Феминофашизм

Е. ЗАРЕЦКИЙ

Речь пойдёт о теории радикального феминизма, которая сейчас завоёвывает всё больше умов в России благодаря помощи наших американских «партнёров». Оговорюсь сразу - я не ставлю целью вогнать в краску филологов, социологов и прочих, занимающихся гендерными исследованиями. Различия между полами существуют, и этого никто не оспаривает. Но в данном случае надо делать чёткое разграничение между наукой и опасными полусектантскими идеологиями (иначе не назовёшь), которые уже причинили немалый вред странам, где были восприняты широкой общественностью. В лучшем случае это труды Люс Иригарэй (французского психоаналитика) о необходимости борьбы с семантическим доминированием фаллоса путём «самоэротики» и «самокасания». В худшем случае явно фашистская идеология американки Мэри Дэли (иногда пишут Дэйли), где среди прочего ненавязчиво проталкивается идея, что мужчин надо... уничтожить. Хотя бы частично. Вот об этой идеологии я и хочу рассказать поподробней, т.к. она является максимальным, доведённым до абсурда выражением не только феминизма, но и типичной западной войны всех против всех, которую они гордо зовут индивидуализмом. Кроме того, М. Дэли принадлежит к числу самых знаменитых и почитаемых феминисток США, что, к сожалению, делает неизбежным проникновение её идей везде, где насаждается американизм. А значит, и у нас. Тем более, если вспомнить, что многие наши главные феминистки - вчерашние диссидентки, т.е. поклонницы Запада в целом и американского образа жизни в частности, да ещё и оплачиваемые из западных фондов (об этом ниже).

База феминизма - паранойя

Итак, вот основные тезисы работ М. Дэли. В оригинале эти идеи изложены крайне сложным псевдонаучным языком, так что их абсолютная бредовость заметна далеко не сразу и, очевидно, далеко не всем.

1. Превосходство женщин над мужчинами является бесспорным, врождённым и неизменным (биодетерминизм), поэтому общество будущего надо строить по принципам женственности. Для этого женщинам необходимо объединиться независимо от класса, расы, национальности и возраста для борьбы с мужским полом. Если попытка избавиться от мужчин провалится, можно попробовать построить параллельную мужской, но совершенно отграниченную от неё женскую цивилизацию со своими заводами, больницами, вузами, своей музыкой, литературой и т.д.

2. Есть два основных типа женщин - это насилующие себя по приказу мужчин «женороботы» (называются также «крашеные птицы», «живые мертвецы») и Новая Раса Яростных Женщин, сражающаяся со смертельной машиной патриархата и мужским тоталитаризмом. Естественно, необходимо переманить в эту расу побольше представительниц прекрасного пола. Тем более, что сама М. Дэли испытывает к прекрасному полу определённую склонность - один из многочисленных неологизмов её трактатов, «омузывание» (be-musing), подразумевает соблазнение обычной женщины представительницей лесбийской нации (такая нация с её точки зрения когда-нибудь появится на Земле). Сама новая раса женщин должна возникнуть, когда женщины научатся создавать между собой интеллектуальные, психические, чувственные и эротические связи.

3. Мужчин-женолюбов нет. Все они некрофилы (любят смерть), т.к. завидуют женщинам и самой природе из-за своей неспособности рожать детей. Их единственная потребность - разрушение, которое они сочетают с приобретением власти и денег путём войн и загрязнения окружающей среды. Все религии - от иудаизма до фрейдизма - созданы мужчинами для угнетения женщин. Поскольку все мужчины садисты, они делают из женщин мазохисток, а затем наслаждаются их унижением и уничтожением.

4. У женщины есть только один путь к спасению - Метапатриархальное Путешествие Экзорцизма и Экстаза. Начинается оно в том месте, которое больше всего отличает женщин от мужчин. Цель путешествия - избавление от ценностей и представлений патриархата о мире (например, женщины поймут, что время течёт не равномерно в одну сторону, как утверждают мужчины, а когда и куда ему заблагорассудится), достижение подсознательного Иного Мира (Otherworld), где царят радость, красота и духовность. Там же можно приобщиться к Глубокой Памяти, когда женщина вспомнит, что раньше во всём мире царил матриархат - Начальная Раса женщин. После возвращения из путешествия женщины становятся членами Интергалактического Племени Волосатых Ведьм (волосатых, т.к. брить ноги и прочие части тела они не будут из принципа), отпугивающих мужчин одним своим видом. Этих существ она ещё называет Girlilla, т.е. смесь гориллы с девушкой.

5. Поскольку язык является основным оружием «фаллократии» (власти мужчин) в деле уничтожения женщин, его надо радикально изменить. Сейчас мужчины используют примитивный «словесный понос» (logorrhea), ведущий к «вербициду» (массовому уничтожению слов) и основанный на «фаллограмматике». Но «вагинальные американцы» положат этому конец. Они введут новые слова, поменяют значение старых, и тогда новый язык создаст новую реальность - женщины станут смелыми, сильными, умными, независимыми и могущественными. Правда, с логикой здесь явно не в порядке - зачем же им все эти качества, если женщины и так от рождения лучше мужчин, да ещё и собираются строить мир именно на основе женских качеств (мягкость, кротость, самопожертвование и т.д.)? Зачем мужчины уничтожают свой же язык «вербицидом», если он является их главным оружием? Впрочем, в такие тексты вдумываться бессмысленно.

6. Детей рожать больше не нужно. В новой расе будет введён «гетеросексуальный целибат», а в остальном надо будет полагаться на достижения науки. Цель жизни - счастье и свобода, а не семья и дети.

7. В чём заключаются элементы фашистской идеологии? Во-первых, в утверждении врождённого и неизменного превосходства одной группы людей над остальными, в данном случае женщин, особенно Новой Расы женщин. Добавим убеждённость Дэли, что мир был бы лучше, если бы в нём было намного меньше мужчин. Как и в фашизме, враг должен быть один - национал-социалисты считали и масонов, и коммунистов, и демократов, и либералов, и пацифистов и даже охотников за иностранными словами в немецком языке марионетками евреев, а М. Дэли всё сводит к пагубному влиянию патриархата: мужчины выдумали все религии, все философии, все общественные строи и идеологии, все языки и культуры. Значит, во всех бедах виноваты только мужчины и заслуживают самого строгого наказания. Сама лексика тоже смахивает на фашистскую: такое же использование доселе довольно негативных слов типа «безумный», «дикий», «яростный» в положительном контексте, агрессивная и кровожадная лексика, различные символы, напоминающие руны; элементы мистики. «Фанатичка» - лучший комплимент для женщины, причём он подразумевает её пребывание в Дикости (это такое место в подсознательном Другом Мире, где можно активизировать свой внутренний потенциал). Аналогично она поступает и с другими доселе не очень лестными титулами: «карга», «синий чулок», «ведьма», «старая дева» (ставшая по определению Дэли «выбравшей Себя», при этом она пишет слова «сама», «себя» и т.п. с большой буквы - явное влияние индивидуализма).

8. Для всех, кто сочтёт всё это паранойей, у мадам Дэли есть ответ: паранойя - это средство самозащиты от «членократии» (phallocracy), а посему благодать, разрушающая оковы патриархата и совершенно необходимая представительницам новой расы.

Жертвы мастурбации

Казалось бы, кто будет всерьёз воспринимать и изучать этот бред в стиле фэнтэзи? Однако, идеи Мэри Дэли можно встретить и в онлайн-библиотеке «Открытого Общества» Джорджа Сороса (www.auditorium.ru), и на оплачиваемом из госказны «Федеральном образовательном портале» (www.ecsocman.edu.ru), и на сайте Азербайджанского Гендерного Информационного Центра (gender-az.org), созданного при поддержке того же Сороса, и на интернет-странице радио «Свобода», и на портале Тверского центра женской истории и гендерных исследований, финансируемого Фондом Форда (tvergenderstudies.ru). Вообще складывается такое впечатление, что все наши феминистки и исследовательские центры, занимающиеся гендерными исследованиями, получают деньги из одних и тех же источников: Центр гендерных исследований (Казахстан) создан при поддержке Женской сетевой программы Института открытого общества (Нью-Йорк), гендерные исследования в НГТУ (Новосибирск) оплачиваются американским Фондом Макартуров и фондом «Евразия» (прикрытие USAID), «Женщины Шелкового пути» (Феминистская Лига Казахстана) и Информационный центр независимого женского форума кормятся у того же Сороса и USAID, Гендерный информационно-аналитический центр находится на содержании у Государственного Департамента США, Общественная Организация «Восток-Запад: Женские Инновационные Проекты» среди спонсоров называет Глобальный Фонд для Женщин (США) и Посольство США в Москве, Казанский государственный университет проводит гендерные исследования на деньги Сороса, Консорциум Женских Неправительственных Объединений финансируется фондом Макартуров. Из США финансируются не только научные исследования по гендерной тематике, но и обычные организации феминисток-лесбиянок типа киевской «Женской сети» (их главным достижением являются, насколько я понял, брошюра «Быть лесбиянкой в Украине» и семинары типа «Преодолевая гомофобию»). Сами американцы, к слову сказать, «гомофобию» давно преодолели, поэтому у них количество людей с гомосексуальным опытом перевалило за 40-60% населения по разным опросам. На сайтах других подобных организаций доноры не указываются, но, думаю, там схема финансирования та же. Как это расценивать? У американцев что, неожиданно проснулось человеколюбие? Думается, что нет. «Прагматичные» американцы никогда ничего просто так не давали. Об их целях чуть позже, а пока рассмотрим ещё пару образчиков той «науки», которой занимаются исследователи гендерлектов (т.е. половых особенностей речи).

Вышеупомянутая Люс Иригарэй хоть и не заходит так далеко по части мужененавистничества, но тоже выдаёт мысли одна краше другой. Её теория сводится к следующему. В нынешнем мужском мире женщины представляют собой лишь отражение мужчины, его обратную сторону, эдакого недочеловека, вечно стремящегося стать мужчиной и угодить ему. Поскольку при этом женщины игнорируют себя, свои истинные желания и чувства, они неизменно становятся истеричками. Вывод: необходимо создать «женщину-2». Эта женщина найдёт свою отличную от мужской сущность и создаст новый язык. Описать этот язык на нынешнем языке мужчин невозможно, но некоторыми своими идеями на этот счёт Иригарэй всё же поделилась (в остальном она отсылает читателя к текстам средневековых женщин-мистиков). Всё основывается на том, что у женщины две половые губы. Значит, язык должен быть множественным, расчленённым и текучим (поэтому у слов не будет чётких значений и форм, они будут переливаться и течь), нелинейным (следовательно, будут оборванные предложения, неожиданные перестановки слов и повторения), постоянно меняющимся (текст, песня и речь смогут стать одним) и, главное, язык должен не ограничиваться лингвистическими средствами, а применять среди прочего непосредственный разговор тел, особенно касания, т.к. и половые губы всё время находятся в соприкосновении. Ради всего этого придётся разрушить существующую грамматику и выдумать новую, где не будет субъекта и объекта, а потому манипуляция женщинами станет невозможной. Впрочем, она не против, если мужчины будут и дальше разговаривать на старом языке, а на новый перейдут только женщины - это лишь подчеркнёт их освобождение от пут патриархата. Всё это сдобрено какими-то расплывчатыми намёками, что язык женщин будет построен по принципу сексуализации всего тела и безграничного удовольствия без участия посторонних. Как Мэри Дэли призывала мастурбировать, вспоминая матриархат, Иригарэй собирается, очевидно, таким же образом заниматься лингвистическими изысканиями.

Тоже исключение? Загляните в труды уважаемой в академических кругах французской учёной-феминистки Юлии Кристевой. Вы и там найдёте массу интересного о превращении пениса в первый сигнификант (материальная сторона лингвистического знака) и прочую порнографическую фрейдистскую заумь. Или загляните в какой-нибудь из словарей американских феминисток (а таких масса, напр. «A Feminist Dictionary», ed. Kramarae and Treichler, Pandora Press, 1985). Просто посмотрите на определения типа следующих:

- Кpиста, Дочь Божья - женское имя Иисyса Хpиста.

- Потенциальный насильник - любой пpедставитель мyжского пола, достигший половой зpелости. Теpмин впеpвые введен стyдентками yнивеpситета Мэpиленда, котоpые pасклеили по всемy yнивеpситетy списки П.н., включив в них всех мyжчин - пpеподавателей и стyдентов.

- Аутопсия - расчленение мужчины в знак протеста.

- Зpительный контакт чpезмеpный - одна из фоpм сексyального домогательства. Теpмин полyчил pаспpостpанение после того, как в 1994 годy стyдентка yнивеpситета Тоpонто подала в сyд на пpеподавателя, котоpый смотpел на неё во вpемя лекции. Сyд обязал обидчика выплатить стyдентке 200 тыс. канадских доллаpов.

- Позитивный язык - использование женского pода во всех неопределенных случаях. Абсолютной победой П.я. стало pешение pедколлегии жypнала Davis Law Review yнивеpситета Калифорнии использовать во всех случаях местоимения женского pода с одним только исключением: пpи упоминании обвиняемых использовать только мужские местоимения независимо от пола обвиняемого. Также внесено предложение yбpать все окончания мужского pода. Вообще на слово «мужчина» и однокоренные слова наложить запрет.

Добавлю от себя, что требования феминисток по отношению к языку на этом не заканчиваются. Они, например, считают необходимым ввести новые местоимения, которые были бы нейтральными по половому признаку или служили бы только для обозначения женщин: s/he, mf, E, co, tey, shim в английском и mensch, frau в немецком. Кроме того, некоторые слова английского необходимо заменить из-за их явного сексизма: «конгрессмен» - на «конгрессменша», «уборщица» - на «уборщик», в обоих случаях независимо от пола (тотальная феминизация). Другими излюбленными способами борьбы с мужским влиянием на письме являются так называемая нейтрализация («Лера была хорошей сотрудником» - женский суффикс -иц должен быть убран из-за неполиткорректности), разделение (он же сплиттинг: везде, где раньше стояло «уважаемые сотрудники!», теперь необходимо писать «уважаемые сотрудники и сотрудницы!») и запрет сочетаний типа «слабый пол», пословиц о болтливости женщин и т.п. Немецкие феминистки требовали от своего правительства ввести закон со сроком действия тысяча лет, по которому тотальная феминизация стала бы обязательной во всех СМИ и официальных документах, чтобы как следует проучить мужчин за века полового рабства. Конечно, таким образом возникнет новый сексизм, но ведь в этом и суть дела - радикальный феминизм борется не за равноправие полов, а за превосходство «высшей расы», в данном случае женской. Сами феминистки называют такой подход «позитивной дискриминацией». И ведь это всё на полном серьёзе!

