убедил.

Впрочем, Мухин не первый высказал эту версию. Пер­вым был сын Берии Серго, который сказал своей матери 26 июня, перед тем как их всех арестовали, что отца они больше не увидят. Кстати, спустя много лет, когда он получил такую возможность, он начал интересоваться об­стоятельствами смерти отца. «Я встретился с Н. Михай­ловым, который являлся официальным членом суда, — говорит он в интервью московской газете «Вечерний клуб». — Я с Николаем Александровичем был хорошо знаком еще по ЦК комсомола. Он мне сказал: "Я тебя обманывать не буду, я твоего отца на суде не видел: чело­век, который демонстрировал куклу (так он говорил), — это не твой отец. Насколько известно, он был убит в тот день. Как это произошло, я не знаю". То же мне сказал другой член суда — Н.Шверник.»¹⁰²

Следующим, по крайней мере по утверждению Автор-ханова, собравшего все сплетни европейских бульваров, эту версию озвучил... сам Хрущев. «Хрущев рассказывал сво­им иностранным собеседникам, особенно коммунистам, как Берия был арестован и убит. Непосредственными фи­зическими убийцами Берии у Хрущева в разных вариан­тах рассказа выступают разные лица, но сюжет рассказа остается один и тот же...» (Далее следует рассказ о засе­дании Президиума ЦК, о ловушке, подстроенной Берии, об его аресте — этот сюжет достаточно известен. — Е. П.). «Теперь, — рассказывал Хрущев, — мы стали перед слож­ной, одинаково неприятной дилеммой: держать Берию в заключении и вести нормальное следствие или расстре­лять его тут же, а потом оформить смертный приговор в судебном порядке. Принять первое решение было опас­но, ибо за Берией стоял весь аппарат чекистов и чекист­ские войска, и его легко могли освободить. Принять вто­рое решение и немедленно расстрелять Берию у нас не было юридических оснований (а что, могут быть юриди­ческие основание для расстрела без суда и следствия в мирное время?   — Е. П.) После всестороннего обсужде­ния минусов и плюсов обоих вариантов мы пришли к вы­воду: Берию надо немедленно расстрелять, поскольку из за мертвого Берии никто бунтовать не станет». Исполни­телем этого приговора (в соседней комнате) в рассказах Хрущева выступает один раз генерал Москаленко, другой раз Микоян, а в третий раз даже сам Хрущев. Хрущев подчеркнуто добавлял: «Наше дальнейшее расследование

¹⁰² Казарин Ю. Руссовский А. «Да, мой отец — Лаврентий Бе­рия». // Вечерний клуб. 1994. 12 марта.

 

дело Берии полностью подтвердило, что мы правильно расстреляли его».

Что же это было за расследование и что это было за дело? В чем обвиняли Берию? Его судили по статьям 58 ^1б (шпионаж, выдача военной или государственной тайны, переход на сторону врага), 58⁸ (совершение террористи­ческих актов), 58¹¹ (участие в организации), 58'³ (актив­ная борьба против рабочего класса при царском строе или у контрреволюционных правительств) и за изнасилова­ние колоссального количества женщин, что больше всего в этом деле смакуется. Уже сам список обвинений пока­зывает, что дело лепилось по рецептам 1937 года. Эту тему также подробно, на многих страницах рассматривает Мухин, и всех интересующихся подробностями опять же отсылаю к нему. Но и без того ясно, что коль скоро Берия был убит, то надо же было как-то это обосновать, а след­ственно-судебная система (не только наша, но и любая) может при определенном заказе обосновать все что угод­но. Особенно если арестованного уже нет в живых и ему совершенно все равно, что положат в основу уже приве­денного в исполнение приговора.

Но мы тщетно будем искать в этих пунктах ответа на самый главный вопрос.

 

ТАК ЗА ЧТО ЖЕ ВСЕ-ТАКИ УБИЛИ ЛАВРЕНТИЯ БЕРИЮ?

Ясно одно: если партийная верхушка пошла на убий­ство, чем-то этот человек был ей очень опасен. И не Ужасными планами скинуть ее с насиженного трона — Берия ясно дал понять, что делать этого не собирается. Конечно, потенциально он был опасен — но за это у нас не убивают. По крайней мере, так не убивают, открыто и откровенно. Нормальный советский ход в борьбе за власть был отработан еще в 1937 году — переместить, отстранить, a потом арестовать и обычным порядком сфальсифици­ровать дело. Кстати, в этой открытости и откровенности тоже заложена загадка — ведь можно было выждать и убрать его тихо и незаметно. Похоже, что убийцы очень спешили...

Хрущев в своих откровениях перед иностранными со­беседниками кое в чем лукавит. Он представляет реше­ние о немедленном расстреле Берии как коллегиальный приговор всех членов Политбюро. «После всестороннего обсуждения минусов и плюсов обоих вариантов мы при­шли к выводу: Берию надо немедленно расстрелять»... «Мы!» Так вот сейчас и поверим, что девять человек, не­молодых, нерешительных и довольно трусливых, про­штампуют такое решение — расстрелять без суда и след­ствия одного из первых лиц государства. Да никогда в жизни эти люди, всю жизнь безропотно работавшие под сильным лидером, не возьмут на себя такую ответствен­ность! Они утопят вопрос в дискуссиях и в конце концов, даже при наличии оснований, все кончится высылкой куда-нибудь в Баку или Тюмень на пост директора заво­да — пусть там захватывает власть, если сможет.

Так оно и было, и тому есть убедительное доказатель­ство. Секретарь ЦК Маленков в процессе подготовки заседания Президиума писал черновик его работы. Этот черновик был опубликован, и из него совершенно четко видно, о чем должна была пойти речь на этом заседании. Чтобы предупредить возможность злоупотребления влас­тью, Берию предполагалось лишить поста министра МВД, и, возможно, если обсуждение пойдет по нужному руслу, освободить его также от поста заместителя председателя Совета Министров, назначив министром нефтяной про­мышленности в качестве крайней меры. И все. Ни о ка­ком аресте, а тем более ни о каком расстреле без суда и речи не было. И трудно даже вообразить, при всем на­пряжении фантазии, что могло произойти, чтобы Пре­зидиум, вопреки заготовленному сценарию, экспромтом принял такое решение. Этого быть не могло. А раз не могло, значит, и не было. А о том, что этого не было, что вопрос этот вообще на Президиуме не рассматривался, говорит тот факт, что черновик был найден в архиве Маленкова — иначе бы он был передан для оформления решения и потом уничтожен.

Так что не было никакого «мы». Берию сначала убили, а потом поставили Президиум перед фактом, и ему при­шлось выкручиваться, прикрывая убийц. Но кого именно?

А вот тут очень нетрудно догадаться. Во-первых, легко вычислить номер второй — исполнителя. Дело в том, что — и этого никто не отрицает — в тот день в событиях была широко задействована армия. В инциденте с Берией, как признает сам Хрущев, непосредственное участие прини­мали командующий ПВО Московского военного округа генерал-полковник Москаленко и начальник штаба ВВС генерал-майор Батицкий, да и сам маршал Жуков вроде бы не отказывается. Но, что еще более важно, зачем-то, по всей видимости, для инсценировки борьбы с «частями Берии», в столицу были введены войска. И тут выплыва­ет очень важное имя — человека, который мог обеспечить контакт с военными и участие армии в событиях — мини­стра обороны Булганина.

Нетрудно вычислить и номер первый. Кто больше всех лил грязь на Берию, полностью теряя самообладание и представляя его при этом исчадием ада? Никита Сергее­вич Хрущев. Кстати, не только Булганин, но и Моска­ленко, и Батицкий были людьми из его команды.

Булганин и Хрущев — где-то мы уже встречали это со­четание. Где? Да на сталинской даче, в то роковое вос­кресенье 1 марта 1953 года.

 

КОМПРОМАТ?

Есть в событиях, происшедших после смерти Стали­на, одна загадка — это судьба его бумаг. Архива Сталина как такового не существует — все его документы пропали. 7 марта какая-то спецгруппа, как утверждает Светлана, «по приказу Берии» (но это не факт) вывезла с Ближней Дачи всю мебель. Позднее мебель на дачу вернули, но уже без бумаг. Исчезли и все документы из кремлевского ка­бинета и даже из сейфа вождя. Где они и что с ними слу­чилось—до сих пор неизвестно.

Естественно, считается, что архивами завладел Берия, как супермогучий шеф спецслужб, тем более что охрана подчинялась ведомству МГБ. Да, но охрана подчинялась госбезопасности, пока охраняемый был жив. Интересно, а кому подчинялась кунцевская дача после смерти Ста­лина? Тоже ведомству МГБ или, может быть, этой опус­тевшей раковиной распоряжался какой-нибудь правитель­ственный АХО — административно-хозяйственный отдел? По другой версии, в изъятии архива принимала уча­стие вся тогдашняя верхушка, озабоченная ликвидацией досье, которые собирал на них Сталин. Берия, естествен­но, также боялся, что будет предан гласности компромат на него, находящийся в этих архивах. Тоже верится сла­бо — при таком количество подельников уж кто-нибудь за столько лет непременно проговорился бы.