Западные достижения

Что ещё финансирует у нас Запад в этом направлении? Вот, например, брошюра «Быть лесбиянкой в Украине» (www.feminist.org.ua), изданная на деньги Сороса в 2002 году. В первую очередь, по прочтении этого произведения складывается впечатление, что без гомосексуалистов весь мир пойдёт ко дну, а главная причина развала СССР заключалась в угнетении сексуальных меньшинств. Оказывается, американцы всё давно подсчитали, доказали, и только мы из-за гнёта коммунистов до сих пор не до конца осознали всю необходимость гомосексуализма и его спасительную роль в истории цивилизации. Предоставим слово авторам: «...гомосексуальные отношения считаются важными для передачи опыта и эмоциональной поддержки, одной из брачных возможностей для объединения семей и укрепления их социальных позиций. Гомосексуальные отношения решают вопросы добрачных и нежелательных сексуальных контактов с индивидами противоположного пола. Среди разных народов гомосексуалы, будучи бездетными, помогали родителям и родственникам в воспитании младших детей и играли важную роль в обеспечении благосостояния семьи. Либо они посвящали свой жизненный путь религиозному, культурному и политическому развитию общества. Исходя из этого, приверженцы объяснения гомосексуальности с точки зрения эволюционной теории считают гомосексуальность "стратегией выживания, а не стратегией воспроизводства". Таким образом, она (гомосексуальность) является абсолютно естественной и важной с точки зрения эволюции и выживания человеческого рода. <...> Более того, в случае с лесбиянками, девочка с определенного возраста не имеет иллюзий по поводу того, что в будущем можно будет рассчитывать на заработную плату мужа. К тому же, особую роль играет приобретение независимости от родителей, так как это создает более благоприятные условия для становления лесбиянки, делает возможным не только вести соответствующий образ жизни, но и заслужить уважение благодаря собственным достижениям и карьерному росту». Далее следует ритуальное оплёвывание Советского Союза и трогательная история борьбы лесбиянки с тоталитаризмом, заканчивающаяся на пафосной ноте: «Да, я лесбиянка. Я так живу. И я этим горжусь». Затем авторы доказывают, что дети, выросшие в однополых семьях, лучше приспособлены к жизни, т.к. «гибче определяют мужские и женские роли в обществе». Гомосексуализм - это не болезнь, говорят авторы, а всего-навсего один из стилей жизни, который, кстати, Христос совсем не осуждает (Христос вообще ничего не сказал по этой теме, но в Ветхом Завете сказано однозначно: «Не ложись с мужчиною, как с женщиною, это мерзость», Левит 18,22). Затем авторы сетуют на неразвитость лесбийского общества Украины, на слишком медленный переход к новому мировоззрению, а также призывают «выдержать давление гетеросексистского окружения и быть собой». Какие выводы должен сделать человек, прочитав эту брошюру? Лесбийство - залог карьерного роста, воспитания «приспособленных к жизни» детей и, ни много, ни мало, незаменимый вклад в человеческую культуру, без которого она едва ли смогла бы существовать. Да уж, без Сороса мы б до такого явно не дошли. Я не собираюсь тут разглагольствовать на тему болезнь ли гомосексуализм или нет, но факт остаётся фактом - в США после проведения сексуальной революции и широкой пропаганды содомитства доля геев и лесбиянок возросла в 2,5-3 раза, и одновременно именно в США стало совершаться больше преступлений на сексуальной почве, чем где-либо ещё в мире (до этого первенствовала Германия). Докатились уже до того, что каждый шестой клирик в США - гомосексуалист, а протестанты даже вычеркнули содомию из списка грехов, чтобы выглядеть посовременней. В Сан-Франциско сексуальные извращения превратились в настоящую эпидемию - одних гомосексуалистов в городе примерно 100 000 человек, т.е. одна шестая часть всего населения. Так что нечего удивляться, почему и у нас после 1991 года в таком количестве появились и сексуальные маньяки, и извращенцы всех видов и оттенков.

Вот ещё один любопытный образчик западной феминистской мысли, на этот раз из трудов Моники Виттиг, вдохновительницы целого поколения лесбиянок и феминисток, американки французского происхождения: «...лесбиянство на сегодня является единственной общественной формой бытия, позволяющей нам существовать свободно. <...> Мы беглянки из нашего класса - точно такие же, как американские беглые рабы, становившиеся свободными, убежав от хозяина. Для нас это абсолютная необходимость; наше выживание требует, чтобы мы отдали все свои силы разрушению класса женщин, внутри которого мужчины присваивают женщин. Это можно сделать только через разрушение гетеросексуальности как социальной системы, которая построена на угнетении женщин мужчинами и которая создает доктрину различия между полами для оправдания этого угнетения» (Моника Виттиг, «Прямое мышление и другие эссе», Москва, 2002). Мы же и так вымираем, куда нам ещё «разрушение гетеросексуальности как социальной системы»?! у нас сейчас на счету каждый человек - и так каждые пять лет количество детей уменьшается на 10%. Особенно опасен в этом отношении неофеминизм - идеология, лозунги которой направлены на преодоление представлений о том, что главное назначение женщин - продолжение рода, что основной смысл их жизни сводится к выполнению репродуктивных функций, а потому рождение детей есть их главная обязанность. Неофеминистки настаивают на том, что материнство из категории «обязанности» следует перенести в категорию «права» женщин. Именно они добились распространения по всему миру центров планирования семьи, суть которых неизменно сводится к планированию абортов (в России этой проблемой занимается Российская ассоциация планирования семьи - один из филиалов Международной федерации планирования семьи). Можно не сомневаться, что и они внесли свою толику в то, что у нас даже по официальной статистике 70% беременностей заканчивается абортами. Не буду утверждать, что коварные янки специально оплачивают развитие у нас радикального феминизма, чтобы мы вымирали ещё быстрее. Есть объяснение значительно более банальное и вероятное - просто они не сомневаются в необходимости распространять свои идеи по всему миру, считая их самыми прогрессивными и руководствуясь при этом знаменитым американским «комплексом полноценности».

Не наше

Я вижу это так. Запад, погрязший в войне всех против всех, порождает всё новые уродливые формы самоистязания, и мы, вместо того чтобы смотреть на этих «учёных» и их последователей, как на дерущихся пауков в банке, жадно пытаемся перенять любую моду, любое абсурдное учение тамошних интеллектуалов. Впрочем, говорить «мы», ассоциируя себя с либералистической интеллигенцией, всё-таки не хочется. Это не мы перенимаем радикальный феминизм, а они, причём с оплатой от американского фонда Сороса (загляните на его страничку www.osi.ru, там всё расписано) и прочих НГО. Кстати, по опросу Фонда общественного мнения, уже в 2001 году большинство россиян, знавших, что такое феминизм, положительно к нему относилось (http://bd.fom.ru/report/map/d010810). Правда, большинство считало его просто стремлением к равноправию женщин, чем он у нас - слава богу! - и был на протяжении последних веков. Если такое определение у феминизма сохранится и дальше, он нам не опасен, но можно не сомневаться, что «цивилизованные» не пожалеют усилий, чтоб у нас стало так же, как у них. К счастью, пока мы являемся хоть отчасти коллективистским обществом, у нас есть некоторого рода иммунитет против этой заразы, т.к. коллективисты значительно больше ценят общественные связи, чем индивидуалисты, но - увы! - коллективизм и у нас всё больше заменяется на сверхиндивидуализм (об этом «Дуэль» писала в номере 40 (2004), А. Цыганков «Сверхиндивидуализм», www.duel.ru/200440/?40_1_2). Посмотрите, например, на результаты последнего опроса Левада-центра об отношении россиян к главным носителям индивидуализма - богачам: если среди людей старше 55 лет целых 44% испытывают к богатым раздражение, ненависть, презрение, то среди 18-24-летних - лишь 11%. И наоборот: если среди молодёжи к богатым с интересом, уважением, сочувствием относится 46%, то среди самой старшей группы - лишь 16% (опрос 21.11.2005). Значит, молодёжь поддерживает идею обогащения за счёт других и во вред большинству (а как ещё обогащались наши олигархи?), а это уже явный признак коренного изменения нашего общества, перехода к новому типу отношений - от патернализма и взаимопомощи к антагонизму и всеобщей войне западного типа. А там и Племя Волосатых Ведьм, и Новая Раса Яростных Женщин не за горами. Если не по идеологии М. Дэли, то по идеологии индивидуализма, что, в сущности, то же самое, только не в столь ярко выраженной форме. Тем более, что первые ростки уже есть. Вот что пишет о распространении в науке феминизма одно из изданий, профинансированных фондом Сороса: «Российские гендерные исследования не вырастали из феминистской идеологии, но она все более активно осваивается многими именно сейчас» (Сост. А.В. Кирилина, «Гендер как интрига познания», Москва, 2000, http://www.owl.ru/library/002t.html). Или вот ещё: 15.06.2005 в Москве в Общественном Центре им. Андрея Сахарова состоялась международная научно-практическая конференция «Радикальный феминизм в России XXI века». При участии американцев, естественно. Ольга Герт, одна из учредителей АНО «Толерантность», кандидат философских наук и редактор журнала «Остров» рассказала слушателям о роли гомосексуальной культуры в развитии человечества. По ее мнению, патриархат исчерпал свои ресурсы и зашел в тупик. Выход из кризиса лежит в дальнейшем развитии человечества не на мужских ценностях, а на женских. Вот она и выплыла, Мэри Дэли в новом обличье.

Подведём итоги. Если бы Запад финансировал только безобидные гендерные исследования, это можно было бы только приветствовать. Но ведь в том-то и дело, что заодно с ними распространяются идеи самых радикальных феминисток, а под борьбой с «гомофобией» идёт пропаганда извращений, легализация ранее запрещённого не только моралью, не только законом, но и религией, т.е. одновременно это подкоп и под православие, и под институт семьи, и под всё наше будущее; идёт откровенное развращение общества и насаждение чужеродной, болезненной и доказавшей свою пагубность для других культур картины мира. Вывод здесь может быть только один - гнать всех этих «спонсоров» поганой метлой туда, откуда пришли.

Использованы материалы
из книги Gertrude Postl,
«Weibliches Sprechen» (Wien, 1991)

http://www.duel.ru/200552/?52_5_1

Лекарство от феминизма

Я просто хочу обратить ваше просвещенное внимание на то, что практически во всех языках слово «мужчина» тождественно слову «человек». А «женщина» – не «человек». И это неспроста…

Ослабленный дурным образованием организм западного общества легко поражается вирусами самого разного рода идей, в том числе и феминистических. Долетают эти вирусы и до нас. Но до последнего времени мы обходились только легким чихом.

Главное, о чем учат помнить на факультетах женских наук каждую феминистку – глобальный заговор. Заговор Порядка Вещей. То есть: все в этом придуманном мужчинами мире придумано ими специально для эксплуатации женского поголовья.

… вся эта хваленая женская культура – этика розовых соплей и сюсюканья явилась печальным результатом тысячелетий угнетения. Типа, если вас все время бить по башке, то башка рано или поздно искривится. Вот она и искривилась. А на самом-то деле женщины – ого-го! Боевые, напористые, храбрые, агрессивные. С костями мясо глотали бы – если бы, конечно, мужики их не угнели… не угнетнули… не… в общем, не поработили тыщи лет назад, не поломали им психику. Даже не сомневайтесь в этом, поскольку пола нет, а есть только гендер (ролевая функция), и баба, она, по сути, тот же мужик:
Есть женщины в русских селеньях, их коротко «бабы» зовут –
Слона на скаку остановят и хобот ему оторвут!

Вот какими были бы сейчас все бабы, да жаль, компенсаторная реакция на перманентное насилие сделала их в большинстве своем мягкими и податливыми. Да-да, только потому женщины мягки и заботливы, что мужчины им так велели, ибо это исключительно в мужских интересах. А если б не проклятое угнетение, породившее мягкость женщин, женщины бы тоже своих детенышей легко зубами на части рвали, как это иногда делают самцы в дикой природе.

Феминизм в сегодняшней Америке уже настолько интегрирован в политику и социальную практику, что маразм в американском обществе окреп до совершенно невероятного градуса. Возник, укрепился и теперь даже никому не кажется абсурдным термин «положительная дискриминация». Положительная дискриминация – это дискриминация белого гетеросексуального мужчины. Если у американского университета дилемма – кого принять: черного или белого, примут черного – за цвет кожи. Политкорректность!.. Если выбор стоит между женщиной и мужчиной, примут женщину – не по деловым качествам, а просто за сиськи. Феминизм!

Получается, что белого не принимают за цвет кожи. А мужчину – за то, что полом не вышел. Это неприкрытая дискриминация. И это все понимают. Поэтому просто меняют знак явления на противоположный.
«Положительная дискриминация» – это все равно что «хорошее преступление»: «правильное изнасилование», «полезное убийство», «благотворное ограбление»…
Это уже Оруэлл. Кафка. Антиутопия пришла в каждый дом.

Остается последний логический шаг в развитии явления – феминистический терроризм. Наподобие того, например, который осуществляют христианские человеколюбцы – противники абортов. Они устраивают погромы в клиниках и убивают врачей-гинекологов. Ждем-с…

Чуть отвлекаясь, скажу, что американская интеллигенция, ввиду своей узконаправленной образованности и вытекающей отсюда наивности, тоже чрезвычайно подвержена влиянию околовсяческих идей, будь то феминизм, повальная борьба с холестерином или семейным инцестом. Словно гриппом страну поражает! Прошла статья в какой-нибудь «Нью-Йорк Таймс», понравилась людям мысль, подхватили СМИ и, глядишь, уже вся страна с чем-то оголтело борется. Как китайцы с воробьями.

Ненавидя в мужчинах все мужское, брутальное, феминистки тем не менее, кажется, подсознательно им завидуют. Чем же иначе объяснить появление в продаже пи-мэйта. Стоит недорого, долларов десять. Представляет из себя то, чего так не хватает угнетаемой, чтобы походить на угнетателя – хитрое приспособление из пластмассы, гибрид лотка и трубки, позволяющее женщине писать стоя. Вводится через ширинку, позиционируется по инструкции – и вперед и с песней! Помочилась стоя, стряхнула, убрала пи-мэйт обратно в ридикюль.
Как вы полагаете, все уже достаточно идиотично, чтобы привести к катастрофе или пока еще нет?

Опять повторюсь, я не утверждаю, что феминистическая революция в умах непременно закончится кровью на площадях: сейчас это кажется смешным и невозможным. Как когда-то Иисусу Христу, его сторонникам и его гонителям показались бы невозможными идеологические судилища именем Христа, казни именем Христа, войны именем Христа…
Есть же, в конце концов, опыт инквизиции, есть опыт Великой французской и Великой русской революций, есть опыт идеологических практик фашизма, есть опыт Пол Пота, есть опыт маккартизма, есть опыт Северной Кореи, афганского талибана... Разные страны – дикие и цивилизованные давали человечеству впечатляющие уроки национальных сумасшествий. Повторенье – мать ученья. Будем считать, что на сотый раз урок усвоен?
Хотя судя по тому, что сейчас творится в США и некоторых странах Европы, я бы этого не сказал…

Феминистки глупы, как пираньи, они готовы растерзать не только мясо, но и того, кто им это мясо в аквариум закидывает. Чем же грозит обществу столь агрессивный социальный агент? Объективная общественная опасность феминизма состоит в:
А) разжигании межполовой розни;
Б) деструкции социальных механизмов.