Кто ничего не знал о судьбе архива, так это Маленков. Почему — об этом несколько позже. Остается два вариан­та: либо Хрущев, либо Берия. Если предположить, что архив попал в руки Хрущева, то судьба его, скорей всего, печальна. Компромата на Никиту Сергеевича там могло быть немало — одно участие в ежовских репрессиях чего стоило! Искать все эти «досье» среди горы бумаг ни у него, ни у соратников не было времени, проще сжечь все оптом. А вот если первым успел Берия, то здесь ситуация совсем другая. Ему нечего было бояться каких-то таин­ственных «документов» в сталинском архиве, которые, будучи преданы гласности, могли бы его погубить, — едва ли на него что-то там было, если даже усилиями всей юриспруденции СССР, при том что это было очень нуж­но, не смогли накопать материала на одно более-менее приличное подрасстрельное дело. Но он был кровно за­интересован в компромате на бывших соратников Стали­на—и для будущих возможных оказий, и для обеспече­ния собственной безопасности.

Косвенно о том, что архив, скорей всего, попал в руки Берии, свидетельствует его сын Серго. После убийства отца он был арестован, и вот как-то раз его вызвали на допрос, и в кабинете следователя он увидел Маленкова. Это был не первый визит высокого гостя, один раз тот уже приез­жал и уговаривал Серго дать показания против отца, но не уговорил. Однако в этот раз он приехал за иным.

 «— Может, в другом ты сможешь помочь? — как-то очень по-человечески он это произнес. — Ты что-нибудь слышал о личных архивах Иосифа Виссарионовича?

—  Понятия не имею, — отвечаю. — Никогда об этом дома не говорили.

.   — Ну, как же... У отца твоего тоже ведь архивы были, а?

—  Тоже не знаю, никогда не слышал.

—  Как не слышал?! — тут Маленков уже не сдержал­ся. — У него должны быть архивы, должны!

Он явно очень расстроился».

То есть исчезли не только архивы Сталина, но и архи­вы Берии, и Маленков ничего не знал об их судьбе. Ко­нечно, теоретически их мог изъять и ликвидировать и Хрущев, но сделать это так, чтобы никто ничего не уви­дел, не услышал и не узнал? Сомнительно. Архивы Ста­лина — это еще куда ни шло, но архивы Берии тайно унич­тожить было совсем уже невозможно. Да и не такой Хру­щев был человек, чтобы совершить подобную операцию и не проболтаться.

Так что скорее всего архивом Сталина все-таки завла­дел Берия. Еще раз повторюсь, что уничтожать его, а тем более уничтожать собственный архив для него не имело смысла и девять шансов из десяти что он все бумаги где-то спрятал. Но где?

Честертон в одном из рассказов про отца Брауна пи­сал: «Где умный человек прячет лист? В лесу». Именно так. Где были спрятаны мощи великого русского святого Александра Свирского? В анатомическом музее. А если надо спрятать архив, где умный человек его прячет? Ес­тественно, в архиве!

Это только в романах наши архивы упорядочены, си­стематизированы и каталогизированы. Реальность же вы­глядит несколько иначе. Мне пришлось как-то раз бесе­довать с человеком, который бывал в архивах Дома ра-Дио. Он был потрясен тем, что там увидел, рассказывал, как он перебирал коробки с пластинками, не значивши­мися ни в каких каталогах, а просто сваленными в кучу, -там были записи спектаклей, рядом с которыми хвале­ные гергиевские постановки - как ишак рядом с арабс­ким скакуном. Это один пример.

Другой пример можно найти в газетах, которые время от времени сообщают о сенсационном открытии в каком-нибудь из архивов, где нашли что-то совершенно потря­сающее. Как делаются эти находки? Очень просто: ка­кой-нибудь любопытный практикант заглядывает в сун­дук, в который никто до него носа не совал, и находит. А история с пропавшими редчайшими античными ваза­ми, которые десятилетия мирно стояли себе в подвале Эрмитажа? Так что самый простой способ спрятать архив любого размера — это свалить его в какой-нибудь из кла­довой другого архива, где он будет лежать в полной тайне и безопасности до тех пор, пока какой-нибудь любопыт­ный практикант не заглянет в нее и не поинтересуется: а что это за пыльные мешки лежат в углу. И, открыв один из мешков, возьмет в руки бумагу с надписью: «В мой архив. И.Ст.»

Но все-таки за обладание компроматом тоже не уби­вают. Наоборот, это становится особенно опасным, ибо не исключена возможность, что в тайном сейфе у верно­го человека лежат самые важные бумаги в конверте с надписью: «На случай моей смерти. Л. Берия». Нет, дол­жно было случиться что-то совершенно экстраординар­ное, чтобы такие достаточно трусливые люди, как Хру­щев и его компания, решились на убийство, да еще такое спешное. Что бы это могло быть?

Ответ пришел случайно. Решив привести в этой книге биографию Игнатьева, я наткнулась там на такую фразу: 25 июня в записке Маленкову Берия предложил аресто­вать Игнатьева, но не успел. Тут, может быть, ошибка в дате, ибо 26 июня был «арестован» сам Берия, но, с дру­гой стороны, возможно, он за несколько дней до того переговорил об этом с кем-нибудь устно, или тайный соглядатай в МВД донес Хрущеву. Ясно было и так, что новый нарком не собирается оставлять старого в покое. 6 апреля «за политическую слепоту и ротозейство» Игна­тьев был снят с поста секретаря ЦК, а 28 апреля выведен из состава Центрального Комитета. По предложению Берии КПК было поручено рассмотреть вопрос о партийной ответственности Игнатьева. Но все это было не то, все это не страшно. И вот поступила информация, что Берия просит у Маленкова санкции на этот арест.

Для заговорщиков это была не опасность, это была смерть! Нетрудно догадаться, что на Лубянке бывшего начальника сталинской охраны раскололи бы, как орех и выжали, как лимон. Что было бы дальше - нетрудно пре­дугадать, если вспомнить, как Берия целовал руку умира­ющему Сталину. Ни один из заговорщиков живым бы не встретил новый, 1954 год, их бы в лубянских подвалах Берия, наплевав ради такого случая на законность, лично сапогами забил.

Так вот обычно и случается с «гениальными экспром­тами». Что делать? Убрать Игнатьева? Опасно: где гаран­тия, что у него в надежном месте у надежного человека не лежит описание ночи на сталинской даче, а может быть, и еще многого другого. Он-то знал, с кем дело имеет. Так что же делать?

А вот это — мотив! Из-за этого Берию действительно могли убить, более того, должны были убить, причем именно так, как это было сделано. Ибо арестовывать его было не за что, а из-за мертвого Берии, как справедливо заметил Хрущев, едва ли кто-нибудь стал бы поднимать шум: что сделано, то сделано, мертвого не вернешь. Тем более если представить все так, будто он оказал воору­женное сопротивление при аресте. Ну а потом дать пора­ботать пропаганде, чтобы та представила его чудовищем и суперзлодеем, чтобы благодарные потомки могли ска­зать: «Это могло быть преступлением, но это не было ошибкой».

 

КАК ИЗГОТОВЛЯЮТ МОНСТРОВ

Цитируем. Вспоминает полковник в отставке А. Ско-Роходов:

«В ноябре 1953 года... как-то вечером позвонили из Штаба лагерного сбора: "Приезжай как можно скорее, по­знакомишься с одним любопытным документом". На следующий день валил снег, мела метель. Полеты, а следовательно, и тренировки были отменены. Поехал в ла­герь, к начальнику штаба. Тот открыл свой сейф и выта­щил оттуда тоненькую книжку в мягком сером перепле­те. К книжке скрепкой был прикреплен список. Найдя в нем мою фамилию, майор поставил возле нее галочку и протянул мне книжку:

— Читайте, товарищ подполковник, узнаете много ин­тересного. — Помявшись, добавил: — Гадости тоже. При­казано довести документик. Распишитесь в списке и чи­тайте в соседней комнате сколько душе угодно.

Посередине страницы было написано крупно: «Обви­нительное заключение по делу Берия по ст. ст. УПК...» — и шло перечисление статей, которые я, естественно, не запомнил. Так вот оно что! Состояние лихорадочного возбуждения охватило меня. Теперь опять же не помню весь текст, но основные разделы остались в памяти.

Незаконное преследование и расстрел родственников Серго Орджоникидзе и бесконечные грязные похожде­ния растленного маршала госбезопасности. Насилие, нар- котики, обман. Использование высокого служебного по­ложения. Среди его жертв — студентки, девочки, жены, уведенные от мужей, и мужья, расстрелянные из-за жен...

Читал я не отрываясь, без перерывов и раздумий. Сна­чала залпом, потом помедленнее, ошарашенно, не веря глазам, перечитывая отдельные места. Записывать было ничего нельзя. Вышел из комнаты, отдал книжку весело­му майору, тот подмигнул:

—  Ну, каков Лаврентий Павлович?

—  Как в помойную яму окунулся, — ответил я». Заодно на Берии отрабатывался механизм будущей компрометации Сталина. «Закрытая» информация, кото­рая распространялась по партийной линии, по закрытым спискам. Одноразовое чтение, с запретом делать записи -так, чтобы нельзя было вернуться к прочитанному, поду­мать и сопоставить. И, наконец, беспроигрышный эмо­циональный ход, шоковая терапия — вбросить в тогдаш­нее пуританское общество рассказ о сексуальных подвигах министра госбезопасности. Особенно тут изнасилованные школьницы хорошо смотрелись. Ведь что спустя столько лет осталось в памяти подполковника Скороходова? Род­ственники Серго Орджоникидзе да секс, больше ничего. Логика тут простая: если даже Берия не виновен во всем остальном, то за одних этих женщин его, подонка, дваж­ды расстрелять следовало. То есть, если называть вещи своими именами, по партийным каналам была запущена грязная сплетня, которая мгновенно разошлась по стра­не. Задача была выполнена, враг опозорен и уничтожен. А кроме прочего, второе убийство Берии послужило ре­петицией к состоявшемуся три года спустя второму убий­ству Сталина.

P. S. Кстати, насчет женщин — а то ведь про самое ин­тересное-то и не рассказали. Тот, кто хоть раз бывал в суде, листал уголовное дело или смотрел хороший детек­тив, прекрасно знает, что в материалах дел совершенно четко указывается: где, когда и при каких обстоятельствах происходит преступление. И если говорится, что это про­изошло на работе, значит, на работе, а если на даче — то значит, на даче. Более того, юристы в своей дотошности конкретизируют, в какой именно комнате, в какое время суток и пр. Так вот, по делу о сотнях изнасилованных дам, школьниц и пр. свидетель обвинения, бывший по­рученец Берии Саркисов показывает: «Как правило, такие знакомства намечались им по время его прогулок около своего дома... Женщины на квартиру Берии дос­тавлялись, как правило, на ночь...» И даже сам Берия «по­казал» на суде: «Этих женщин привозили ко мне на дом, к ним я никогда не ходил».

Так что ошибиться невозможно, в материалах дела четко указано: дом Берии, квартира Берии. Все бы ниче­го, но пресловутый особняк «растленного маршала гос­безопасности» представлял собой двухэтажный домик, где на первом этаже размещалась охрана и пункт связи, а на втором жил он сам со своей семьей, занимая пять комнат. А семья была такая: сам Берия, его жена, сын, невестка и Двое их детей (в момент ареста невестка была беременна третьим ребенком). По ночам все они, естественно, были дома. Сын в своих воспоминаниях ни словом о сексуальных похождениях отца не обмолвился. Более того, жена Берии была не московской эмансипэ легкого поведения, а добропорядочной грузинкой. Тот, кто знает грузинок, может вообразить себе, что произойдет, коли муж посме­ет явиться домой с любовницей. Не иначе, был там где-то возле дверей выход в пятое измерение, где нарком их и насиловал. Потому что ну просто негде...

Думаю, другие пункты обвинения, типа шпионажа в пользу англичан или намерения устранить руководите­лей партии и правительства, можно уже не обсуждать...

P. P. S. Из письма Берии членам Политбюро, написанно­го в заключении: «Дорогие товарищи. Со мной хотят рас­правиться без суда и следствия, после 5-дневного заключе­ния, без единого допроса, умоляю Вас всех, чтобы этого не допустили... Еще раз умоляю всех, особенно товарищей, ра­ботавших с Лениным и Сталиным, обогащенных большим опытом и умудренных в решении сложных дел т-щей Моло-това, Ворошилова, Кагановича, Микояна. Во имя памяти Ленина и Сталина, прошу, умоляю незамедлительно вме­шаться, и Вы все убедитесь, что я абсолютно чист, честен, j верный Ваш друг, товарищ, верный член Вашей партии...

...И так далее, смесь отчаяния и страха, по образцу тех писем, которые писали перед казнью «оппозиционеры». Неужели кто-то думает, что у нас писем подделывать не умеют? Он был не дурак, его арестовали на заседании По­литбюро с согласия все тех же «дорогих товарищей», он прекрасно знал им цену, знал, куда попал и что его ждет. А теперь взгляните на фотографию Берии, взгляните вни­мательно: станет ли этот человек, даже под угрозой смер­ти, лизать сапоги своим палачам? Не та ли это лишняя улика, которая ставит под сомнение достоверность всей картины?

P. P. P. S. Кстати, помните три странных письма Ba-силия Сталина из заключения? Заявление, письмо Хру-щеву и письмо с осуждением «антипартийной группиров-ки», которые очень похожи на фальшивки? Со вторым все ясно сразу: низкопоклонный панегирик Хрущеву, на­писанный сыном Сталина в стиле худшей из районных партийных газет долженствовал греть сердце Никиты Сер­геевича и при случае мог пригодиться. Мало ли там, опуб­ликовать или оставить для истории, чтобы потомки зна­ли, какой он был великий... А вот с двумя другими пись­мами все куда интереснее. По жанру они представляют собой «роман в романе». Автор письма говорит вроде бы об одном, а потом, пользуясь каким-то небольшим пово­дом в тексте, вдруг начинает многословно и путанно по­ливать Берию, так многословно и с такой ненавистью, что создается ощущение, будто сами письма написаны с этой только целью. Вот, мол, и сталинские дети тоже не­навидят Берию — а уж они-то знают... И опять перестара­лись. То, что Василий терпеть не мог Берию, допустить можно — вдруг там есть что-то такое, чего мы не знаем, но поверить в его горячую любовь к Хрущеву и в сердеч­ную солидарность с партийной склокой —уж увольте...

 

 

Глава 24 КАК УБИВАЛИ СТАЛИНА

А вот теперь можно поговорить и о великом правдолюб­це Никите Сергеевиче Хрущеве и его знаменитом докладе на XX съезде партии, которым закончилась в нашей стране «мрачная эпоха сталинизма». Хрущеву мало было получить власть, мало расправиться с Берией — ему нужна была го­лова Сталина. Зачем? Тому несколько причин, и политичес­ких, и психологических, и личных.

СНАЧАЛА О ТЕРМИНОЛОГИИ

Кто создавал культ Ленина? Кто сделал из этого удач­ливого политического авантюриста «гения всех времен и народов»? Культ Ленина создал Сталин. Зачем? Ясно за­чем — чтобы на него опереться в своей работе, ибо всегда удобнее опираться на кого-то, чем на себя самого.

Кто создавал культ Сталина? Тоже ясно. Культ Стали­на создал партаппарат. Зачем? С той же целью — чтобы на него опереться, освятить именем «живого бога» партию и себя, ибо всегда удобнее быть частью великого целого, чем частью просто какого-то целого. Культ Сталина ну­жен был аппарату для утверждения и упрочения своей

власти.

А вот что такое «культ личности»? Кто придумал этот термин и с чем его едят?

 

Из Абдуррахмана Авторханова

«Начало десталинизации и даже возникновение самого выражения "культ личности " ошибочно связывается с Хру­щевым и XX съездом: впервые это выражение было yпотреблено через три месяца после смерти Сталина, когда Берия был фактически правителем страны».

Что самое интересное, этот факт как бы подтвержден: на Пленуме, который состоялся сразу после «ареста» Бе­рии, среди прочих страшных грехов, его обвиняли и в этом. Бывший член Политбюро А. А. Андреев с ужасом говорил: «Он... начал дискредитировать имя товарища Сталина, наводить тень на величайшего человека после Ленина... Я не сомневаюсь, что под его давлением вскоре после смерти товарища Сталина вдруг исчезает из печати упоминание о товарище Сталине... Появился откуда-то вопрос о культе личности...».

И сразу два вопроса: под чьим давлением что-либо могло попасть в печать или исчезнуть из печати? И кто первый заговорил о «культе»?

....Андреев возмущается, а Маленков на том же самом Пленуме вдруг заявляет: «Надо открыто признать... что в нашей пропаганде за последние годы имело место отступ­ление от марксистско-ленинского понимания вопроса о роли личности в истории. Не секрет, что партийная про­паганда вместо правильного разъяснения роли коммуни-стической партии как руководящей силы в строительстве коммунизма в нашей стране сбивалась на культ личнос­ти... Вы должны знать, товарищи, что культ личности Сталина в повседневной практике руководства принял болезненные формы и размеры, методы коллективности в работе были отброшены, критика и самокритика в на­шем высшем звене руководства вовсе отсутствовали. Мы не имеем права скрывать от вас, что такой уродливый культ личности привел к безапелляционности единолич­ных решений и в последние годы стал наносить серьез­ный ущерб делу руководства партией и страной».

Ему же, Маленкову, принадлежит и первое зафикси­рованное упоминание этого термина. Еще 10 марта на заседании Президиума он заявил: «В прошлом у нас были крупные ненормальности, многое шло по линии культа личности... считаем обязательным прекратить политику культа личности!»

Но не стоит думать, что за этими заявлениями стояло какое бы то ни было осуждение Сталина. Маленков всего лишь демонстрировал лояльность соратникам по Полит­бюро, показывая, что он, хотя и является председателем Совнаркома, ни в коей мере не претендует на роль Вож­дя. Он и не претендовал, он этой роли пуще огня боял­ся — но вдруг кто не так подумает?

Однако и Берия тоже говорил о культе личности — не­сколько позже, в мае, и тоже не как о сталинском пре­ступлении, а как о форме власти. Более того, этим явле­нием был недоволен и сам Сталин, что не один раз фик­сировали зарубежные исследователи, более объективные, чем наши. Культ раздражал Сталина безмерно, но сделать с ним он ничего не мог, все равно в каждом сложном случае головы соратников по Политбюро, все как одна, поворачивались в его сторону. Так что надо очень четко различать нападки на «культ личности» как явление и политическое уничтожение Сталина — это овощи совсем из разных огородов.