Вышло так, что вторая половина ХХ века вывела на историческую арену «последний резерв угнетенных» – женщин, предоставив им равные избирательные и прочие права. И эти, в сущности, бесхитростные, кухарки с удовольствием начали управлять государствами. И так же, как вчерашние русские крестьяне и рабочие, призванные революцией на командные посты, везде видели «контру», нынешние феминистки везде видят признаки сексизма и эксплуатации.

А что такое, кстати, сексизм? По аналогии с расизмом можно предположить, что это ненависть по признаку пола. Априори предполагается, что мужчин – к женщинам. Но это же чушь! Мужчины никогда не наряжались в белые балахоны и не требовали вешать женщин. Они никогда не требуют по отношению к женщинам даже более мягких мер, вроде апартеида. Наоборот: по самой природе своей мужчины любят женщин! Какая уж тут ненависть?
Ненависть по признаку пола, то есть сексизм в чистом виде, присутствует, как мы убедились, только у одной группы населения – у американских радикальных феминисток с розовым отливом. Порой их ненависть к мужчинам доходит просто до неврастении и брызг слюны. Вот кто сексисты! Значит, именно их и нужно запрещать. Как человеконенавистнические организации. Но пока что именно сексистки правят американский и североевропейский балы.

…за последние 200 лет революционные и общественные движения, рожденные техническим прогрессом, приняли такой размах и такую частоту, что размывание демократическими (охлократическими) волнами прежних элит может легко проскочить критический рубеж. Рубеж необратимости. Свежая кровь оно, конечно, полезно для организма, но в данном случае разжижение социального управления этой «свежей кровью» может полностью растворить управленческий костяк общества. И тогда аморфное тело западной цивилизации сожрут другие организмы – пускай более примитивные, но с более крепкой (не разжиженной феминизмом) мускулатурой.

Все люди поодиночке умницы. А народ в массе своей мыслит, как самый глупый его представитель. И если этот народ еще вооружить женской логикой, эмоциональностью и сострадательностью… Уй, кровищи будет – никакому Христу не снилось.

А массовый, тем более квотированный наплыв кухарок во власть есть демократия в самом омерзительном понимании этого слова…

Представьте себе – архитектор построил дом. Потом еще дом. Потом фабрику. Цирк. Стадион. Тысячи зданий и сооружений. Всю планету застроил. И вдруг приходит к нему кто-то, кто вообще ни хрена не построил, и говорит: говно все ваши построения и вообще, господин архитектор, кризис современной архитектуры – результат ваших стараний.
Ну, что ж, пускай дальше строят дилетанты. На основе феминистического сопромата. Собственно, они уже начали подкапывать фундамент.

Беда феминисток в том, что они не знают этологии – науки о поведении животных. Ведь животными мы были миллионы лет, а людьми – десятки тысяч. И животные программы в нас, конечно же, сильнее, традиционнее, а главное, обкатаннее, то есть надежнее, новых, «придуманных». Весь наш социум – отражение нашей животности. А не какого-то мифического заговора.

Задумавшись думкой тугою над общей несправедливостью бытия, фемино-теоретики выдают на гора следующие сентенции: необходимо предпринять «более глубокий анализ Патриархатного общества, так как достижения либеральных феминисток в области законодательства и формальных прав сделали более трудным распознавание факта женского угнетения». Перевожу: несмотря на то, что равноправие наступило (признаем!), угнетение все равно нужно упорно искать – как врагов народа – в каждой щелке.
Несмотря на целые поколения женщин, проживших жизнь равноправно с мужчинами, фемино-фашистки продолжают дудеть в ту же коричневую дуду: угнетение, эксплуатация, неравноправие, скрытые враги, дискриминация… Хотя дискриминация давно уже повернута в другую сторону – против мужчин. И все равно, даже имея такую фору, женщинам трудно тягаться с мужчинами в политическом и социальном спорте.

«Ну, тогда мы их просто сломаем!» – решают феминистки, упрямые, как слоны. И, не в силах выдержать конкуренцию в честной борьбе, эти слоно-бабы выдумывают новую теорию. Теорию равенства результата.
Она уже воплотилась в живую практику западных стран, эта теория. Она реально работает и заключается в следующем… Раз, несмотря на равенство возможностей, у женщин в конкурентной борьбе ничего завоевать не получается, значит нужно сделать упор не на равенство возможностей (стартовых условий), а на равенство… результата.
То есть – уравниловка.

Это как если бы женщин «сравняли» в шахматах с мужчинами, но мужчины «пусть играют без ферзя!»
Это как если бы женщины прыгали с шестом на высоту меньшую, чем мужчины, но им бы приписывали к результату лишний метр. А то обидно, понимаешь…
Это как если бы… Ну, вот сами женщины в честной выборной борьбе не могут пройти в парламент – не голосует за них избиратель! – но мы догрузим парламент любым неконкурентоспособным отребьем, лишь бы оно было женского пола.
Блестяще! Выдвинут новый критерий выбора в законодательную власть – за сиськи.
Смешно? Не смейтесь, сисечный критерий давно действует в скандинавских странах, аналогичный закон готовится к принятию и у нас. Тянется Россия вслед за цивилизованным миром!

Вопрос: к чему ведет повышение процента женщин в парламенте?
Краткий ответ: к консервации общества, к застою (а застой в меняющемся мире тождественен смерти). Развернутый ответ: начинает раскручиваться положительная обратная связь – феминная настроенность общества (то бишь примитивное, инфантильное понимание справедливости как уравниловки) приводит в парламент женщин – в пропорции от общего их поголовья. Женщины – прирожденные социалистки. Поэтому чем больше женщин в парламенте, тем больше сисько-страдательных законов он принимает. Увеличивается социальная нагрузка на бюджет и растут налоги. Налоги растут, так как пухнет доля социальных выплат – сирым, убогим, эмигрантам, детям, бомжам… А раз растут налоги и расходная часть бюджета – тормозится, начинает стагнировать экономика. Аут.
Чем больше жалости и тяги к справедливости, тем хуже экономике, и тем меньше, в конечном счете, справедливости – все та же диалектика.

Природой самке homo sapiens положено сидеть в логове с детенышами, ждать возвращения самца с охоты. Но sapiens-ность нашего вида давно обогнала его homo-сть. И самки больше не хотят сидеть дома. Они хотят прыгнуть выше головы – поучаствовать в охоте наравне с мужчинами. А если не выходит, пускай дичь бежит медленнее!
Справедливости ради нужно сказать, что не все самки нашего вида так агрессивно-непослушны. А лишь небольшой процент «омужиченных». Гормональная природа этой фемино-омужиченности будет раскрыта в последней части книги. А сейчас скажу лишь, что именно этот небольшой процент оборотней (мужиков в юбках) и является ударным отрядом феминизма на Земле. Медицина на сегодняшний день справиться с этим отклонением пока не в силах.

Ведь феминизм – это религия. Либо ты веришь в заговор и тогда нужно все силы положить на борьбу с «угнетателями». Либо не веришь. Это просто состояние души.

Еще одна причина имманентной ненависти феминисток, как ни странно, успехи феминизма. Парадокса тут нет: если волку дать палец, он отхватит всю руку. Инфантильное сознание расценивает уступки как слабость. И с каждым отхваченным куском хочется еще больше, и все кажется: мало! мало!

Вот, кстати, что пишет об общей атмосфере в современных американских университетах известный американский юрист Роберт Борк: «Феминистки пересматривают и радикализируют учебники и учебные программы в гуманитарных и социальных программах. Политкорректная кодировка речи, тренинг чуткости жестко ограничивают то, что может быть вслух произнесено на кампусе. Феминистки не только нанесли вред интеллектуальным функциям университетов и школ, но они также сделали университетские сообщества экстремально враждебными, особенно для белых мужчин, которые подвергаются преследованиям и требованиям разделять и принимать феминистскую культуру и политическую линию».

На каждого преподавателя, который в аудитории не проявляет «необходимой чуткости» пишется донос, и бедолага отправляется на промывку мозгов. Стоит профессору при чтении лекции быть уличенным в использовании «нечуткого языка», как администрация по сигналам студенток вызывает «бесчувственного» на ковер и требует от него посещения тренинга. Отказ от издевательств равносилен увольнению. Причем увольнению с волчьим билетом, поскольку больше нигде в Штатах устроиться человеку не дадут: «нечутких» на работу не берут – не позволят феминистические организации, которые отслеживают судьбу изгоев почище полиции.
Аналогичные тренинги существуют, естественно, и для выхолащивания мужчин. Там мужчинам в течение нескольких часов в доступной форме объясняют, кто они есть на самом деле – ленивые похотливые самцы, подсознательно стремящиеся к насилию над женщинами и собственными детьми. С многочисленными примерами. Потом задают контрольные вопросы для проверки усвоенного. Ты понял, что ты скотина, животное? Нет, ты понял?.. Повтори!..

Продолжаем… Не только науку и язык, но и все современное искусство нужно подвергнуть коренной ревизии, ибо оно, будучи порождением Патриархата, является лишь сублиматом, то есть выражает «задыхающийся кровожадный гнев насильника, неспособного осуществить свое намерение».

Достаточно уже гендерных факультетов при каждом университете, достаточно феминистических кружков, огромных кип подрывной литературы, Национальной ассоциации гендерных исследований... Кстати, о Национальной гендерной ассоциации. Она давно требует введения в учебные программы лесбийских и гомосексуальных курсов. И такие курсы вводятся. В Вашингтонском университете преподавательница, раскорячившись на стуле, учила юных, только что завербованных феминисток мастурбировать, вещая, что мастурбация, конечно, дело для победы феминизма нужное, почетное, но для ласк клитора предпочтительнее всего, тем не менее, «женский язык, именно женский».

…Каждая правоверная и правильно обученная феминистка во всех поступках мужчин обязана видеть агрессию и покушение на ее девичью честь. А поскольку один из действующих лозунгов современного феминизма «слово – тоже изнасилование» (тезис выдвинут феминисткой Катарин МакКиннон), нужно внимательно следить за словами и действиями самцов.

Дошло до того, что наряду с тренингами чуткости под давлением феминисток американские университеты были вынуждены ввести еще один идеологический предмет – симпозиумы «по предотвращению изнасилования и сексуальных преследований».
А чему, кстати, учат студенток на факультетах ненависти, кроме ненависти? Да, собственно, больше ничему. В своих бюллетенях устроители балагана так и пишут:
«Мы поможем вашей дочери обнаружить степень, до которой она была в соучастии с патриархатом. Мы поможем ей восстановить себя через диалог с нами. Она может стать разгневанной и хронически оскорбленной. Она очень вероятно откажется от моральных и религиозных принципов, на которых вы воспитали ее. Она может полностью дистанцировать себя от семьи и друзей. Она может изменить внешность и даже сексуальную ориентацию… После того, как она закончит свое перевоспитание, вы, возможно, потеряете десятки тысяч долларов, и, очень возможно, вашу дочь».
Другим словами, на этих факультетах пекут профессиональных революционерок. Каждый год американское общество на свою голову выпускает тысячи профессиональных женщин. И добро бы проституток, так нет – пламенных борцов. Которые ничего не умеют, кроме как свергать преступный патриархатный режим.

Профессиональные ниспровергатели – страшное дело.
Надо ли говорить, что в этих условиях телефон стал для жен одним из средств диктата над мужьями. Один звонок – и ты на улице или за решеткой: в некоторых штатах, например, в Калифорнии, арест мужа следует сразу за звонком жены автоматически, причем законодательство (принятое под напором феминисток) сконструировано так, что после заявления о насилии дело закрыть нельзя, даже если женщина сама захочет снять обвинения. Поезд ушел: обвинения дальше поддерживают уже «компетентные органы».
Феминистки советуют женщинам после акта насилия разводиться, после развода дети и дом остаются у женщины. Мужчине же достается только право выплачивать закладную за дом и платить алименты. Причем платить их он будет, даже если у супругов нет детей – жене до конца ее жизни: чтобы в результате развода она не почувствовала материального ухудшения своего материального положения. При такой системе разве удивительно, что брак становится совершенно невыгоден мужчине? И разве удивительно, что некоторые особо реакционно настроенные «угнетатели» осмеливаются полагать, будто феминизм разрушает семью, заставляя многих мужчин просто отказываться от повторного (или даже от первого, если они в состоянии учиться на чужих ошибках) брака?

Впрочем, феминисток сломанные мужские судьбы не пугают. Потому что мужчина – имманентно виновный. Как заметила феминистка Катарин Коминс: «Мужчины, несправедливо обвиненные в изнасиловании, все равно получают заслуженный урок».

Известная феминистка Робин Морган – Геббельс в юбке – так объяснила генезис феминистической пропаганды: «Я думаю, что демонизация и очернение мужчин в средствах массовой информации – достойный и стимулирующий политический акт, потому что угнетенный класс имеет право на классовую ненависть к своим угнетателям».
Ясно, что подобная массированная пропаганда, не могла пройти бесследно. Успех пропаганды определяется по реакции общественного мнения. Вот пример такой реакции: несколько лет назад законодатели Вирджинии решили поместить в брачных свидетельствах, выдаваемых тамошними ЗАГСами особую надпись, предупреждающую – как на сигаретных пачках о вреде курения. Надпись в брачном свидетельстве должна была предостерегать молодых мужей о недопустимости насилия над только что приобретенными женами. Потому что самое опасное место для женщины – не Гарлем ночью, а собственный дом. А главный тиран – муж.

В другом подобном же австралийском исследовании был сделан следующий вывод: под понятие насилие над женщиной должны подпадать случаи, когда мужчина не разрешает женщине воспользоваться машиной или просто указывает ей, куда ехать. Также считается насилием, если мужчина возмущается, что жена слишком долго болтает по телефону, в результате чего приходят огромные счета.
Теперь, я думаю, не нужно спрашивать, откуда в австралийской статистике данные о том, будто каждая третья женщина является жертвой «домашнего насилия».

Радикальные феминистки рекомендуют считать изнасилованием не только словесные оскорбления (а уж тем более шлепки, тычки и пощипывания), но и общее доминирование мужчины в семье. В том числе интеллектуальное. Потому что интеллект – это самцовость, а самец – насильник. Так что если вам, женщина, захотелось покапризничать, или проявить эмоции, или предложить милую глупость, а он в ответ отхлестал вас по мозгам железной логикой, которой вы не могли воспротивиться – смело звоните в полицию: вас поимели!

Вот что сказала о сложившейся ситуации президент Ассоциации адвокатов Штата Массачусетс Элайн Эпстейн: «Стало совершенно невозможно эффективно представлять интересы мужчины, против которого было сделано голословное обвинение в домашнем насилии».

Если про добропорядочного гражданина вдруг распространяется слух, что он насилует собственных детей, он может сразу пускать себе пулю в лоб. Потому что вокруг оклеветанного человека тут же образуется страшный вакуум. Человеку просто некуда идти. Множество американцев, не дожидаясь оправдательного суда, просто не выдерживают общественного прессинга и кончают жизнь самоубийством. Кстати говоря, число мужчин, покончивших жизнь самоубийством после подобного обвинения, значительно превышает число женщин, покончивших жизнь самоубийством после реального изнасилования.

Я не удивлюсь, если вскоре на стенах будут появляться надписи «Встретишь феминистку – убей ее!».
Карфаген должен быть разрушен.

Если внимательно присмотреться к американской прессе, видно, что из статьи в статью, из программы в программу гуляют одни и те же феминистические цифры-пугалки. Непонятно, откуда взявшиеся. Феминистическая пропаганда использует их по сотому разу в соответствии с принципом «повторенье – мать ученья». Одна и та же ложь, повторенная многократно и отпечатавшаяся в сознании масс, становится правдой.
«По телевизору сказали!..»

В качестве примера половой дискриминации феминистки любят говорить, что женщины зарабатывают почти вдвое меньше мужчин. У меня нет статистики на начало XXI века, но в конце ХХ-го американские женщины на каждый доллар, заработанный мужчиной, получали 0,8$. То есть совсем не вдвое меньше.
«Да 20 центов тоже сойдет!» – скажут феминистки – «Дискриминация!..»
Нет. Никакой дискриминации. Женщины получают меньше, потому что меньше работают. У женщин короче рабочая неделя, вот и весь секрет «неравенства». Соотношение 1 : 0,8 получается при подсчете годовых зарплат мужчин и женщин, работающих на одной работе и имеющих одинаковую квалификацию. Если же сравнить при прочих равных зарплату почасовую, вся «дискриминация» сразу же куда-то исчезает. Арифметика простая: меньше часов – меньше денег. Больше часов – больше денег. Женщины предпочитают меньше денег.
…Наверное, чтобы потом был повод вопить об угнетении…
А почему мужчины занимают подавляющее большинство руководящих постов? А по той же причине: кто больше работает, кто захватывает выходные и вечера – тот больше преуспевает. Женщины преуспевать не хотят.
…Наверное, чтобы потом был повод вопить о дискриминации…
Кроме того, женщины рожают и кормят грудью, из-за чего у них случаются большие перерывы в работе. Разумеется с потерей квалификации. Женщины предпочитают потерю квалификации, а не ребенка.
…Наверное, чтобы у феминисток потом был повод вопить о мифической теории стеклянного потолка…

Логика атаманши отечественных феминисток была такова: раз женщин бьют в семье, значит, нужно, чтобы в парламенте их было 30%. Связь уловили? Я тоже. Но такова уж женская логика. Очень хорошо по этому поводу пошутила екатеринбургская газета «Красная бурда»:
«Логика – мужская наука о законах мышления. По мнению женщин, логика является лженаукой, потому что:
1) забыла почему,
2) ну и что тут такого?
3) ты меня совсем не любишь!
4) ы-ы-ы (плачет)».

Возможно, предполагается, что если в парламенте будет 30% депутатов с женскими половыми признаками, все алкоголики, маргиналы и прочие обитатели дна, лупцующие без продыха своих лохушек, вдруг устыдятся, бросят пить, найдут высокооплачиваемую работу, купят галстук и станут торговать акциями на бирже... А может быть, Арбатова со присными думают, что, придя в парламент, женщины сразу примут очень-очень строгий закон про то, что мужьям и сожителям бить своих баб отныне напрочь запрещено. И тогда все алкоголики, маргиналы и прочие обитатели дна отыщут себе другое занятие, бросят пить, найдут высокооплачиваемую работу, купят галстук и станут торговать акциями на бирже... Выбирайте любой вариант. Они оба отличные. А главное, реально осуществимые.

Кроме того… Непредвзятая статистика показывает, что абсолютное большинство нации учится насилию от женщин – 82% граждан США впервые в жизни столкнулись с насилием, которое было направлено на них со стороны матери, а не отца. И это еще не все! Выяснилось, что женщины вообще не могут адекватно воспитывать детей – без присмотра мужчин они просто растят из своих чад преступников: у детей из неполных семей (воспитанных одной мамой) вероятность сесть в зрелом возрасте в тюрьму в 8 раз выше, чем у детей из полных семей!
Восемьдесят процентов всех сегодняшних преступников США – бывшая безотцовщина. И это притом, что в годы, когда эти преступники были детьми, неполных семей в США было всего 25% от общего числа. То есть четверть семей поставляют 80% всех уголовников страны. Сейчас рост неполных семей растет лавинообразно, а суды практически всегда оставляют детей маме, а не отцу. Какой вал преступности захлестнет страну через 10–15 лет, можно только догадываться.

Вывод: феминизм убивает. Кстати, и прямым детоубийством, оказывается, больше грешат женщины: они убивают своих детей чаще, чем мужчины – 55% против 45% мужских.

Ясно, что сложившаяся ситуация совершенно нетерпима. И для мужчин, и для социума. Феминистки разрушают институт семьи, криминализируют общество, резко повышая в нем процент преступников (последствия безотцовщины). Ясно, что какой-то ответ социальная система должна была дать.
И она дала… В последние годы резко возросло число женщин, арестованных за домашнее насилие. По разным штатам и странам – от 25 до 35% всех арестованных за семейное насилие. Бой-бабы! Отважные американские (новозеландские, канадские) мужчины сообразили, в чем прикол, и начали первыми подбегать к телефону. Там ведь как – кто первый стукнул, тот и прав. А кто опоздал – идет на 10 месяцев ночевать в котельную… И винить мужчин в таком немужском поведении нельзя: на войне как на войне – либо ты врага, либо он тебя.

Надо сказать, что все, о чем говорят отечественные феминистки, включая Машу Арбатову, все тезисы, которые они декларируют в России, есть не что иное как обсоски западных идей. Тут и преувеличенные цифры домашнего насилия; и враки о том, что женщины получают меньше мужчин; и вполне большевистская идея сделать частное общим, то есть семейные, приватные отношения – сделать достоянием всего общества… Было такое при социализме, когда всем парткомом или профкомом стирали грязное белье какого-нибудь мужика – по доносу супруги. Не было в СССР ни частной собственности, ни частной жизни. Любая партячейка могла залезть в кровать или на кухню к супругам, чтобы коллективным разумом решать чужие проблемы. Феминистки предлагают это реанимировать.

А еще феминисток очень огорчает, что наше неразумное женское сообщество не понимает всех ценностей феминизма – делания карьеры, преуспевания… Вот что сказала в опросе одна респондентша: «У меня есть подруга, она высокооплачиваемая, но у нее нет семьи, она всю себя отдала работе». Причем сказала не то с сожалением, не то с осуждением. Не понимает, дурочка, что это вот и есть настоящее женское счастье – бобылихой одинокой прожить. С мопсом вместо ребенка. И с догом вместо мужа.

Вместо того, чтобы поискать проблемы в себе, ответить, почему они столь отличаются повышенной возбудимостью и агрессивностью от нормальных женщин, феминистки ищут проблемы вовне. И находят. Это так естественно – обвинять других, а не себя. И тогда оказывается, что женщины выполняют роль хранительниц очага не потому, что непосредственная забота о потомстве в логове прямо соответствует животной сущности самок, а в результате глобального мужского заговора. А мужчины, оказывается, охотятся, воюют и погибают не потому, что это прямо соответствует животной сущности самца, а потому что им это просто нравится.

Феминистки во имя своих идей хотят отнять у женщин свободу – свободу выбора. Зная, что женщины-избиратели не голосуют за женщин-политиков, они просто хотят лишить избирателей самой возможности сделать «неправильный выбор». Избирательницы не хотят баб в парламенте? Ну, так мы их и спрашивать не будем! Для их же пользы. Загоним этих тупых сучек железным кулаком феминизма к счастью.
…Феминистки только на словах хотят дать женщинам права, но на деле, как видим, эти права ущемляют…
Они обвиняют общество в сексизме. Но именно мифологичность самой основы социал-феминизма является характерным признаком сексизма! Объясняю: говоря, что женщинам нужны квоты в парламенте для защиты «женских интересов», феминистки тем самым предполагают само наличие общих для всех женщин интересов. Они верят, что у женщин есть групповые интересы! Точно так же, как антисемиты верят, что все евреи одним миром мазаны и всегда вредят гоям. Вера в групповые интересы (евреев, женщин, арийцев et cetera) – первейший признак нацизма. Феминистки не рассматривают женщин, как отдельных личностей, у которых могут быть разные взгляды на разные вопросы.

Будьте уверены, скоро российские волчицы начнут искать ведьм и в других рекламах. Например, обвинят рекламу женского белья в сексизме, потому что в ней используется женское тело. «Эксплуатация женского тела в рекламе» – это уже просто штамп на Западе. Дошло до того, что одна из европейских фирм женской одежды нарядила в туфли, лифчик и прочие бабские аксессуары волосатого мужика и разметила его на рекламном щите с надписью: «В этой рекламе не было использовано женское тело».

Однако самое смешное не это. По закону некоторые товары, например, пиво, нельзя рекламировать с использованием образов животных. Феминистки требуют ограничить использование образа женщин в рекламе. Тем самым уравнивания себя с животными. Женщинам и собакам воспрещено…

Почему именно они оказались у плиты? Может быть, у плиты оказались те, кто и должен был оказаться? В конце концов, безголовой природе наплевать на всяческие придуманные феминистками теории заговора, она рациональна и всякий ее солдат естественным отбором определен на то место, к коему больше приспособлен. Лишь в последние 100–150 лет женщины стали отходить от плиты и приходить в большую жизнь. Потому что они всегда опаздывают, ибо находятся на шаг сзади – за спиной мужчин.
Признавать такое женщинам обидно. И мне по-человечески это понятно. Ставлю себя на место женщины: вот я, сама себя изнутри ощущающая разумным человеком, баба. А мне тут говорят, что я не совсем Человек. (Если понимать под Человеком с большой буквы «Ч» того типа, который создал Цивилизацию с большой буквы «Ц».)
Обидно, согласен. Как обидно родившемуся с ДЦП быть не таким, как все. Как слепому горько, что он слеп… Но это еще не повод, чтобы создавать политическое движение слепых с целью всем остальным выколоть глаза – для равноправия. Это даже не повод требовать ради «равных возможностей» посадить слепых за штурвалы пассажирских самолетов.

Слепые это понимают. Феминистки – нет.
Они в тысячный раз начинают лепетать про свою теорию всемирного заговора. Про то, что более сильные и свирепые мужчины заставили женщин сидеть с детьми и придумали такую систему воспитания, при которой девочки становятся феминными, а мальчики – маскулинными. Чтобы самим ходить развлекаться на охоту.
Представляете? Вот эти вот кривоногие волосатые получеловеки, похожие на обезьян, машущие примитивными кремневыми осколками, обладающие неразвитой речью, вшивые, грязные – собрались и придумали систему порабощения на тысячи лет вперед: а поставим-ка мы баб на кухню, чтобы они стояли возле плиты, когда изобретут эту самую плиту, а сами пойдем в лаборатории и начнем открывать америки, когда изобретут колбочки-пробирочки и придет пора великих географических открытий…

Беда гендерных «исследователей» в том, что они вечно путают причину со следствием. Вот, скажем, некто Ш. Берн (не знаю, мужик ли, баба, но, судя по отсутствию логики, баба) – автор книжки про гендерную психологию, пишет о такой страшной разновидности сексизма, как фейсизм. Ужасный фейсизм выражается в том, что женщин и мужчин по-разному показывают по телевидению: у мужчин чаще демонстрируют лицо и голову, а у женщин фигуру. Именно поэтому, полагает автор, мужчины воспринимаются как интеллектуальные создания (голова мелькает в кадре), а женщины – как сексуальные (тулово).
Вам надо объяснять, почему сделавший такой вывод человек – туп? Если надо, отвечу (хотя несколько разочаруюсь в уме читателя). Правильный ответ: женщины не потому воспринимаются сексуальным объектом, что их чаще показывают в полный рост по ТВ, а ровно наоборот – их показывают в рост, потому что женщины сексуальны. И тут уж ничего не поделаешь: ну сексуальны они, хоть ты тресни! Именно женщины сексуальны. Не табуретки. Не бегемоты. Не дни недели…
Соответственно, не потому мужчины воспринимаются как интеллектуальные создания, что у них показывают голову, а именно потому у них голову чаще демонстрируют, что они по факту являются интеллектуальными созданиями.

Мы – разные.
Именно на разности способностей двух полов и построилось «социальное продолжение стаи» – наше общество. На протяжении всей истории мужчины и женщины в обществе были необходимы друг другу так же, как гайка болту, а болт гайке. У каждого – своя задача, свои функции… Все это было справедливо до тех пор, пока семья была хозяйственной ячейкой общества. Но парадокс новейшего времени состоит в том, что последние два-три поколения землян живут в условиях, совершенно отличных от тех, что жили сотни поколений до них. Уровень развития технологий ныне таков, что семья перестала быть хозяйственной ячейкой. Отсюда и феминизмы всякие…

Когда семья перестала быть хозяйственной единицей (низшие слои), перестала нести капитало-аккумулирующую (средние слои), а также династически-сберегающую (самые высокие слои) функции, она стала стремительно разрушаться. И феминизм ее только подталкивает в этом направлении. Мы живем в интересное время, когда биологически, для продолжения рода, семья еще нужна, а для поддержания технологической структуры общества – уже нет. Этот антагонизм должен разрешиться при жизни ближайших двух-трех поколений, включая наше. Как оно там разрешится – тема отдельной книги. Нам главное – до этого разрешения дотянуть на бреющем. И дотянем, если только за штурвалом не будет сидеть феминистка.

Процесс использования (эксплуатации) друг друга в разных качествах настолько естествен и привычен, что даже не замечается. Но социалистические теории, родившиеся в XIX веке, умудрились окрасить вполне нейтральное слово в яркий эмоциональный негатив. Если человек использует-эксплуатирует пылесос – это нормально. Если человек влюбился и использует-эксплуатирует свою любимую невесту как любимую невесту, а не как продавщицу в супермаркете, где она трудится в свободное от любви время, – это хорошо и поощряемо… Но как только словечко «эксплуатация» возникает в отношениях, скажем, работодателя и наемного работника, белого и негра, мужчины и феминистки, все сразу смекают: идет речь о чем-то недопустимом! Почти преступном. Эксплуатация же!..