Что же касается исчезновения упоминания имени Ста­лина из печати, то печатью ведал отнюдь не Берия и не Маленков, а совсем другой человек — секретарь ЦК КПСС по идеологическим вопросам. В марте 1953 года их было целых два человека — П. Н. Поспелов и М. А. Суслов. «Ука­зание» печати могли дать только они — значит, они его и дали. М. А. Суслову в то время был 51 год. Он профессио­нальный партаппаратчик, «родом» из ЦКК — РКИ, в 1939 году переходит в номенклатуру, став первым секрета­рем Ставропольского крайкома. В 1952 году введен Стали­ным в тот самый, сформированный им Президиум ЦК. Второй же «идеологический» секретарь, П. Н. Поспелов -фигура куда более интересная. Несмотря на очень неболь­шую, всего в четыре года, разницу в возрасте, он относит­ся совсем к другому поколению, нежели Суслов. Если последний принадлежит к числу «послевоенных» боль­шевиков (вступив в партию в 1921 году), то партийный стаж первого исчисляется с 1916 года. А это, согласитесь, существенно. По профессии историк, Поспелов в 1940 -1949 годах был главным редактором «Правды». Опытнейший идеолог, без сомнения, политикой средств массовой информации в то время ведал он, а не малоопытный Суслов. И, строго говоря, то, что Сталина начали мало упоминать в газетах, — это правильный шаг. Писать о нем так, как раньше, было нельзя, а чтобы разработать новую идеологическую политику, требовалось время.

Так что начало «десталинизации» с Берией никак не связано. А вот что реально связано с ним и очень сильно затруднило существование Политбюро, так это процесс реабилитации невинно осужденных — в том, что касалось юстиции, да и вообще работы, Берия был человек-маши­на. Уже к концу апреля вышло на свободу более тысячи человек, арестованных, после войны,— в основном это были люди, занимавшие крупные посты. Кстати, в этом отношении бытует еще один устойчивый миф — то, что начало реабилитации связано со смертью Сталина и ста­ло возможным только после его смерти. Но «после этого» не значит «вследствие этого» — на самом деле этот про­цесс был связан не со смертью Сталина, а с приходом Берии в органы госбезопасности, и доказательством тому— 1938 год, когда было точно то же самое, те же пересмотры дел и освобождения осужденных, а Сталин в то время был вполне жив и здоров.

Весть о том, что «оправдывают», мгновенно разнес­лась по стране, и в ЦК, ЦКК, в прокуратуру валом пошли заявления и просьбы. После исчезновения Берии запу­щенный им процесс продолжался, все более ускоряясь, но пока еще не доходя до абсурда (до абсурда он дошел, когда за дело взялся Хрущев). Трудно сказать, сколько в нем было «доброй воли» новых властей и какими слова­ми они поливали покойного «инквизитора», однако ма­шина работала, так просто ее было уже не остановить. Приговоры отменялись один за другим — по «ленинград­скому делу», по другим кампаниям. Начали потихоньку пересматриваться приговоры 1930-х годов. К концу 1954 года были реабилитированы около 10 тысяч человек, тоже в основном достаточно высокопоставленных.

Процесс все набирал и набирал обороты, и Президи-ум ЦК создал специальную комиссию, которая должна была изучить материалы о репрессиях. Председателем комиссии поставили Поспелова, (он же был и основным автором «доклада Хрущева»). Уже к февралю 1956 года комиссия представила доклад объемом в 70 машинопис­ных страниц. После отставки Хрущева, когда к власти пришло новое поколение аппаратчиков, Поспелов, от­ставленный от ЦК, работал в Академии наук и, несмотря на политическую конъюнктуру, с огромным уважением отзывался о Сталине. Как же так — сталинист вдруг ста­новится автором доклада, проникнутого такой ненавис­тью к «вождю народов»?

А так, что одно другому нисколько не противоречит. Анализ процесса, именуемого «массовыми репрессиями», не входит в задачу этой книги — даст бог, будет вторая, там и поговорим. Однако вкратце, в двух словах, можно сказать, что это явление чрезвычайно многослойное. Есть там дела реальные: о заговорах и шпионаже, политичес­кие процессы над твердокаменными оппозиционерами, дела о преступлениях зарвавшихся хозяев регионов и «поплывших» от власти совпартчиновников. Есть и дела фальсифицированные: сведение счетов в коридорах вла­сти, подсиживание по службе, коммунальные склоки, писательское соперничество, клиническая психиатрия — подлость следователей и подлость доносчиков. А вот чего так и не удалось обнаружить — так это дел, состряпанных по указанию Кремля. Обратные примеры есть — когда по воле Сталина кого-то выводили из-под расстрела, а то и вовсе освобождали, но прямых —увы... И деятельность Поспелова ни в коей мере не является антисталинской -он всего лишь продолжил тот процесс пересмотра дел, который начали еще Сталин с Берией в 1938 году. Просто результаты его работы достаточно грубо передернули.

Что касается того факта, что Сталин несет личную от­ветственность за репрессии, — то она, конечно, есть, эта ответственность, в той мере, в какой глава государства отвечает за то, что происходит при нем в стране. В этом смысле и Николай Второй является виновником русской революции, однако Православная церковь его канонизи­ровала, и знала за что. Но не в той мере и не в том смысле эту ответственность представил Никита Сергеевич Хру­щев.

Вот конкретный пример жульничества, правда это ны­нешние историки постарались, но метод тот же. В докла­де комиссии Поспелова говорится: «Сталину и некото­рым членам Политбюро систематически направлялись протоколы допроса арестованных, по показаниям кото­рых проходили работавшие еще члены и кандидаты в члены ЦК КПСС, секретари нацкомпартий, крайкомов и обкомов. Проводя массу необоснованных арестов, Ежов на совещаниях открыто заявлял, что он действует по ука­заниям сверху». Отсюда делается вывод о том, что реп­рессии направлялись Сталиным. Да, конечно, если пред­ставлять его в виде Господа Бога, который знает все, то так оно и есть. Но... как-то раз Феликс Чуев спросил у Молотова: как же так, вы ведь знали этих людей, знали, что они невиновны? И тогда у старика буквально выр­вался крик души! Мол, передо мной лежало следственное дело, протоколы подписанные — что я должен был делать? А в самом деле — что он должен был делать? Что они все должны были делать, видя перед собой следственное дело с доказательствами вины? Как сказал тот же Молотов: «Вас бы на наше место!»

Что же касается Ежова, то что вы от него хотите? Что­бы он, отвечая на недоуменные взгляды подчиненных, говорил: «Я действую так, как моя левая нога захочет да как мой зам Фриновский за бутылкой подскажет?»

Если присмотреться, то в докладе можно очень четко разделить поспеловский текст и хрущевское вранье. По стилю, по лексике, по личной, желудочной какой-то не­нависти к Сталину. Но не надо, опять же, романтических предположений — отнюдь не личная злоба стала причи­ной появления этого документа. То есть и личная злоба тоже, конечно, но Никита Сергеевич много лет смирял себя, будучи верным соратником Сталина и, если бы нужно было, он смирял бы себя и дальше. Ничего бы не было, если бы появление этого доклада не было выгодно тем, кто пришел к власти.

 

РОЖДЕНИЕ «ОТКРОВЕНИЯ»

Как вспоминает Хрущев, причиной того, что пресло­вутый доклад был прочитан перед съездом, стала совесть. «На нашей совести, — мучался он, — останутся сотни ты­сяч расстрелянных людей, две трети состава Центрально­го Комитета, избранного на VII партийном съезде. Ред­ко, редко кто удержался, а так весь партийный актив был расстрелян или репрессирован. Редко кому повезло, и он остался живым...»

И вот, во время одного из перерывов, он начал угова­ривать членов Президиума ЦК предать гласности запис­ку Поспелова. «Как быть с расстрелами, арестами? Кон­чится съезд, и мы разъедемся, не сказав своего слова. Ведь мы уже знаем, что люди, подвергшиеся репрессиям, были невиновны... Это честные люди, преданные партии, пре­данные революции..» Ну и так далее. На него наброси­лись с возражениями, говорили об авторитете партии, страны — но Хрущев был непоколебим: «Скрыть ничего невозможно. Люди будут выходить из тюрем, приезжать в города к родным. Они расскажут своим родственникам, знакомым, друзьям, товарищам все, как было. Достояни­ем всей страны, всей партии станет то, что те, кто остался в живых, были невинно репрессированы. Люди отсидели 10—15 лет, а кто и больше, совершенно ни за что...» Ну и в итоге он переломил всех, уговорил всех и выступил с докладом.

Впрочем, не надо обольщаться на предмет совести — перед нами явно одна из очередных «сказок дедушки Ни­киты». «Мы уже знаем, что они были невиновны» — мож­но подумать, Хрущев не знал этого тогда, когда раскру­чивал репрессии в Москве, а потом на Украине. А если Хрущев не знал, что второй секретарь Московского об­кома (к примеру) на самом деле невиновен, то откуда мог знать это Сталин?

Как на самом деле проходили репрессии, члены тог­дашнего Политбюро знали превосходно. У них были со­всем другие мотивы. При внимательном прочтении даже и хрущевского текста великолепно видно, что отнюдь не муки совести послужили причиной доклада, а тот факт, что пошел процесс реабилитации и теперь ничего нельзя скрыть. Именно реабилитация невинно осужденных за­ставила предать гласности эту сторону жизни Советского Союза. Потому что если бы не она, то кто бы поверил свидетельству репрессированных, что те сидели ни за что? (Да поговорить с нынешними отсидевшими по уголов­ным делам — из них девять человек из десяти осуждены «ни за что», по ошибке.) И только факт официальной ре­абилитации позволял освобожденным зэкам говорить о своей невиновности. Спасибо Лаврентию Павловичу Бе­рии, запустившему этот процесс. Неужели кто-то думает, что Хрущев, у которого руки были по локоть в крови этих самых «соратников», допустил бы реабилитацию, если бы ко времени его воцарения процесс не стал необратимым, так что надо было срочно отмазываться?