…Жареный петух. Как я люблю эту птицу!..
Нет, бешеной оголтелости феминизма меньше не стало, она лишь чуть притухла: во-первых, у власти теперь республиканец Буш, а не демократ Клинтон со своими подружками. Во-вторых, все-таки 11 сентября – это не война, а локальная катастрофа. Война, конечно, пристукнула бы феминизм ниже плинтуса. А так – слегка попугали…

Американское общество, пораженное гангреной феминизма, в последние 10 лет начало постепенно вырабатывать на эту заразу антитела – там и сям стали возникать разного рода «Мужские движения». Я не буду о них рассказывать, чтоб не сглазить. Чтобы не задуть взволнованным дыханием надежды пока еще слабенький огонек Сопротивления. Слишком велики ставки.
На кону стоит Цивилизация. Либо разум заколотит последний гвоздь в гроб социал-феминизма, либо социал-феминизм уничтожит цивилизацию – вместе с собой, как безмозглые микробы, которые убивают своего носителя и подыхают сами. Третьего не дано.
Между тем, метастазы феминизма проникают в другие страны. В Россию, например.

Карфаген должен быть разрушен.

Отрывок из книги "Конец феминизма или Чем женщина отличается от человека"

Никонов А.

http://www.enas.ru/izd/tzr/feminizm-otr.htm

Лариса Березовчук
У феминизма не женское лицо

Формально к размышлениям на “тему феминизма” — его характерологических черт и общественных целей — меня побудила публикация книги “Женщина и визуальные знаки” (М., “Идея-Пресс”, 2000). Она была выпущена при поддержке Института “Открытое общество. Фонд Содействия” и в рамках его Женской Сетевой Программы (правописание соответствует оригиналу). Редактором этого сборника стала Анна Альчук — московская поэтесса, художница и эссеистка. По замыслу книги в центре внимания должен был оказаться “образ женщины, внедряемый в массовое сознание посредством рекламы, кино, фотографии, масс-медиа, периодической печати и т. п.” (из аннотации). Для осмысления интеллектуал(к)ами женских образов привлекаются феминистски ориентированные философы, социологи, филологи, искусствоведы и общественные деятел(и)ьницы, живущие и работающие как в России, так и за рубежом1.

К слову, половая идентификация автора этого текста исключает “сексистскую” предвзятость. Естественно, что именно женщина оказывается самым внимательным и заинтересованным читателем, ибо стремится в книге, написанной с позиций феминизма, обнаружить объяснение своих же собственных проблем.

А они у любой женщины возникают закономерно, ибо она, так или иначе, не только представительствует своей биологической природой, но и выполняет множество иных функций сообразно нормам общежития, принятым в современной западной цивилизации.

Так почему бы не предложить общественному мнению прецедент публичного обсуждения интеллектуально дееспособными женщинами насущнейшего вопроса: в чем они полагают смысл своего существования в постсоветской России? С какими факторами в социальной, культурной, интеллектуальной, художественной и частной жизни этот смысл женщины связывают?

Достаточно близкие методологические установки опубликованных в издании статей, специфика интеллектуальной “оптики” и привлекаемой для анализа эмпирики, не говоря уже о том, что можно, крайне приближенно, поименовать “полем женского” в культуре,— все это побудило задуматься о вещах более общих, нежели результат мыслительных усилий авторов, запечатленный в книге “Женщина и визуальные знаки”. А именно: каковы мировоззренческие основания феминистской стратегии исследований (или же феминистского дискурса) в гуманитарном знании?

Теория феминизма: от пола к гендеру

Общеизвестно: феминизм в последней четверти XX века стал одним из наиболее влиятельных интеллектуальных поветрий в западном мире. В постиндустриальном обществе так называемый “женский взгляд” обнаружил намерение осмыслять все стороны существования человека в социуме и культуре. И это стремление проявлялось в крайне активных формах, вплоть до нескрываемой агрессивности по отношению к иным — конкурирующим системам и традициям в гуманитарной науке. Практика постмодернистской критико-философской рефлексии, как научно-академической, так и в СМИ, выдвинула именно феминистскую мысль в качестве лидирующей в процессах формирования “новых” представлений о человеке и о факторах, движущих им в течение его жизни, обусловливая ее значимость, ценность и смысл.

Однако феминистское движение очень разнородно в своих мыслительных и социально-практических установках: “феминизмов” на поверку оказывается несколько. Поэтому нашим соотечественникам зачастую непросто сориентироваться и понять, от какого “феминизма” представительствуют в культурной практике научный или художественный текст, произведение изобразительного искусства или фильм, рекламный ролик или предвыборная программа женщины, избираемой на государственную должность.

Отечественному интеллектуальному сообществу привычно полагать, что феминизм — это прежде всего теория равенства полов, лежащая в основе движения женщин за социальное освобождение, за социальное равенство. История такого — социал-демократического — феминизма насчитывает более двух столетий. Он сложился в борьбе женщин Запада (момент очень важный: традиционный феминизм оформился в среде белых женщин среднего класса!) за достижение юридического равноправия полов. Основной своей задачей традиционный социал-демократический феминизм считает развитие индивидуальных способностей женщины во всех сферах — интеллектуальной, творческой, гражданской, утверждение в общественной жизни специфически женских ценностей наряду с мужскими, достижение правовыми и реформистскими методами равного участия женщин в общественно-политической жизни наряду с мужчинами и т. д. Все это мы можем наблюдать, например, в социальной практике Швеции, которую не без оснований считают “страной победившего феминизма”, или же в трудах Гертруды Стайн — одной из крупнейших фигур традиционной феминистской мысли. Основания этого феминизма — понятны и в высшей степени заслуживают уважения.

Но еще в десятых годах прошлого столетия внутри феминистского движения возникло течение, которое концентрировало свое внимание не столько на социальных проблемах женщин, сколько на вопросах их телесно-физиологических и психологических отличий от мужчины. Этому способствовал опыт первой мировой войны, катастрофический для всего интеллектуального сообщества Запада и в особенности для образованных женщин, разом осознавших крушение всех прежних конвенциональных представлений о маскулинном и феминном.

В 1919 году в Нью-Йорке состоялась Международная конференция женщин-врачей. В ее составе было несколько прозелиток аналитической психологии Юнга. Известно, что последовательницы юнгианства Констанция Лонг и Беатрис Хинкль в своих выступлениях акцентировали необходимость интеграции психологических (противоположных биологическим) компонентов в психике как мужчин, так и женщин, чтобы в результате возник психологический гермафродитизм и андрогинизм. Сексуальная сфера при этом считалась наиболее значимой для понимания сути мужского и женского2. Параллельно с феминистками юнгианского толка проблемы, связанные с женской сексуальностью, начали разрабатывать и последовательницы фрейдистской теории — Карен Хорни и Хелен Дейч. Но в первой половине XX века подобные идеи представлялись еще по меньшей мере “странными”, существуя на периферии феминистской мысли и не оказывая существенного влияния на сам облик женского движения.

Тогда еще локальный прецедент психофизиологически ориентированного осмысления “женского” стал на самом деле истоком крайне громкоголосой экспансии того феминизма, который нынче именуется “радикальным”. На Западе он массированно заявил о себе в конце 60-х годов, и по этому признаку вначале его связывали с движением “новых левых”.

В России идеи социал-демократического феминизма до революции еще прорастали в сознании отдельных персон. После же рокового 1917 года всему цивилизованному женскому миру даже показалось, что мечты о формальном социальном равенстве полов в СССР наконец-то осуществились (другое дело, какова была реальность). Но ничего похожего на “радикальный феминизм” наша страна никогда не знала.

Социал-демократический феминизм в XX веке был достаточно хорошо организован именно как движение за изменение социальных стандартов для улучшения условий жизни и труда женщин. “Новый” же феминизм структурно аморфен и представляет собой скорее некую интеллектуальную программу, некий специфический ракурс видения мира, в котором мы живем. На первый взгляд может даже показаться, что он вообще игнорирует реальные общественные и личностные проблемы, присущие самоутверждению и самореализации женщин.

Подобный феминизм утратил сугубо женскую ориентацию и привлекает в ряды сторонников представителей сильного пола, с одной стороны, а с другой — сам настойчиво ищет в трудах современных мужчин — философов, литераторов и художников — признаки “нового” феминного стиля мышления, как универсального и доминирующего для эпохи “конца истории”.

Элис Джардин в книге “Гинезис: конфигурация женщины и модернизм”3 усматривает черты сходства в постмодернистской концепции деконструктивизма и установок радикального феминизма. “Гинесис” — это акт становления женщиной, но он не является исключительно ее прерогативой. В трудах — что характерно! — мужчин Ж. Делёза, Ф. Гваттари, Ж.-Ф. Лиотара, М. Фуко и Ж. Бодрийара Э. Джардин находит подтверждение распространенному сегодня в постмодернистской среде тезису: чтобы овладеть письмом, мужчина должен стать женщиной. (Как не вспомнить при этом, что Ж. Деррида сам ввел термин “инвагинный текст”.) Радикальный феминизм резко изменил также свою социальную (от среднего класса к маргинальным сообществам) и этническую ориентацию на слаборазвитые страны “третьего мира”. Он, активно взаимодействуя с иными популярными на Западе исследовательскими установками — психоаналитической, мультикультуральной, постколониальной, архетипической, идеологией меньшинств и др.,— представляет собою скорее набор теоретических предпосылок общегуманитарного свойства, нежели общественное движение женщин.

Представител(и)ьницы радикального феминизма в своих текстах настаивают на изменениях координат мира, в которых привычно существовал человек Запада: “от времени к пространству, от тождественности — к инаковости, от паранойи — к истерии, от города — к лабиринту, от мастерства — к неумению, от истины — к фикции”4. В этом типе рассуждений первый элемент в каждой паре считается “мужским”, а потому — “плохим”, второй же, соответственно, “женским” и “хорошим”. Подобный тип рассуждений узнаваем: сведение многообразия мира к жестким оппозициям — это признак мифотворческого мышления. Как следствие изменяется ориентация самой культуры: там, где раньше господствовало “мужское” рациональное повествование, разворачивавшееся во времени, теперь преобладает “женская”, одномоментно постигающая пространство, визуальность с тенденцией перехода в тактильность.

Концепт “гендера” теоретически крайне неоднозначен. С одной стороны, гендер, являясь культурно-психологическими свойствами пола, присущей ему духовности, оказывается “больше” анатомически-биологических признаков. Но с другой, эти свойства обусловливаются как телесными признаками полов, так и традиционными полоролевыми функциями. В понятии “гендер” извечный спор яйца с курицей воистину превращается в дурную бесконечность. Единственное, что удалось теоретикам радикального феминизма, так это разделить человечество на гендер мужчин с их маскулинностью, агрессивностью, патриархальностью и столь ненавистной “фаллической” рациональностью, и на гендер женщин с их феминностью, охранительством, матриархаикой (термин В. Аристова), интуитивностью и пралогической интеллектуальной невнятностью. В рамке подобных воззрений ясно, что мужчины, традиционно притесняя женщин, не давали им выразить свой гендер в культуре в полной мере, сформировав отношения между полами как насильственно-властные и потребительские, если иметь в виду секс. Поэтому своей целью радикальный феминизм полагает выведение женского гендера на авансцену культуры и общества.

Чем же радикалкам так мешали традиционные даже для социал-демократического феминизма представления о взаимодействии полов, в результате чего и возникли формы притеснения женщин? Ведь в этом случае на феминизм работал посыл угнетения женщин мужчинами, захватившими власть и в обществе, и в культурной практике.

Однако если настаивать на равенстве в культуре обоих полов, то в конечном итоге придется сделать вывод об их взаимной необходимости друг другу, как это в течение многих тысяч лет происходило и в матушке-природе, и в человеческой цивилизации. Гендеры же “мужественности” и “женственности” вполне могут обходиться друг без друга. При этом женский гендер в постиндустриальном обществе выражает интересы не только милых дам как таковых, но последовательно указывает на скрытые в современной цивилизации ненавистные им очаги патриархально-маскулинных установок. В их числе, наряду с разделением труда и сфер общественного производства на традиционно “женские” и “мужские”, оказываются абстрактно-технологическое понимание науки и самого познания, приоритет в общественном мнении фаллической “мужской” объективности, недопустимость размывания границ между полами, а также между телом и психикой (последнее возможно, кстати, только при условии психического нездоровья) и, что самое характерное, иерархический принцип подчинения молодых старшим. Последнее указывает, что теоретики феминизма представительствуют от некоей ювенильной социальной группы (или полагаемой обществом незрелой), и эта группа стремится поставить под сомнение сам принцип субординации, на основании которого формируются правовые государства.

Нельзя не заметить, насколько подобные идеи, полагаемые феминистской мыслью в качестве сущностных для женского гендера, противоречат самим основаниям западной христианской цивилизации. Радикальный феминизм занял воинствующе антихристианскую позицию, считая Бога-Отца и тем более Иисуса Христа едва ли не “главными” в культе западного мира носителями мужской репрессивности. Ведь принципы “вертикальной” иерархии не только укоренены в структурах государственной власти, в законах познания (от конкретного к всеобщему), но и традиционно указывают на метафизическую природу “восходящих” цивилизационных устремлений человеческой личности — устремлений к совершенствованию мира и себя.

В качестве же новаторской и позитивной программы радикальными феминистками утверждаются (см. статью В. Аристова “Советская “матриархаика””):

— перспективы новейших биологических технологий (нетрудно заметить, что при отлаженном клонировании потребность в мужчинах значительно уменьшится);

— женское “тайное” и “мягкое” руководство и управление, не очевидные для рациональности и с трудом поддающиеся пониманию (в отличие от легитимнооткрытой и в идеале правовой власти мужчин);

— виртуализация отношений между людьми;

— изменение самой стратегии познания путем замены продленных во времени рациональных суждений наглядной демонстрацией самой материальности объектов мышления;

— изменение представлений о “нравственном”, возникшее по причине публичного обнажения самого интимного и сокровенного в человеке;

— утверждение ювенильности как главной ценности внешнего облика и психологических особенностей личности (и так далее).

Становится очевидным, что радикальный феминизм по сравнению с традиционным социал-демократическим существенно изменил целеполагание. Вместо реальной планомерной работы в обществе по улучшению жизни и социального положения женщин на первый план для феминисток постмодернистской эпохи вышла разработка стратегий познания и изменения — в самом широком смысле — системы ценностей в западной цивилизации. Не утруждая себя вопросом, может ли вообще существовать в культуре институт науки, если само знание различается по гендерному признаку, феминистки настаивают на подлинности “своего”, женского, способа познавать мир (с последующим весьма напористым намерением его переделать).

Суть “женского познания” отчетливо сформулировала одна из “классикесс” радикального феминизма, Люс Иригарэ, в трудах “Этика сексуального различения” и “Размышление о другой женщине”. Л. Иригарэ, признавая только мышление (?!) чувствующего тела, последовательно девальвирует “мужские” апории познания, такие, как способность к абстракции, дистанция, ясность (освещенность), позволяющие человеку выстраивать символическую систему обладания “другим”, с которым женщина себя отождествляет и против чего протестует, видя в этом акт насилия. “Но если наше присутствие прежде всего обеспечивается нашей видимостью для других, то невидимость равна смерти. Однако существует несколько ситуаций, при которых нас ощущают, не видя. Такой ситуацией является внутриутробная жизнь, до рождения. Мать знает о нашем существовании еще до того, как она (или кто-либо еще) нас видит” (Цит. по: Аристархова И. Ослепляющий взгляд теорий репрезентации).

Не случайно Стивен Хит, интерпретатор и популяризатор учения Ж. Лакана, считает, что “феминное” проявляет себя в культуре согласно фрейдовской концепции “темной”, “размытой” женской сексуальности, неподвластной символизации (для которой необходим фаллос). Поэтому — по теории радикального феминизма — собственно “феминное” начало представляет крайне исторически отдаленные от нас пласты сознания: их генезис восходит к архаике до-эдиповой эпохи. При этом “до-эдипова эпоха” не является термином, указывающим на конкретный исторический период. Просто в соответствии с одним из основополагающих постулатов фрейдизма так обозначается эра пралогического, еще не знавшая Эдипова комплекса. Именно он, по мнению сегодняшних продолжателей мифотворческого дела Фрейда, Юнга и Лакана, способствовал формированию гендера маскулинности с присущим ему рациональным познанием, которое, в свою очередь, позволило мужчинам установить господство над женщинами, захватив (даже на уровне пола!) лидерство в западной цивилизации.

Человек ли женщина?

Материалы сборника “Женщина и визуальные знаки”, пожалуй, впервые столь последовательно представляют российскому читателю размышления авторов с позиций теории женского гендера о специфике “образа женщины” в культуре. Статьи группируются вокруг четырех основных проблем: “видение” женщины советской эпохи с позиций феминизма; использование образа женщины в рекламе; индустрия порнографии и место женщины в ней; теоретические основания, обусловливающие сугубо феминистскую трактовку принципов женского восприятия и понимания мира, собственной “феминности”, а также воплощения этих принципов в художественных визуальных практиках.

Когда в Китае в 1997 году проходило грандиозное феминистское мероприятие — Всемирный съезд женщин,— в репортажах о нем неприятно поражал прямо-таки муссируемый многотысячным собранием вопрос: “Человек ли женщина?” Невольно возникало лишенное политкорректности предположение: возможно, не зря такие проблемы с первичной — видовой — идентификацией возникают именно у самого продвинутого отряда милых дам? И коль скоро редактору сборника статей удалось организовать солидные интеллектуальные силы на осмысление такого глобального вопроса, как визуальный образ женщины в культуре России, начиная с дореволюционного периода, читателю, естественно, хочется узнать, в чем заключается “искомое” — специфически феминистское видение “женского начала” у наших соотечественниц?

Все авторы исходят из стандартного для феминистского движения посыла: “Мужчина — разрушитель и носитель хаоса. Женщина — генератор порядка, носитель цивилизационных умиротворяющих начал” (Козлова Н. Женский мотив).

С точки зрения здравого смысла все, что в социальной практике наших женщин совпадает с этим утверждением, становится приметой воплощенного в жизнь феминизма. Ан нет!

В интервью, взятом А. Альчук у обозревателя “Независимой газеты” по “женскому вопросу” Н. Ажгихиной, несовпадение феминистских установок с реальной общественной деятельностью россиянок проявилось особенно отчетливо: Н. Ажгихина вынуждена была констатировать, что хотя комитеты солдатских матерей являются в России одним из самых авторитетных общественных объединений и самоотверженно ведут неоценимую и сложнейшую работу, “многие наши феминистки считают их неженской (курсив мой.— Л. Б.) организацией”.

Общественная организация российских женщин является для феминисток “неженской”?! — абсурднее, как говорится, не бывает. Вольно или невольно здравомыслие Н. Ажгихиной приоткрыло отношение радикального феминизма к подлинному — и нелегкому — положению женщин в нашей стране — нескрываемо циничное и попирающее те самые права человека, о которых так громко и напористо твердят представител(и)ьницы феминистской мысли. Почему они не считают комитеты солдатских матерей организациями женщин? А потому, как следует из текста: “Какой феминизм, когда у них погибают сыновья?! Это в основном женщины небогатые, которые поняли, что никто не защитит их детей, кроме них самих. <...> К сожалению, им недостает опыта работы с прессой, в частности, по поводу формирования своего визуального имиджа”. Получается, что в нашей стране благодаря протекции различных фондов и “подруг” с Запада уже сформировался элитный отряд радикального феминизма. Его представител(и)ьницы, с презрением ставя “на вид” российским женщинам их плачевное материальное состояние, не позволяющее оплачивать имиджмейкеров, стилистов и визажистов, их социальное бесправие и — главное — то, что они заняты реальной защитой основного права всех людей — права на жизнь.

Недавнее советское прошлое авторы сборника стремятся привести к знаменателю тоталитарной власти. Культурная практика женщин в ее рамках закономерно обретала специфичность. Н. Козлова обратила внимание на, казалось бы, такую незначительную деталь из жизни 30—50-х годов, как попытки женщин — жен служащих и рабочих — обустроить нищенски-аскетичный советский быт, в меру своих скудных сил его эстетизировать посредством пресловутого “дамского рукоделия” — вышивок, изготовления кружевных салфеточек и прочей “домашней” работы. Автор неоднократно — и справедливо — подчеркивает, что все это происходило на фоне жесточайших политических репрессий по отношению к мужчинам и укрепления тоталитарной власти с ее идеологическим фанатизмом в целом.

Но феминистская мысль на такой “простой” констатации остановиться не может. Козлова приходит к выводу, парадоксальному с точки зрения логики и невероятному с точки зрения нравственности: потребность во что бы то ни стало сохранять жизнь, укорененная в глубинах именно женского бессознательного, означала на самом деле пособничество тоталитарному режиму, потому что власть использовала цивилизирующий потенциал женских типов деятельности. “Женщина использовалась как передатчик импульсов от верхов к низам и наоборот. Сам факт движения — свидетельство тесной связи власти и “движения жен”. <...> Здесь работали вековые женские техники выживания и продолжения жизни. Здесь трудно провести линию демаркации между стратегиями власти и тактиками жизни. <...> Эти документы давали основание для того, чтобы понять эту жизнь как жизнь жертвы общества: выпало жить, времена не выбирают (курсив автора.— Л. Б.). Одна из фотографий в альбоме — трагическое лицо 37 года. <...> Речь идет о молчаливом согласии, о попытках искупить и в конечном итоге продолжить жизнь (курсив мой.— Л. Б.)”. То, что в этих суждениях постигается с наибольшим трудом, полагаю, безотносительно половой идентификации читающего,— это тезис, выделенный курсивом самой Козловой: ну зачем этим советским домохозяйкам “выпало жить” вообще?

Гуманитарное знание России уже неоднократно сталкивалось с ситуацией, когда во имя идеологической “святой борьбы” с пороками и недугами общества уничтожались основополагающие для человечества ценности. В данном случае, опустив забрало непримиримой войны с тоталитаризмом, вызывающее у отечественной интеллигенции априорное доверие к тому, что скрывается под ним, радикальный феминизм в российском изводе ставит под вопрос не только сугубо женские стереотипы поведения в культуре, саму цивилизационную роль женщины в любом обществе, но и ее главную миссию — быть носительницей жизни. Подобная теоретическая предпосылка возможна лишь в одном случае: для исследователей, ею вдохновленных, власть как таковая должна обладать намного большей привлекательностью, большей значимостью, нежели сама жизнь. И коль скоро презумпция жизни заложена в самой природе женского гендера, значит, нужно его проявления, в том числе и визуальные, поставить в такой социально-исторический контекст, чтобы абсолютная значимость женского начала стала для читателей проблематичной. Как логическое следствие этого под вопрос ставится и основополагающий для человечества фактор жизни.

Печальный исторический опыт, как мы видим, повторяется: идеология любой власти, даже если мимикрирует под рациональное научное знание, склонна к насилию, а потому скверно пахнет. Но феминистский вариант “открытого общества” категорически не совпадает с именно женской социально-психологической установкой на сохранение жизни с органичными ей состраданием, милосердием, заботой о слабых и беспомощных.

Едва ли не глумлением над трагическим историческим прошлым нашей страны, неотделимым от судеб женщин, в ней живущих, становится описание О. Вайнштейн моды последних десятилетий советского периода. Характер одежды миллионов советских женщин во многом определялся бедностью, необходимостью заниматься трудоемким домашним трудом, “выбегиванием” жизни в погоне за продуктами и “простаиванием” ее в очередях. Вайнштейн возмущена тем, что в телесном облике советской женщины акцент ставился на “голове и ногах”, а остальное — для женщины самое главное — исчезало из поля зрения. Не случайно ухоженная прическа, стремление советских женщин во что бы то ни стало приобрести красивую обувь при нейтральности, незаметности для взгляда “середины”, где и расположены вожделенные для феминизма признаки сути “женского”, трактуются как признаки угнетенного женского гендера, его “неправильного” функционирования в советскую эпоху.

Особенный сарказм вызывает известное пристрастие российских женщин к показной роскоши нарядов, которое сохранилось и сегодня — по мнению автора статьи — как атавизм советских времен. Но негодование вызывает не столько безвкусие этого стиля, сколько то, что посредством одежды “низшие классы стремятся присвоить статусную символику высших. <...> Во все времена неизменным оставалось стремление малообеспеченных людей выразить через одежду свои социальные ожидания” (Вайнштейн О. Улыбка чеширского кота: взгляд на российскую модницу). Потребность в “роскошной” одежде у россиянок была стихийной, шла “снизу” — из бессознательного советских женщин, всей своей душой стремившихся из бедности к “лучшей” — более сытной и обустроенной — комфортной жизни.

И когда автор возмущается побуждением россиянок “богато нарядиться”, при этом понимая его социально-психологические причины, то очевидными становятся и представления самой Вайнштейн о “правильном” общественном устройстве, и антироссийский пафос радикального феминизма в целом: непозволительно нашим соотечественницам не только хорошо жить, но даже хотеть этого!

Статьи Н. Козловой и О. Вайнштейн невольно наводят на мысль о том, что мировоззренческие основания “нового” феминизма в своем существе ориентированы политически, а не научно. Это — нестрого формулируемая социально-политическая доктрина, указывающая сотням миллионов рядовых женщин во всем мире их “настоящее” место в обществе, стремящаяся навязать им функционирование исключительно на уровне пола. При этом теоретическая рефлексия радикального феминизма девальвирует такие фундаментальные проявления женщины, как ее репродуктивные, цивилизационные, охранительные, эстетизирующие, воспитательные функции в обществе, трактуя их как “отрицательные”, а потому — незначимые. Очевидно, что лишенные всех этих свойств, не говоря уже о разуме, творческих способностях и нравственности, женщины неизбежно должны превратиться в какое-то жалкое подобие вида Homo Sapiens. Но, более того, им отказывают в праве быть самими собой, носительницами своего пола, от которого остается только способность к спариванию.

Так становится очевидной антиженская направленность радикального феминизма. Он представительствует не от мирового сообщества женщин ради их же блага, как это было заложено в программе развития феминизма социал-демократического, а от структур нового “орднунга”, пока безымянных для общественного сознания. Это неолиберально ориентированные политические, экономические и медиократические структуры власти, и они работают на утверждение в мире стратегии глобализма.

Почти наглядно служение политическим целям радикального феминизма проявляется в публикации А. Левинсона — апологета нового социального расклада. Автор с обескураживающим простодушием признается, что у него при первом знакомстве “феминистское движение вызвало чувство надуманности, <...> что перенос к нам западной феминистики смешон, нескладен, <...> означая нечувствительность к реалиям здешнего контекста” (Левинсон А. Женщина как цель и средство в отечественной телерекламе). На втором этапе знакомства с идеями феминизма автор уже начал осмыслять, что происходит вокруг, с какой стороны “ветер дует”: “Проблемы социального климакса, трудные для всех поколений советских женщин, стали буквально катастрофой для тех, у кого приближение к 50-летию совпало с началом безработицы (! — и откуда она вдруг взялась? — Л. Б.) в сферах массового применения женского труда. <...> Основную часть дезадаптированных составляют женщины среднего и старшего возраста. <...> Появившаяся тогда реклама выступила как один из главных символов нового порядка вещей (здесь и далее в цитате курсив мой.— Л. Б.). <...> Это была не просто реакция на новшество из заграницы, но реакция “советских людей” на символ “чуждого образа жизни”, водворяющегося в их доме. Это была не просто реакция бедных на показ жизни богатых, женщин на демонстрацию иной концепции женщины, но это стало кризисом автоконцепции, вызовом их нормативным представлениям о женской судьбе, о той самой “доле”, в условиях, когда менять ее они уже (еще) не могли”. А уже на третьей стадии знакомства — в течение постперестроечных 90-х годов — человеку, интеллектуально оснащенному и при этом практичному, с завидной адаптивностью, каковым, без сомнения, является А. Левинсон, просто не оставалось ничего иного, как “воздать должное” целям, преследуемым теорией радикального феминизма, агрессивно внедряющегося и в гуманитарное знание, и в коммуникативное пространство России.

Свидетельствую: было воздано. Хотя, как это видно по тексту, российские неофиты от стратегий глобализма все еще не утратили атавистически “советской” потребности рационально мыслить. В результате по причине коммуникативной наивности (а возможно, и от восторженного ощущения безнаказанности в эпоху “свободы слова”) в их публикациях “режется” нескрываемо идеологическая “правда-матка”. Я не буду воспроизводить почти невыносимую с точки зрения нравственности и социальной справедливости фабульную логику статьи Левинсона, в панегирических тонах характеризующего рекламу как средство внедрения неолиберальной идеологии в массовое сознание россиян. В этом тексте со всеми деталями описываются нескрываемо бесчеловечные механизмы “выдавливания” из жизни миллионов простых женщин, оказавшихся новому режиму ненужными5. Показательно, что речь идет не о структурах государственной власти. Ведь государство, даже в такой экономически ослабленной стране, как Россия, все-таки принимает хоть какие-то социальные обязательства защищать наиболее уязвимые перед разрухой и инфляцией слои населения, в том числе и женщин. Тем самым именно структуры государственной власти начинают противостоять стратегиям глобализма, одной из самых сильных, сугубо идеологических институций которого является нынче реклама, о чем мне уже приходилось писать6. Приведу несколько фрагментов из текста Левинсона, красноречивых в ракурсе апологетики неолиберальной идеологии.

“Именно те не очень молодые женщины, которые первыми встретили рекламу в штыки, теперь сами оказались представленными в рекламе. Она убеждает их, что теперь они примирились с ней. Их собственными устами она обращается к ним как к носительницам традиционных ценностей (“Тот самый чай!”, “Когда я была маленькая...”). Реклама далее убеждает их, что они еще и рачительные хозяйки, которые готовы сэкономить копеечку на более дешевом (или более дорогом — логика одинакова) стиральном порошке”. “Так и получилось, что вся новая экономика построена на удовлетворении не “базовых”, “разумных”, “биологических”, потребностей, а на удовлетворении “праздничных” социальных потребностей общения.