И второе — ведь в этих дебатах нет ни слова лично о Сталине. Предлагается предать гласности факт необос­нованных репрессий — только и всего. Но тут неизбежно встает один из «вечных» русских вопросов — «кто вино­ват?» Что могли ответить на это недавние правители той самой страны, где все это совершалось? Да свалить все на мертвого, только-то и делов! Как говорил писатель Вла­димир Крупин по этому поводу: «Доклад Хрущева на XX партийном съезде был вовсе не для того, чтобы разобла­чить культ личности Сталина, а для того, чтобы свалить всю вину только на Сталина. Ворье закричало: «Держи вора».

И вот тут-то и понадобился «культ личности» — сказка об абсолютной диктатуре в кремлевских «верхах», о том, что противление Сталину могло стоить жизни. Иначе как объяснить, что Политбюро, коллегиальный орган, позво­лило развернуть такую кампанию? Вы-то, родимые, куда смотрели?

Забавная мелочь о нашем радетеле «за правду». Ведь Даже в «муках совести» — вы заметили, о ком говорил Хрущев? Крестьянин по происхождению — вспомнил ли он о крестьянах? Рабочий по профессии — вспомнил ли о Рабочих? Нет, Никита Сергеевич говорил о вполне опре-

деленной категории репрессированных — о партийном ак­тиве. Именно они терзали его совесть, именно их он не мог простить Сталину. О крестьянах вообще ни слова, да и остальные его не слишком-то волновали. В этом основ­ная суть «десталинизации» и борьбы с культом личнос­ти — извиниться перед репрессированными партаппарат­чиками, их женами и детьми, извиниться и... заполучить их в свой лагерь. Они были очень и очень нужны Хруще­ву и компании.

После того как в сентябре 1953 года Хрущев стал Пер­вым секретарем ЦК, его команда могла устраивать пер­вый банкет — наконец-то они пришли к власти. Но эта власть пока что была чрезвычайно шаткой, по несколь­ким причинам. Первая заключалась в масштабе личнос­тей партийной верхушки. Практически все отмечают, что ближайшие соратники Сталина были людьми мелкими для занимаемых ими постов — мелкими именно как лич­ности. Вот только выводы из этого делают, как всегда, фрейдистские — что снедаемый жаждой величия Сталин специально окружал себя пигмеями. Но так ли это? Увы, он терпеть не мог послушных и безынициативных лю­дей, сам страдал от таких соратников и всячески третиро­вал покорных ему «слабаков» — но ничего не мог сделать. Сталинское окружение было отборным, это были слив­ки, лучшие из тех, кого мог предоставить ему партийный аппарат, самые надежные и работоспособные. Уж какие были, такие были... Так что первая и основная проблема новой власти была — самоутверждение, доказательство своего права занимать место во главе государства. И тут ничего лучше «культа личности» было просто не приду­мать. Мол, да, Сталин был великим — но он был и вели­ким злодеем. Да, мы — маленькие, может быть, не очень умные, но мы принесли вам освобождение... Как люби­мый герой нашей детворы старик Хоттабыч на арене цирка создавал и разрушал воздушные замки, так и «ста­рик Сергеич» на глазах изумленного народа торжествен­но разрушил тюрьму, о существовании которой оный народ не ведал и ведать не мог, поскольку волшебник от политики ее непосредственно перед тем усилием мысли создал. Реальные тюрьмы остались в неприкосновеннос­ти, продолжались и необоснованные репрессии, по сфаль­сифицированным делам — три примера таких осуждений приведены в этой книге: генерал Власик, Василий Ста­лин, Берия, но есть и другие, и много...

Вторая проблема была — на кого опереться. Опора ста­линского режима — народ — мало подходила для Хрущева и компании. К этой публике, оседлавшей тогдашний СССР, больше всего подходила фраза, оброненная Ста­линым по поводу Булганина: «Он сидит на коне, как начальник Военторга». А народ, он ведь не слепой... Хру­щевскому режиму нужна была своя база, пусть не такая большая, но надежная и преданная. Как и где ее взять? А тут он просто, практически даром, получал себе соци­альную базу, маленькую, но чрезвычайно активную. Во-первых, на сторону Хрущева автоматически становились репрессированные аппаратчики, выпущенные из лагерей и реабилитированные, а также члены их семей. Это была хорошая команда, опытная, образованная и накопившая много ненависти к режиму, который их посадил, а если немножко помочь детям репрессированных получить выс­шее образование и занять хорошие посты, то будет и энер­гичная образованная смена. Чувство семьи, личная пре­данность — очень полезные в политике вещи. Это сказа­лось в 1990-х годах, когда и сам Хрущев давно умер, — ибо вторую реабилитационную волну проводили как раз дети «детей Арбата», занявшие к тому времени хорошие посты.

Во-вторых, на стороне Хрущева оказывались дисси­дентствующие интеллигенты — они всегда на стороне критики и разрушения, иначе не умеют. Публика это не­многочисленная, но владеющая словом и местом в СМИ, а поэтому крайне полезная. И наконец, на все это поку­палась молодежь, всегда ждущая перемен. А молодежи было много. В 1953 году около 60% населения страны составляли люди до 30 лет — война постаралась. Так что выгодно, крайне выгодно было Хрущеву все это прово­дить. Но и причина для личной ненависти у него тоже была.

 

ЗАГАДОЧНАЯ СУДЬБА ВАСИЛИЯ СТАЛИНА

Это очень хорошо, когда тебя кто-то любит. Юрий Мухин неравнодушен к Берии, оттого-то, не поверив в об­раз монстра, начал копать и накопал столько всего, что совершенно изменил представление о нем. К Иосифу Стали­ну сейчас хорошо относятся многие, поскольку ветер исто­рии постепенно сдувает мусор с его могилы. А вот Николай Зенькович любит Василия Сталина, чем-то очаровал его лихой и отважный летчик, и он не поверил в официальную версию его жизни и смерти, начал копать и тоже много всякого накопал.

Зенькович, настоящий исследователь, начал с провер­ки аксиоматики, усомнившись в вещах, которые считались общеизвестными, — в том, что Василий Сталин незаслу­женно стал генералом, что он был законченный алкого­лик, что после освобождения из тюрьмы спился и умер от водки. Об этом, в частности, пишет и Светлана — вот толь­ко откуда это известно ей, практически не общавшейся с братом и вообще не видевшаяся с ним после тюрьмы?

Как сложилась судьба Василия после смерти отца? Ва­риант Светланы Аллилуевой: «Он сидел на даче и пил. Ему не надо было много пить. Выпив глоток водки, он валился на диван и засыпал... В дни похорон он был в ужасном состоянии и вел себя соответственно — на всех бросался с упреками, обвинял правительство, врачей, всех, кого возможно, — что не так лечили, не так хоронили...

Его вызвали к министру обороны, предложили утихо­мириться. Предложили работу — ехать командовать в один из округов. Он наотрез отказался, — только Москва, толь­ко авиация Московского округа — не меньше! Тогда ему просто предъявили приказ: куда-то ехать и работать там. Он отказался. Как, - сказали ему, - вы не подчиняетесь приказу министра? Вы что же, не считаете себя в армии? -Да, не считаю, - ответил он. Тогда снимайте погоны -сказал министр в сердцах. И он ушел из армии. И теперь уже сидел дома и пил - генерал в отставке...».

Если верить Светлане, тут начальство Василия прояв­ляет верх милосердия: за неподчинение приказу могли ведь и под трибунал отдать. Конечно, это было бы нелепо и вызывающе — сына Сталина под трибунал! Но, с другой стороны, судить сына Сталина по статье 58-10-это что, не нелепо? Ему вменили «антисоветскую агитацию и пропаганду» за то, что он-де «высказывал клеветничес­кие измышления в отношении высшего руководства стра­ны по поводу организации похорон его отца».

Но на самом деле не он ушел из армии, а его 26 марта уволили в запас, без права ношения военной формы, за «морально-бытовое разложение» (если за то, что вытво­рял Василий, увольнять, то СССР остался бы без армии! Помните фильм: «Анкор! Еще анкор!»?). А 28 апреля его арестовали, по версии той же Светланы, за то, что он совсем «потерял голову» — пил, поносил всех, общался с какими-то иностранцами. И тут же автоматически запус­кается версия, что арестовал его Берия. За что? А не любил! Ненавидел Сталина и ненавидел его сына. Как же так — целовал руку отца перед смертью, а после смерти уничтожал сына? А вот такой он, гад, двуличный...

...Сперва насторожил маленький фактик, приведенный Зеньковичем. Ссылаясь на «заслуживающие доверия ис­точники» — а у этого въедливого исследователя они дей­ствительно заслуживают доверия! — он говорит, что дру­зья-летчики предупредили Василия о грядущем аресте. («Никто не знает, естественно, что думал в те мгновения Василий Сталин, но одна мысль пронеслась в его голове наверняка: «Дядя Лаврик, дядя Жора! Предали, мерзав­цы!»¹⁰³ - такова реакция автора.) Василий привел в поря­док свои бумаги, застрелил любимую овчарку и стал ждать. А наутро пришли «бугаи-чекисты»...

Но что-то зацепило меня в этом эпизоде, что-то здесь было не так... Откуда «друзья-летчики» могли знать о грядущем аресте Василия? Они что, имели друзей-собу­тыльников на Лубянке? Ой ли, ведь военные и чекисты сильно друг друга не любили, если не сказать ненавиде­ли... А вот в военной прокуратуре у них собутыльники наверняка были. И, если арест планировало военное ве-

¹⁰³ Зенькович Н. Тайны ушедшего века-3. С.261.

 

домство, которое имеет свою юстицию, тогда другое дело, тогда все сходится.

Кроме того, Зенькович пишет, что Василия Сталина реабилитировала Военная коллегия Верховного суда Рос­сии   по   протесту   Главной   военной   прокуратуры.¹⁰⁴ И вспомнился мне случай из детства, когда мы с подруж­кой тщетно пытались упросить военный патруль забрать вконец распоясавшегося соседа-алкоголика. «Военный? — спросили двух перепуганных девчонок патрульные. — Нет? Тогда мы не имеем права!» В этот момент я на всю жизнь поняла, что у армии своя юстиция. Конечно, если Василий был уже в отставке, то его вполне могло аресто­вать и МВД. Но простая логика говорит, что, коль скоро протест приносит военная прокуратура, значит, и аресто­ван он был по представлению военной прокуратуры. Ведь его судили не только за «антисоветскую агитацию» — в то время, когда уже запущен «реабилитанс», это ненадеж­ное обвинение, особенно когда судят убитого горем сына за высказывания по поводу похорон отца. Ему тут же при­шили и злоупотребление служебным положением, и пре­ступную халатность, и эти материалы, даже если арест проводило ведомство Берии, могли быть получены толь­ко с подачи военной прокуратуры. Что должно было де­лать МВД, получив их? А в самом деле, что должно делать МВД, получив такую информацию?

Но тогда при чем тут «дядя Лаврик» (Берия) и «дядя Жора» (Маленков)? Совсем другой человек вырисовыва­ется за этим делом. Николай Александрович Булганин, нарком обороны. А за ним — друг и соратник Никита

Сергеевич!

Василия Сталина судили, дали срок восемь лет. Поче­му не десять? Где-то в истории СССР уже встречался этот срок — восемь лет...

¹⁰⁴ Там же. С.293.

 

ЗАГАДОЧНАЯ СУДЬБА ЛЕОНИДА ХРУЩЕВА

Про сына Хрущева Сергея известно всем. Про его стар­шего сына Леонида до последнего времени мало кто знал, и только когда началось время раскапывания секретов, о нем заговорили. Вроде бы Леонид погиб на фронте. Но, что странно, в своих мемуарах отец героя не отразил не только героической гибели, но и вообще факта существования стар­шего сына. Младший сын Хрущева Сергей позже рассказал, что Леонид начал войну в бомбардировочной авиации, вое­вал, был ранен в ногу, после ранения добился перевода в ис­требительную авиацию и в 1943 году погиб. Точнее, пропал без вести, поскольку из боевого выпета не вернулся. Коман­дующий фронтом вроде бы предложил послать в район па­дения самолета поисковую группу, но Хрущев отказался — не надо, мол, рисковать другими жизнями.

Но, что странно, вскоре в Куйбышеве арестовали жену Леонида Любу —на свободу она вышла только в 1950-е годы. По утверждению Сергея Никитича, арестовали ее за сотрудничество с иностранной разведкой, «не то анг­лийской, не то шведской» — абсурд, мол, обычное безза­коние того времени. Их годовалую девочку Юлю стар­шие Хрущевы взяли к себе, и она стала считаться их доч­кой, поскольку девочке будто бы не нравился статус внучки. После освобождения (и реабилитации!) матери Юли Хрущев совершенно не интересовался ее судьбой. Они случайно встретились где-то в конце 1960-х, на ка­ком-то семейном вечере, Хрущев сухо сказал ей: «Здрав­ствуй, Люба!» — и на этом все их общение закончилось. Ой, что-то тут нечисто!

Есть в этом деле еще один свидетель — Молотов. В бе­седах с Феликсом Чуевым он говорил, и не один раз го­ворил, беседы Чуева составлены из многих встреч:

«Сталин сына его не хотел помиловать, Хрущев лично ненавидел Сталина...».

«У него сын был вроде изменника. Это тоже о нем говорит..».

«Озлобление на Сталина за то, что его сын попал в такое положение, что его расстреляли фактически. После такого озлобления он на все идет, только бы запачкать имя Сталина.

—  Никита от сына отказался, да?

- Да».

Молотов врет? Ой, едва ли, на протяжении сотен стра­ниц он производит впечатление честного человека, даже порой во вред собственной репутации. ... Так что же полу­чается — у Хрущева были личные счеты со Сталиным, ко­торый не хотел помиловать его сына-изменника, так что сына расстреляли? Увязывается с этим и странная «посад­ка» хрущевской невестки — не за шпионаж, а как «ЧСИР» (член семьи изменника Родины)¹⁹⁵, понятно и то, что внуч­ку Хрущевы не просто взяли на воспитание, но и удочери­ли. Все связывается. Но что такое вышло с Леонидом?

Зенькович честно собрал все свидетельства — от тех, кому можно доверять, до сказок «возлевождиста» Краси­кова. Действительно, сын Хрущева Леонид, гражданский летчик, с началом войны пошел на фронт, в бомбардиро­вочную авиацию. Хорошо воевал, получил серьезное ра­нение в ногу, лечился в Куйбышеве. Степан Микоян, сын Анастаса, который был там его приятелем, рассказывал своему сыну (с ним и беседовал Зенькович), что Леонид Хрущев имел знакомого на ликеро-водочном заводе — со всеми вытекающими оттуда последствиями. Ребята очень хорошо в Куйбышеве веселились. Микоян вскоре уехал, а потом от общего знакомого узнал, что Хрущев по пьян­ке убил человека. Какой-то морской офицер подначил его на спор стрелять по бутылке, которую поставил на собственную голову. Со второго выстрела «Вильгельм Телль» попал ниже цели. Его судили и дали восемь лет с отбытием на фронте, и дальше судьба Леонида неясна. Вроде бы его направили в истребительную авиацию, и он вскоре пропал без вести, о чем даже есть свидетельства воевавших с ним товарищей.

¹⁰⁵ Если бы у нас сажали членов семей попавших в плен, то за время войны должно было быть арестовано около десятка милли­онов человек. Арестовывали только родственников тех, кто стал сотрудничать с немцами.

 

Мог ли Молотов иметь в виду этот инцидент со стрель­бой? С одной стороны, вроде бы есть подтверждение — Евгений Яковлевич Джугашвили, внук Сталина, в свое время интересовался этим случаем и установил, что Хру­щев приезжал в Москву просить Сталина спасти сына от наказания. Тогда Сталин спросил:

—  Вы ходатайствуете о своем сыне как член Политбю­ро или как отец?

—  Как отец.

—  А вы думали о том отце, сына которого убил ваш сын? Что он скажет?

Но ведь тогда Леонида не расстреляли. Тот же Евге­ний Яковлевич выяснил, что сын Хрущева отправился в штрафбат, потом попал в плен, стал сотрудничать с нем­цами. Это выяснилось, партизаны, по указанию Сталина, выкрали Леонида и переправили на нашу сторону. Когда начальник Центрального штаба партизанского движения Пономаренко доложил Сталину, что задание выполнено, и попросил самолет, чтобы доставить пленного в Москву, тот будто бы ответил: «Не надо рисковать еще одним офицером, судите Леонида Хрущева на месте». И того расстреляли.¹⁰⁶

Естественно, такую судьбу сына Хрущев не афиширо­вал, а придя к власти, сделал все возможное, чтобы заме­сти следы. Нельзя сказать, что эта версия на сто процен­тов достоверна, но с глухими упоминаниями Молотова она вполне вяжется.

И есть тут некое зловещее совпадение — восьмилетний срок Василия Сталина и восьмилетний срок Леонида Хру­щева. Хрущев ненавидел Сталина, ненавидел его лично, какой-то желудочной, неукротимой ненавистью, сквозя­щей между строк всего, что Никита Сергеевич говорил и писал о нем. И как хотите, но такая посмертная месть именно в его духе — дождаться смерти льва и расправить­ся с беззащитным львенком, при этом получая особое Удовольствие от совпадения сроков заключения. Ну и конечно, до старости дожить Василию не светило. И дело

¹⁰⁶ Зенькович Н. Тайны ушедшего века-3. С. 418-419.

 

тут не только в судьбе Леонида. Характер сын Сталина имел неукротимый и был опасен, поскольку напрочь от­казывался отречься от отца. Отказывался сменить фами­лию, отказывался молчать, как молчала Светлана. Может быть, он и немного знал про судьбу Сталина, зато много знал про собственную судьбу. А за делами Советского Союза следило много глаз, и если даже Василий не стре­мился к общению с иностранцами, то иностранные жур­налисты и прочие «агенты империализма» не могли им не интересоваться. Он должен был замолчать навсегда — и замолчал, а Хрущев полностью сквитался за сына. Если эта версия и не достоверна, то не менее вероятна, чем самая правдоподобная из прочих. По крайней мере, месть женам и детям, когда глава семьи уже не может за них вступиться, — это самое обычное дело, сплошь и рядом такое случается в быту, в семьях и коммуналках — а поли­тики что, не люди?