В обществе начали недоедать, нищенствовать, а на витринах стали появляться предметы роскоши. Следом за ними появилась их реклама исключительно для богатых. А телевизор ведь есть и у бедных. <...> В выражениях нелюбви к рекламе <...> лидировали женщины, особенно немолодые. Мера их негодования была воистину велика. За ним читались все выстоянные очереди, бесконечные обиды покупателя за всю долгую советскую жизнь при дефицитах”. “Но к ним (этим женщинам.— Л. Б.) равнодушен <...> рекламодатель, ведь они для него не рынок, они не <...> проявят платежеспособный спрос. Так повернулись наши реформы, что пожилые женщины остались гаснуть и слабеть в своем углу вместе с гаснущим черно-белым телевизором и гаснущими остатками советской жизни — собесом, госторговлей, райполиклиникой и гортранспортом. Этих советских пенсионеров, а они в большинстве своем — женщины, реклама не то что не имеет в виду, она их отрицает. Они никогда не встречаются среди ее типажей”.

Комментарии, как говорится, излишни...

По-советски “крепкий” интеллектуал А. Левинсон, не выдержав логического противоречия, присущего неолиберальной идеологии, наивно и открыто разграничил социальные программы “старого” — социал-демократического — феминизма и “нового” — радикального. Именно на неочевидной для общественного мнения подмене программ социальной защиты, естественной для эпохи сильной “мужской” государственности, программами социального угнетения и вытеснения строится ход женскими “козырями” в стратегиях глобализации. И Н. Ажгихина прямо говорит об этом, называя даже имена, правда, в ином ключе, ибо ее мировоззренческая позиция двойственна. С одной стороны, она вполне понимает “феню” радикального феминизма и может изъясниться с А. Альчук на “общем языке”, но с другой — сохраняет верность социальным установкам традиционного женского движения: “Женская тема не случайно выключена из дискуссии. Ее не было в программе наших реформ. С этой проблематикой специалисты обращались к Гайдару, однако он заявил, что речь идет о чем-то социал-демократическом, а у нас неолиберализм, в наших программах никаких социал-демократических вопросов быть не может. В этих программах нет места социальной защите. И вот это вызывает у меня яростное неприятие по отношению ко всему тому, что делали Гайдар, Чубайс, потому что они прошли по костям населения. <...> И сейчас в неолиберальную доктрину женская повестка дня не входит. Неолиберализм борется с этой повесткой дня по определению”.

Похоже, для радикального феминизма — одного из рупоров неолиберальной идеологии — женщина действительно “не человек”.

А кто?

Отцы и...

По логике здравого смысла в исследовании, посвященном женщинам, хотелось бы прочитать об их несомненных достоинствах, коварно замалчиваемых фаллократической мужской культурой,— о талантах в сфере художеств, о взлетах интеллекта, о значимости женских ролей в обществе и их разнообразии, без которых ему — ну никак, что в прошлом, что в постперестроечном настоящем. Именно подобные вещи, казалось бы, должны стать глобальным предметом феминистской науки. Ничего подобного! Ни редактор, ни подавляющее большинство авторов отнюдь не озабочены открытием в женщине всего того, что и делает биологическое существо — безразлично, мужского ли, женского ли пола — человеком.

Общеизвестно: если действительно хочешь понять своего “собеседника”, независимо от того, ведется ли разговор на бытовую тему или это — новая научная доктрина,— следует незамедлительно принять его “правила игры”. Только тогда, исходя из предлагаемой им системы предпосылок и аргументов, осмыслив ее, можно уразуметь, “верно” ли ею представлено некое реальное положение вещей в мире. Поэтому, пробиваясь к смысловому ядру радикального феминизма, чтобы понять, в чем он полагает существо “женского”, следует отталкиваться именно от специфичности идеи гендера.

Если судить по тому, с какой энергией муссируется в феминизме понятие “гендер”, можно подумать, что он в реальности “есть”, наличествует, точно так же как и пол — мужской или женский. Однако это не так, о чем открыто — и единственный раз во всей книге! — говорится в подлинно научном исследовании А. Юрчака “По следам женского образа (символическая работа нового рекламного дискурса)”. Автор пишет: “Нас будет интересовать, как технологии создания рекламного образа формируют и нормализуют такие понятия, как гендерные роли, гендерная идентичность и гендерные отношения, то есть “естественные” мужские и женские занятия, задачи, желания, взаимоотношения, понятия успеха, внешний вид и т. д. (курсив мой.— Л. Б.)”. Из этого тезиса следует, что “естественных” мужского и женского гендеров, в отличие от пола, в природе нет — гендеры должны кем-то “формироваться и нормализоваться”. В таком случае не выступает ли радикальный феминизм в качестве своего рода “гендермейкера”, насильственно навязывая — что женщинам, что мужчинам — их роли в обществе?

Вычленить в текстах радикального феминизма то, что порождает в конечном итоге представления о женском гендере, достаточно сложно. Причиной тому — причудливо эклектичный язык, который делает их едва ли не герметичными. В своей основе этот язык порожден синтезом понятийных аппаратов и принципов интерпретации половой жизни человека, разработанных Фрейдом, Юнгом и Лаканом. Обычно эта сторона публикаций тематически связана с фактором бессознательного, которое, с точки зрения и мэтров-основоположников учения о нем, и их современных последователей, обусловливает в конечном итоге “духовную” сторону пола — его сущность. При этом в зависимости от предмета феминистского исследования может также привлекаться социологическая или экономическая терминология, не говоря уже о лексико-фразеологических заимствованиях из трудов философов-экзистенциалистов или феноменологов.

В сборнике “Женщина и визуальные знаки” существо женского гендера авторы связывают с традиционной для психологии проблематикой визуального восприятия и принципов порождения визуальных образов. Но она развернута в сторону зависимости всей визуальной сферы от гендерных различий между полами. Так в эпицентре внимания оказывается женщина, на которую смотрят другие, которая глядит сама и которая пытается осмыслить специфику собственного видения мира. Недоумение, возникающее от того, что познавательный “окуляр” гендера почему-то направлен исключительно на гениталии обоих полов, побудило разобраться в смысловой “генеалогии” сленга, которым изъясняется радикальный феминизм. Я решила освежить в памяти один из его “первоисточников” — труд Фрейда “Три главы к теории полового влечения”, чтобы осознать основные ценностно-смысловые рамки, в которых вращается специфическое для феминизма понимание гендера. Создавая доктрину психоанализа как теорию возникновения сексуальности в связи с периодом раннего детства, Фрейд прекрасно понимал, как сложно преодолеть очевидное для всех обстоятельство — так называемую “инфантильную амнезию”: люди не запоминают ощущений, пережитых практически в младенческом возрасте — у материнской груди или сидя на горшке. Кроме того, в повседневности люди до сих пор не умеют рационализировать области мотиваций и ощущений — две важнейших стороны их психической жизни. Мотивы деятельности людей — их намерений, желаний, побуждений, выражаемых затем в поступках,— фиксируются рациональностью слишком поздно в сравнении с той сложнейшей стадией еще “анонимного” нахождения при поисках, часто вслепую, наугад, так называемого “предмета потребности”, причем любой — а не только способной удовлетворить половой инстинкт. Человек не знает, что вызвало его душевное страдание, ибо даже схематично не приучен — и не обучен, что не менее важно,— “считывать” воздействия окружающего мира в том числе людей — близких и не очень — на его судьбу. А коль скоро рационализация, выражающаяся в словесных высказываниях, способных лексически точно зафиксировать мир внутренних побуждений, отсутствует, да еще телесный опыт раннего детства накрепко запечатан забвением, то как назвать протекающие в психике, несмотря на это, разнообразные процессы, недоступные слову и мысли?

Действительно, термина лучше, нежели “бессознательное”, не найти. Но получается, исходя из учения Фрейда, что этим словом обозначается вовсе не особая по своим свойствам и функциям область внутреннего мира человека, а попросту те психические феномены, которые еще не изучены наукой, с одной стороны, а с другой — не осознаются их носителем, то есть каждым из нас. Поэтому правильнее было бы их именовать “неосознаваемое”, добавляя при этом внушающее оптимизм слово “пока”.

Кроме того, в концепции бессознательного есть одно, научно крайне уязвимое звено, которое тем не менее активно используется не только радикальным феминизмом, но и всей традицией постмодернистской “философской” мысли. Речь идет о так называемом “наслаждении”, которое, хоть из кожи вон лезь, при его концептуализации ну никак не оторвать от психофизиологического феномена ощущений. А “наслаждение” — один из краеугольных камней психоанализа, имеющее к тому же отчетливые ценностные обертоны: конечно, каждый предпочтет “наслаждаться”, а не страдать, находясь в перманентной депрессии от неудовлетворенной половой потребности. В психологическом плане “наслаждение” — это положительная реакция сознания на исправное выполнение здоровым организмом человека своих физиологических функций. Чем важнее для жизнеобеспечения функция, тем как все более “сильные” регистрируются сопровождающие ее приятные телесные ощущения. Важную роль в интенсивности ощущений играют также недостача или избыток факторов, необходимых для функционирования организма, таких, как еда, питье, сон, тепло, опорожнение, удовлетворение полового инстинкта.

Понятно, что с точки зрения психофизиологии ощущения человека сигнализируют его сознанию о состоянии организма, о том, какой у него установился взаимообмен с внешней средой, каково воздействие этой среды на тело в соответствии с его закономерными потребностями. Можно сказать, что ощущения — первый “язык тела”, который осваивает человек еще в младенческом возрасте и на котором оно без слов изъясняется с корой головного мозга, постоянно анализирующего поступающую по различным каналам сенсорную информацию о внешнем мире.

Даже тот, кто знает о фрейдизме лишь понаслышке, в состоянии сообразить, что весь комплекс теорий “о бессознательном” в качестве главного аргумента апеллирует именно к сфере ощущений. Создатель психоанализа абсолютно произвольно связывает приятные ощущения младенца, естественные при кормлении — которые он чувствует, но не осознает! — с первыми проявлениями сексуального удовольствия. Вот этот эпизод из труда “Три главы к теории полового влечения”, свидетельствующий, насколько неаргументированными являются ее базисные положения: “Первая и самая важная для жизни ребенка деятельность — сосание материнской груди (или суррогатов ее) должно было уже познакомить его с этим удовольствием. Мы сказали бы, что губы ребенка вели себя, как эрогенная зона, и раздражение от теплого молока было причиной ощущения удовольствия. Сначала удовлетворение от эрогенной зоны соединялось с удовлетворением от потребности в пище. Сексуальная деятельность сначала присоединяется к функции, служащей сохранению жизни, и только позже становится независимой от нее. <...> Кто видел, как ребенок насыщенный отпадает от груди с раскрасневшимися щеками и с блаженной улыбкой погружается в сон, тот должен будет сознаться, что эта картина имеет характер типичного выражения сексуального удовлетворения в последующей жизни”7. В процитированном фрагменте видно, как Фрейд без какой бы то ни было аргументации, именует губы сосущего грудь ребенка эрогенной зоной, а его сон от сытости отождествляет с сонливостью, наступающей у взрослого человека после совокупления (дескать, похоже). И всё! — потому что дальнейшая логика рассуждений здесь определяется лишь предметной близостью лексем “эрогенный” и “сексуальный”, не подтверждаясь аргументами, получаемыми в экспериментальных исследованиях, как это принято в научной психологии.

Так обнаруживается, что “наслаждение” — одна из важнейших категорий фрейдизма — порождается самой “глобальной” методологической установкой психоанализа. В своих истоках подобное — всегда сексуально окрашенное — “наслаждение” не связано ни с психофизиологической реальностью ощущений, ни с элементарной — для внешнего наблюдения — “растительной” жизнью младенца. Она даже сегодня, не говоря уже об эпохе Фрейда, может изучаться только трудоемкими методами нейрофизиологии с их сложнейшим техническим оснащением. Непосредственное же наблюдение за детьми грудного возраста дает крайне мало информации о том, “что” и “как” они ощущают, не говоря уже о том, что по этому поводу “думают”. Практически в любой теории, так или иначе использующей опыт психоаналитической традиции, мы найдем эту волюнтаристскую связь между телесным ощущением (приятным или болезненным), кодируемым посредством уже психологических категорий “наслаждения” либо “фрустрации” и тем самым становящимся выражением сексуальных побуждений человека, вытесненных в бессознательное.

В результате едва ли не вся сфера ощущений начинает трактоваться как сплошная эманация сексуальности.

...и дочери с “дыркой” третьего г лаза

Эта точка зрения в психоанализе закономерно распространяется и на визуальную сферу, значение которой в процессах познания человеком мира сложно преуменьшить, даже сравнивая ее с абстрактно-логическим мышлением. Самое важное, что зрение, как и слух, в отличие от осязания осваивает предметы и процессы, находящиеся от человека на расстоянии. Потому неслучайным оказывается интерес, проявляемый исследователями сборника “Женщина и визуальные знаки”, к порнографии.

Как справедливо замечает Алан Собл, воспроизводимый в порнографии образ женщины приводит к ее отчуждению посредством “синдрома расчленения”. В порнографии (и во многом следующей по ее следам рекламе) визуальный образ женщины деперсонализируется, поскольку акцентирует внимание на фрагментах тела — руке, груди, бедрах, ягодицах. Порнографическое изображение “представляет женщину, по сути, как дыру, жаждущую быть заполненной”, пишет Е. Гощило8.

Анализируя не только порнографические изображения, но и порнословесность, Гощило сетует на то, что русский язык отстал от иных в формировании словаря для именования — в подробностях и деталях — телесного инструментария и физиологических действий, присущих нормативным и извращенным половым актам. Не удовлетворяет также и введение “наукообразных” латинизированных производных: в отличие от матерщины, более подходящей для целей порно, слова типа “фаллос”, “вагина” и пр. скучны. Обращение же к эвфемизмам слишком усложняет сам процесс воображения того, что описывается в тексте. А это мешает разжиганию сладострастия. Характерны причины недовольства “скромностью” фигур умолчания в подобной прозе (курсив мой.— Л. Б.): “Стыдливость вносит изрядную невнятицу, когда, например, вместо описания того, как Лию изнасиловали, читатель наталкивается на серию вопросительных знаков и умолчаний, сбивающих его с толку и препятствующих пониманию следующего абзаца. Подобные приемы свидетельствуют скорее не о свободомыслии, а о подавлении как характерной черте жанра (порнографии.— Л. Б.), считающегося провозвестником всяческих свобод”. Двусмысленность позиции автора очевидна. С одной стороны, порнография всех типов — “это песнь свободы”, а с другой — что справедливо, замечу,— будучи предназначенной для мужчин, она ограничивает свободу и самость женщин.