 

ПОСЛЕ СЪЕЗДА

Так что, как видим, причин у «десталинизации» было достаточно: и политических, и психологических, и лич­ных. Страна должна была «узнать правду». Как отнесется страна к этой «правде» — партийную верхушку не интере­совало. Как надо, так и отнесется. Не сможет — научим, не хочет — заставим.

Если делать все по правде, то логично было бы прове­сти после съезда массовую амнистию политзаключен­ных — в конце концов, эти люди давно свое отсидели. Но ничего подобного не произошло. Вместо амнистии на­чался процесс массовой реабилитации. Какая разница? Разница в скорости. Амнистированный возвращался к нормальной жизни и, если считал себя невиновным, мог добиваться реабилитации. А хрущевский «реабилитанс» проводился следующим образом: было создано без мало­го сто специальных комиссий-«троек», в состав которых входили работник прокуратуры, представитель ЦК КПСС и один из реабилитированных членов партии. «Тройки» имели право проводить реабилитацию, помилование и снижение сроков заключения. Они выезжали в лагеря и там начинали работу. Дела разбирались поточным мето­дом: беседа с заключенным и беглое знакомство с его делом.

Любопытен сам порядок реабилитации. Вы думаете — по алфавиту? Как бы не так! Сначала рассматривали дела бывших членов КПСС, покончив с ними, принялись за беспартийных. Получили свободу бывшие члены других партий. Затем взялись за реабилитацию — правда, уже не «тройками», а более серьезными органами — тех, кто си­дел за сотрудничество с немцами. А «церковникам», к примеру, рассчитывать было не на что, новая власть была еще большим врагом церкви, чем старая.

Говорить о беспристрастности таких комиссий смеш­но и несерьезно. Но если бы дело только в этом. В конце концов, освобождение — не посадка, помилование винов­ного — не осуждение невинного, пусть люди порадуются свободе. Но комиссии не просто реабилитировали осуж­денных, они реабилитировали их навсегда. После рассмот­рения «тройкой» дела уничтожались, и в папке с надпи­сью «хранить вечно» оставался только приговор первого суда и справка о реабилитации, так что проверить пра­вильность работы комиссии уже не было возможности. Стоит ли говорить, что при таком социальном заказе и таком порядке работы комиссий репрессии 1930-х годов стали выглядеть полностью необоснованными, что и тре­бовалось доказать. Стеснялись оправдывать лишь тех, чьи дела могли привлечь особое внимание или быть провере­ны в Москве — в этом случае им предлагалось добиваться реабилитации самостоятельно. Но и тогда она почти не­изменно следовала за обращением.

Проводя массовую реабилитацию, власти тем не ме­нее не были заинтересованы в правде. Поэтому, в отли­чие от процесса реабилитации конца 30-х годов, не при­влекались к ответственности следователи, фальсифици­ровавшие процессы. По возможности оставались в тайне имена доносчиков — а ведь без доносов не было бы и репрессий. Это надо понимать: без доносов массовых реп­рессий вообще бы не было. Но если глубоко копать, то слишком многое можно выкопать. И глубоко не копа­ли - ровно настолько, чтобы можно было впихнуть в образовавшуюся яму прежний культ и гордо воцариться на его обломках в позе освободителя.

Однако и с этим не очень-то получалось. Понадоби­лись усилия двух реабилитационных волн, чтобы в наро­де прочно утвердился образ злодея Сталина, идущего по колено в невинно пролитой крови.

 

ЦАРСТВО ГЕРОСТРАТА

Доклад Хрущева съезду, прочитанный 25 февраля 1956 года, считался закрытым и не стенографировался. Но практически сразу же - 5 марта - он был обработан, на­печатан тиражом в несколько тысяч экземпляров и ра­зослан на места по партийным каналам, точно по тому же рецепту, что и «дело Берии». Разница была только в том, что теперь его не давали в руки по списку, а зачиты­вали на партийных собраниях. «Я хорошо помню эти дни, — пишет историк Рой Медведев. — В небольшой сель­ской школе Ленинградской области, где я работал дирек­тором, было получено предписание собраться всем учи­телям на следующий день в 4 часа дня в "красном угол­ке" соседнего кирпичного завода. Сюда пришли также многие работники завода, руководители соседнего совхо­за и колхоза. Только меньшая часть собравшихся состоя­ла в КПСС. Собрание открыл работник райкома партии. Он сказал нам, что прочтет полный текст секретного доклада Н. С. Хрущева на XX съезде партии, но не будет отвечать на вопросы или открывать прения. Никто из нас не должен делать никаких записей. После этого началось чтение небольшой брошюры, которое продолжалось не­сколько часов. Все мы слушали доклад внимательно, без­молвно, почти с ужасом...»¹⁰⁷

Все тот же рецепт — отсутствие печатного текста, чтобы нельзя было подумать и сопоставить, запрет на вопросы и

¹⁰⁷ Медведев Ж., Медведев Р. Неизвестный Сталин. М., 2001. С. 132.

 

обсуждение, чтение вслух без права записывать, так что в памяти оставалось немногое, а в таких случаях запомина­ются чисто эмоциональные моменты. Как это видно про­фессионалу СМИ, как видно! Но народ не относился к числу профессионалов СМИ и принял эту амальгаму, в котором правда тщательнейшим образом перемешана с ложью, за чистую монету. Результаты этой операции были ужасны, причем лишь малая часть их проявилась сразу — как при радиационном поражении, когда изменения про­исходят годы и годы, и не в одном поколении.

Желаемой реакции удалось отчасти добиться лишь в больших городах, в интеллигентской среде. В глубинке народ безмолвствовал, хотя известны случаи самоубийств после таких собраний. Интересно вспоминал то время М. С. Горбачев. Когда пришел доклад, секретарь райко­ма партии по идеологии разволновался. «Народ осужде­ния культа личности не принимает», — сказал он Горба­чеву.

Тот и сам много ездил по организациям, встречался с людьми. Лишь у небольшой части — в основном это была самая зеленая молодежь или люди, пострадавшие от реп­рессий, -доклад нашел отклик. Другие просто ничему не верили. Кое-кто верил, но спрашивал: зачем это было сделано, зачем говорить вслух на всю страну? А больше всего поразило молодого комсомольского секретаря мне­ние самого простого народа, низов. Там говорилось: на­казаны Сталиным были те, кто притеснял народ. Ведь на самом-то деле не так много времени прошло с тех пор — всего каких-то двадцать лет, и люди помнили, кого аре­стовывали, хоть и не всегда знали, почему и за что. За­помним это — пригодится...

Но все это еще были цветочки. В Грузии произошли массовые волнения, людей разгоняли с применением оружия, танков, были человеческие жертвы. В отделении Грузии от России в 1990-е годы не последнюю роль сыг­рали откровения Хрущева - грузины так и не простили покушения на Сталина.

Естественно, пресловутая «секретность» была фиговым листочком: практически сразу же доклад Хрущева попал за границу, где был широко растиражирован средствами массовой информации. «Рассказывают, что шеф ЦРУ Аллен Даллес тогда воскликнул: «Даю за текст доклада миллион долларов! Это будет первый гвоздь в могилу ком­мунизма!» Но никаких миллионов не понадобилось. Все произошло гораздо проще и дешевле: после опубликова­ния доклада заполучить его текст было делом техники. Что и проделал репортер польского информационного агентства «ПАП» Виктор Граевский. 4 июня текст докла­да появился на страницах «Нью-Йорк тайме», а два дня спустя — в парижской «Монд». Хрущев в воспоминаниях писал: «Помню, как меня спросили тогда журналисты, что, мол, вы можете сказать по этому поводу? Я ответил им, что такого документа не знаю и пусть на этот вопрос отвечает разведка США. А как я должен был ответить, если речь шла о секрете?» Тоже мне, хранители тайн!

За границей доклад отозвался волнениями 1956 года в Польше и в Венгрии. Тогдашний глава венгерского госу­дарства Матиас Ракоши сказал послу СССР Андропову: «То, что вы натворили на своем съезде, — беда. И я еще не знаю, во что она выльется и у вас, и у нас». Во что она вылилась в Венгрии, известно, однако менее известно, что к событиям в этой стране американская разведка го­товилась с 1954 года (интересно, откуда они знали?!). На­чался массовый выход из коммунистических партий на Западе, резко осложнились отношения с Китаем на Вос­токе. СССР и социалистическая система потеряли опору среди населения западных стран и международный авто­ритет.

Внутри страны тоже существовали проблемы. Как го­ворили в народе: «Был культ, но была и личность!» Разру­шив «культ», поставив ногу на голову поверженного па­мятника, преемники Сталина теперь должны были пока­зать, на что они способны. А вот это оказалось куда труднее, чем критиковать предшественника. Сами они ни­чего путного так и не сумели. Не смогли сохранить то «стальное единство руководства», о котором говорилось на похоронах Сталина, — соратники, на глазах у всей стра­ны, по очереди вышибали друг друга из Кремля. Сначала Маленкова, Молотова, Кагановича и иже с ними, затем выкинули Жукова, потом пришел черед и самого Хруще­ва. Не смогли создать новую систему управления стра­ной — послесталинская система упорно воспроизводила все тот же «культ личности», но теперь это были лично­сти сереньких генсеков, волей случая попавших на Олимп, на потеху всей стране и всему миру.

Хрущев до сих пор так и остался в памяти потомков «творцом XX съезда» — ничего другого за десять лет сво­его правления он так и не сумел добиться. За что ни брался этот человек — все проваливалось. Безумное и бессмыс­ленное освоение целины, вместо того, чтобы вкладывать деньги в существующее сельское хозяйство, отозвалось разорением деревни, а из целинной авантюры так ничего и не вышло. Через несколько лет освоители загубленных земель разъехались на все четыре стороны, и Россия, впервые за всю историю своего существования, начала ввозить хлеб.

Космическая программа? Неужели кто-то думает, что ее начал Хрущев? Как будто можно сделать такое дело за четыре года! Уничтожение приусадебных участков в де­ревне, окончательно довершившее ее разорение, гонения на церковь — единственное возможное спасение для слом­ленного народного духа. Усилия Никиты Сергеевича на международном поприще сделали из нашей страны об­щемировое посмешище — отныне и до самого конца су­ществования СССР международный престиж державы держался исключительно стараниями давно покойного Лаврентия Павловича, основываясь на страхе перед со­ветской атомной бомбой.

Партийная верхушка почти сразу же поняла, что на­творила. Уже в апреле критика Сталина стала резко пре­секаться. «Правда» перепечатала без комментариев ста­тью из китайской «Женьминь жибао», где говорилось, что заслуг у Сталина гораздо больше, чем ошибок (собствен­ной статьи растерявшиеся идеологи написать не сумели, спрятались за спину китайцев). Однако было уже поздно, слово — не воробей. Процесс «десталинизации» шел с переменным успехом всю хрущевскую оттепель, то затухая, то разгораясь, пока новое поколение партаппаратчи­ков, придя к власти, не свернуло его. Никакой другой идеологии они придумать так и не смогли, эта задача оказалась им не по уму, «реабилитировать» Сталина тоже не посмели. А между тем замшелый, еще сталинских вре­мен культ Ленина все меньше выполнял свою задачу, стра­на, лишенная идеологической опоры, гнила со страшной скоростью, пока в начале 1990-х годов вслед за Сталиным не отправилась в небытие и сама КПСС. И едва ли ветер истории станет сдувать мусор с ее могилы, ибо КПСС — это был культ, но далеко не личность.

 

ПОСТСКРИПТУМ

И все это было, и быльем поросло, и зачем ворошить? У нас теперь совсем другая жизнь, что может быть обще­го? Ан может, как оказалось. Каждая следующая эпоха стоит на плечах предыдущей, и если хотя бы один этаж выбит, то начинает шататься все здание. Сколько бы лет ни прошло, пока мы не поймем, какими мы были, мы не поймем и какие мы есть. Это доказывает огромный инте­рес к сталинской теме. Когда я писала эту книгу, мне помогали все, кто узнавал об этой работе, даже если узна­вал случайно, и никто не отказал в помощи — люди тя­нутся к информации об этой эпохе, инстинктивно угады­вая, что здесь что-то не так...

Это первое. А второе — эту историю надо ворошить ради справедливости. Великий человек должен считаться великим, честный — честным, хороший — хорошим. Эта книга начиналась просто как биография Сталина, не бо­лее того. Но чем больше я узнавала об этом человеке, тем лучше и лучше он становился в моих глазах, и тем отвра­тительней выглядела вся эта вакханалия, которая вот уже пятьдесят лет никак не может утихнуть. И ведь люди до сих пор питаются этой давно протухшей дезой, она стала уже не информацией, а культом, у многих и отношение-то к ней религиозное, до смешного. Иной раз не знают, как настоящая фамилия Сталина, кем он был в государ­стве, умер до полета Гагарина или после, даже о репрессиях не знают, есть и такие среди молодежи, одно лишь твердо знают - что он мерзавец и антисемит.

На небе, конечно, всем воздастся, но, как говорит поговорка, «На Бога надейся, а сам не плошай», и непло­хо бы, чтобы воздавалось не только на небе, но и на зем­ле. А для кого история - предмет веры, тот может не читать. Как наказано было в 1610 году отправлявшемуся в Польшу российскому посольству: «С поляками о вере не спорить!».

 

 

 

СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ:

Абрамов Б. Март 53-го. // Советская Россия. 2002. 1 марта.

Авторханов А. Загадка смерти Сталина. Франкфурт-на-Майне, 1976.

Алданов М. Сталин. Литература русского зарубежья. М., 1991.

Аллилуев В. Хроника одной семьи: Аллилуевы — Сталин. М., 1995.

Аллилуева С. Двадцать писем к другу. М., 1990.

Арутюнов Г., Волков Ф. Перед судом истории // Был ли Сталин агентом охранки? М., 1998.

Бек А. К истории последних ленинских документов. Из архива писателя // Московские новости. 1989. 23 апреля.

Берия С. Мой отец — Лаврентий Берия. М., 1994.

Борее Ю. XX век в преданиях и анекдотах. Ростов, 1996.

Борее Ю. Сталиниада. М., 1991.

Был ли Сталин агентом охранки? Сб. статей, материалов и документов. М., 1998.

Валентинов Н. Наследники Ленина. Нью-Йорк, 1990.

Васильева Л. Кремлевские жены. М., 1992.

Волков Ф. Взлет и падение Сталина. М., 1992.

Волков Ф. «Сталин — агент царской охранки» // Был ли Ста­лин агентом охранки? М., 1998.

Волкогонов Д. Триумф и трагедия. Политический портрет И.В.Сталина. М., 1994.

Грибанов С. Заложники времени. М., 1992.

Грибанов С. Хроника времен Василия Сталина. М., 1999.

Гуль Р. Красный маршал. Берлин, 1932.

Гусляров Е. Сталин в жизни. М., 2003.

Джугашвили Г. Дед, отец, Ма и другие. М., 1993.

Дон Левин И. Документ о принадлежности Сталина к царской охранке // Был ли Сталин агентом охранки? М., 1998.

Емельянов Ю. Сталин. Путь к власти. На вершине власти. М., 2002.

Жуков Ю. Тайны Кремля. Сталин, Молотов, Берия, Маленков М., 1998.

Зелинский К. Одна встреча у Горького // Вопросы литературы. 1991. Май.

Зенькович Н. Тайны ушедшего века-3. М., 2000.

Иремашвили И. Сталин и трагедия Грузии. Берлин. 1931.

Казарин Ю. Руссовский А. «Да, мой отец — Лаврентий Берия» / / Вечерний клуб. 1994. 12 марта.

Каптелов Б., Перегудова 3. Был ли Сталин агентом охранки? / / Был ли Сталин агентом охранки? Сб. статей, материалов и до­кументов. М., 1998.

Кардашов В., Семанов С. Сталин. М., 1997.

Колесник А. Хроника жизни семьи Сталина. М. 1989.

Колпакиди А,. Прудникова Е. Двойной заговор. М., 2000.

Краскова В. Кремлевские дети. Минск. 1998.

Логинов В. В тени Сталина. М., 2000.

Медведев Ж., Медведев Р. Неизвестный Сталин. М., 2001.

Микоян С. Аскетизм вождя // Огонек. 1989. № 15.

Мухин Ю. Убийство Сталина и Берии. М., 2002.

МясниковА.Л. Кончина. //Литературная Газета. 1989. 1 марта.

Нормайр А. Диктаторы в зеркале медицины. Ростов-на-Дону, 1997.

Орлов А. Тайная история сталинских преступлений. СПб., 1991.

Островский А. Кто стоял за спиной Сталина. М., СПб., 2002.

Пажитнов К. Положение рабочего класса в России. СПб., 1908.

Пестковский С. Воспоминания о работе в наркомнаце (1917 — 1919) /7 Пролетарская революция. 1930. № 6.

Похлебкин В. Великий псевдоним. М., 1996.

Радзинский Э. Сталин. М., 1997.

Рыбин А. Рядом со Сталиным. Записки телохранителя. М., 1994.

Сванидзе М, Дневник // В сб.: Сталин в объятиях семьи. М., 1993.

Серебрякова. 3. Еще раз о провокаторстве Сталина // Был ли Сталин агентом охранки? М., 1998.

Симонов К. Глазами человека моего поколения. М., 1990.

Суханов Н. Записки о революции. М., 1991.

Такер Р. Сталин. Путь к власти. 1879 - 1929. М., Прогресс. 1990.

Топтыгин А. Неизвестный Берия. СПб., М., 2002.

Троцкий Л. Сталин. Опыт политической биографии. В 2 т. Нью-Йорк., 1985.

Ульянова М.И. Об отношении В.И.Ленина к Сталину. // Изве­стия ЦК КПСС. 1989. № 12.

Фельштинский Ю. Вожди в законе. М., 1999.

Хрущев Н. Время. Люди. Власть. В 4 т. М., 1999. Т.2.

Чуев Ф. Каганович, Шепилов. М., 2001.

Чуев Ф. Солдаты империи. М., 1998.

Чуев Ф. Сто сорок бесед с Молотовым. М., 1991.

Швейцер В. Сталин в туруханской ссылке. М., 1940.

Яковлев Н. Сталин: путь наверх. М., 2000.

Ярославсцев В. Пантеон генералиссимуса // Российская газета. 1992. 21 марта.