Из этого следует: чудовищное унижение женщин порнографией — ничто в сравнении с ее “освободительной” ролью. Гощило вполне осознает наличие коммуникативной практики по превращению личности и ее разума в придаток к гениталиям и того, как действуют ее механизмы: “Все средства массовой информации, независимо от уровня их изощренности и утонченности, внушают аудитории мысль, что сексуальные аппетиты и сексуальная привлекательность необходимы, чтобы жить полной жизнью, достичь счастья и славы. Хитроумно составленные, воздействующие на воображение рекламные объявления, обыгрывающие жажду исполнения “беззаконных” фантазий и желаний, навязывают потребителю, по сути дела, псевдонормативную сексуальность, якобы присущую тем, кому жизнь сулит успех. Другими словами, подобная псевдосексуальность получила право на существование посредством психологического внушения”.

Получается, что порноиндустрия лишь во вторую очередь значима как доходная статья экономики, ибо публикации сборника “Женщина и визуальные знаки” приоткрыла для общественности сугубо идеологические функции порнографии в современном постиндустриальном обществе. Стихия раскрепощенного полового инстинкта, практически взорвавшего саму концепцию человека как существа, духовную суть которого стремятся свести к хтоническому зову “плоти без границ”, становится важнейшим инструментом ценностно-смысловой “перестройки” в западной цивилизации. Кроме того, архаические импульсы, активизируемые посредством порнографии, ослабляют столь значимый для Запада приоритет рациональности. Поэтому проблема “прав человека” и “свободы” в контексте радикального феминизма должна пониматься как “право” на “свободу” регресса, поддерживаемого авторитетом в современной культуре всей пост модернистской мысли. Следовательно, не случайно отечественные представител(и)ьницы феминистской мысли, лоббирующие идеологию регресса на постсоветских пространствах, запрету порнографии сопротивляются. На Западе же многие авторитетные феминистки (например, Андреа Дворкин и Кэтрин МакКиннон) на запрете настаивают, видя в порнографии сильнейший фактор дискриминации женщин, оскорбление их чувства собственного достоинства. В Швеции — “стране победившего феминизма” — запрет на порнопродукцию соблюдается строжайше, поскольку государственные структуры не допускают даже минимальных проявлений отношения к женщине в обществе и культуре как к сексуальному объекту — это считается оскорбительным.

Как ни странно, сексуальная революция с сопутствующим ей всплеском порнографии, сделав “прозрачной” интимную жизнь человека, резко снизила в массовых масштабах интенсивность полового влечения. Результатом перманентного нагнетания полового напряжения становится уже не удовольствие, а импотенция, о чем свидетельствует повышенный спрос на визуальные, текстовые, химические и технические стимуляторы желания.

Так почему же у современного человека пресловутое либидо ослаблено до того, что даже при искусственной стимуляции он не может достичь искомой разрядки?

И это также было заложено в психоанализе. Теория сексуальности практически выпускает из внимания репродуктивную функцию пола — цель, осуществлению которой максимально должно способствовать половое влечение. Фрейд не зря уделяет такое внимание “наслаждению”. Энергия либидо в его типично “мужской” по гендерным установкам концепции направлена, в первую очередь, на получение удовольствия, и лишь постольку, поскольку случайно это может произойти, на продолжение жизни. В результате половое влечение утрачивает характер как органически стихийной, сугубо биологической необходимости друг другу двух особей противоположного пола, так и личностно окрашенных — и потому сложнейших — взаимоотношений между мужчиной и женщиной, основанных на свободе выбора.

Отказ трактовать половые роли в соответствии с их репродуктивными функциями вполне логично выдвигает в качестве точки отсчета неразличимость полов с сопутствующими ей инверсиями и перверсиями. Поэтому “наслаждение” закономерно не принимает во внимание личность, которая, не зная, как ей осмыслить противоречие — в самом широком смысле — между полом и человеком, страдает в результате от неврозов и истерий: “животность” требований пола не мотивируется одушевленностью любви. Примиряет эти две противоположные составляющие человеческого существа, как показывает история Запада, неоднократно побуждавшего лучшие свои умы задумываться над этим вопросом, только рождение новой жизни.

В сфере половых взаимоотношений конфликт между Природой и Цивилизацией снимается именно в ребенке, что нашло отражение в догматах христианства, с позиций которых церковь цивилизировала и очеловечивала пралогические нравы своей языческой паствы.

Характерно, что маскулинная ориентация психоанализа была почувствована Карен Хорни, последовательно применявшей теорию Фрейда при исследовании женской сексуальности. Из трудов Хорни вытекает, что сфера половой жизни женщины намного богаче, нежели у мужчины, ибо маскулинному гендеру при совокуплении доступно лишь телесное “наслаждение” и агрессия для его достижения.

Ничего подобного мы не находим в трудах “классикесс” радикального феминизма — Лоры Малви, Хилари Робинсон, Гризельды Поллок, Розалинд Краус и др., суть идей которых изложена в развернутой статье-реферате И. Аристарховой “Ослепляющий взгляд теорий репрезентации”. Публикация вызывает законную гордость за наших соотечественниц, “на отлично” усвоивших мыслительные установки зарубежных “подруг”, ибо у феминистской мысли также есть фундаментальные труды. Спокойный объективно-констатирующий тон, уверенное письмо, не допускающее для читателя сомнений в “истинности” излагаемого, превосходное знание материала — все это придает эпистемическому стилю Аристарховой солидность и даже академическую весомость. Что же касается “истинности”, то здесь сложнее, поскольку данное качество суждений распространяется лишь на те работы, которые — так или иначе — развивают “концепцию женского”, сформировавшуюся на пересечении психоанализа и постструктурализма.

В чем заключается специфика “феминного” видения мира? На этот кардинальный вопрос ответ однозначен: в том, что составляет самые важные отличительные черты самой женщины. Орган зрения, состоящий у всех людей из двух глаз, глядит на мир (за исключением случаев патологии) одинаково, но воспринимает и осмысляет увиденное по-разному,— посыл у философии феминизма, как можно заметить, правильный. Что же касается стратегии видения, то она — по традиции психоаналитической мысли — порождается не нашими “зерцалами души”, а совсем другими органами.

Из-за упорства, с которым насаждается “генитальный подход” к познавательному действию видения и мышлению человека в целом, нельзя не заметить древнейших идей “третьего глаза”. Они были известны еще со времен индуистской мифологии и впоследствии растиражированы во всех разновидностях эзотерических учений. Тот — третий — глаз, который вырос во лбу Шивы, обладал неизмеримо большими возможностями, нежели обычный орган зрения у человека, распространяя свое видение на области, сегодня принадлежащие к сфере абстрактно-логического мышления. При этом Стхану — одно из имен Шивы (что означает “столп”, “неподвижный”) — связано с символикой неподвижного стояния аскетов, а также с фаллической ориентацией всей мифологии трехглазого бога-разрушителя. Подобными архаическими воззрениями резонируют пассажи не только радикальных феминисток, но и постмодернистской мысли в целом, пытающихся объяснить способ видения и познания мира мужчинами аналогией с их половыми органами. И, наверное, не случайно логика мышления суперсовременных “интеллектуалов” практически дублирует мифотворческий принцип тождества, на ранних стадиях развития человека игравший господствующую познавательную роль... Характерно, что Ж. Деррида считает ясность, дистанцию, пресловутую “вертикаль”, сами метафоры “темноты” как невежества и зла, а “просветления” как достижения истины, добра и божественного, не чем иным, как “метафизикой присутствия”. Орудиями этой метафизики в истории Запада стали взгляд, требующий света, слух, активность речи и письма. А какого постмодерниста — мужчину ли, женщину ли — интересует “метафизика присутствия”? Тут уже неважен пол того, кто мыслит и смотрит: главное — превратить “отсутствие всего” в метафизику!

И, конечно же, феминизм не был бы самим собой, если бы милые дамы хоть в чем-то согласились уступить сильному полу. Подсказки снова ищутся в глубокой архаике, где и обнаруживается Шакти (одно из имен супруги Шивы) — “женская” по природе божественная сила, энергия, с помощью которой творится мир. Без содействия “шакти” мужчины беспомощны, ибо все их деяния становятся возможными только при использовании этой энергии. В индуистских мистических учениях женское начало рассматривается как активный принцип мироздания. “Йони” (дыра, круг) — это древнейшие пластические символы женских гениталий. Они одновременно олицетворяют и женскую природу самой “шакти”, и ее творящую силу. Так философия феминизма, дабы злокозненные фаллократы не взяли верх, открывает сугубо женский “третий глаз”. Этот орган, в силу его телесной конструкции, предпочитает работать иными “познавательными” инструментами — “прикосновением” и неотчуждающей “лаской”. Подобные “орудия мысли” мужчины (по понятным причинам) применяют с целями, весьма далекими от интеллектуальных. По мнению методологов “феминного познания”, прикосновению и ласке становятся доступными такие стороны реальности, как бесформенность, хаос, темнота. Зрение (и рациональное мышление) может изучать только удаленные предметы, имеющие внятные конфигурации. Осязанию же чувствующего тела доступно лишь то, с чем оно соприкасается, не производя при этом значений. (Вспомним первичный — младенческий — этап телесного познания!)

По сути, перед нами приговор. Это — видение феминистской мыслью существа женщины — ее самой и ее познавательных возможностей, а главное, “плоти бытия”, в которое она погружена и которое ею же исчерпывается. В мире “феминного” нет времени, нет движения, нет света, нет диалога взаимодействий, ибо нет Другого, а познание, человеческая активность — это сама статичная и косная неоформленная органическая материя. На самом высшем уровне своего проявления гендер женщины, насильственно отделенный от гендера мужчины (и оба — от человечности), способен и мыслить и видеть только незрячим прикосновением того “ока”, что внутри. Получается, что радикальный феминизм, лишив женщину человечности, оставил ей не столько пол, сколько тело с его женской анатомией и физиологией. И потому именно оно во всех сферах “актуальной” современной культуры является основным визуальным знаком женщины. В теле же самым важным свидетельством “феминности” оказывается сакраментальная “дырка”, как гордо заявляет об этом Лора Малви.

Нельзя не заметить, что “образ женщины”, созданный интеллектуальной оптикой феминизма, похож на самое жесткое порно. (В сборнике “Женщина и визуальные знаки” подобная установка подтверждается и “наглядно” — некоторыми иллюстрациями, в частности, репродукциями работ художницы Натальи Турновой, выставленных в московской галерее “Реджина” в 2000 г.) Ясно, что об “истинности” здесь речь идти не может, ибо человек, независимо от пола, не исчерпывается значимостью анатомических признаков. Очевидно также, что радикальный феминизм, как важная область постмодернистской мысли в целом, не озабочен такими пустяками, как элементарное формальное соответствие собственных “писаний” нормам самого процесса познания. Но почему женщины, именующие себя “интеллектуалками”, с таким презрением, чтобы не сказать с ненавистью, относятся к представительницам пола, к которому они и сами принадлежат?

Логика подсказывает, что, с одной стороны, дело в истоке радикально-феминистских воззрений, а с другой — в неочевидности для общественного сознания их социальных целей.

Психоанализ обратился к сфере половых отношений в крайне болезненное для западного мира время: разрыв с глобальной мифологией христианства, наделявшей человеческое существование смыслом и целью, начал приобретать к началу XX века массовые масштабы. Фрейд сумел разработать достаточно целостную систему воззрений на природу пола, на связь сексуального поведения с личностными чертами человека. В психоанализ была заложена также возможность отклонения от нормы с последующим превращением невротизирующего отклонения в “новую” норму. Тем самым было создано нечто большее, нежели локальное учение в рамках психологии, а именно: глобальная мифология, основанная на возведении физиологических функций и потребностей тела в ранг тотального культа наслаждения. Столь расширительно понимаемое телесное “наслаждение” сегодня, в соответствии с психоаналитической традицией, трактуется как причина и цель всех видов активности человека, в том числе его интеллектуальной и художественной деятельности.

В России 90-х годов учения о неразрывной связи бессознательного с половой сферой начали выходить из узкого круга адептов в культурные коммуникации.

А там опубликованные тексты могли заинтересовать не только постпубертатных умников, заходящихся в сладко-потливой дрожи от одних только слов “секс”, “либидо”, “архетип”, “Эдипов комплекс” и т. п., но и здравомыслящих профессионалов-гуманитариев, способных соотнести уровень притязаний этих воззрений как фундаментального знания о природе человека с их реальной наукоемкостью.

То, что на приобщении “темных” россиян к психоанализу Фрейда, аналитической психологии Юнга и лакановской концепции бессознательного как языка многие сделали себе карьеру,— не обсуждается. Важно иное: перспективную для продвижения область в постперестроечное время начали осваивать вполне интеллектуально оснащенные специалисты. И они хорошо понимали, что нельзя подходить к учению о бессознательном с позиций “традиционных” наук о человеке, прежде всего психологии (для психоанализа), антропологии, этнологии, религиоведения (для аналитической психологии), лингвистики и семиотики (для психоанализа Лакана). В общественном сознании научный имидж этих теорий незамедлительно будет поставлен под сомнение. Вот пример такой заботы о сохранении психоанализом его сформировавшегося в культуре статуса научной теории: “Приступая к чтению книги, нужно постоянно помнить, что так же, как и Фрейд, при изложении психопатологических комплексов, описаний состояний и влечений, которые пока еще не имеют определенных языковых эквивалентов, автор достаточно часто прибегает к метафоре. <...> Точно так же психоаналитические термины в абсолютном большинстве случаев не могут быть непосредственно соотнесены с обыденными значениями образующих их слов или сочетаний, а лишь обобщенно и конвенционально характеризуют те “соматические переживания”, психические эквиваленты которых чрезвычайно разнообразны (курсив мой.— Л. Б.)”9. Действительно, одно дело — область ощущений,

которая давно является предметом исследования в психологии и физиологии, а другое — “соматические переживания”, с полным основанием взятые в “кавычки”, ибо это словосочетание лишено предметного содержания, в равной степени являясь метафорой и телесного, и психического.

К сожалению, труды радикального феминизма лишены подобных предуведомлений, а дистанцирующие “кавычки” ставятся крайне редко. В отсутствии же профессионализма представителей феминистской мысли упрекнуть нельзя. А это значит, что большинство статей о сути женского гендера, опубликованных в сборнике “Женщина и визуальные знаки”, нуждаются в осмыслении того, ради чего они писались,— их прагматики.

Феминистский дискурс как война против женщин

Конечно, можно было бы отмахнуться от назойливости этого “генитального волапюка”, если бы за столь ходовой сегодня идеей “новой телесности” не виднелись уши феминистской теории. Кроме того, во всех формах художественных культурных практик, именуемых либо “актуальными”, либо “альтернативными”, отчетливо наличествует драйв к тотальной тьме дорациональной архаики, где закономерно господствуют тело, его рефлекторные реакции, естественные отправления и инстинкты. В этом смысле по тематике прозаическое письмо Ярослава Могутина или Владимира Сорокина может считаться абсолютно “феминным”, равно как и поэтические опусы Веры Павловой или поздние сочинения Николая Кононова. Получается, что пол как таковой к радикальной “женственности” не имеет никакого отношения, ибо идеи того типа феминизма, от которого представительствует сборник “Женщина и визуальные знаки”,— это прежде всего определенным образом ориентированный дискурс.

Все-таки никак не обойтись без этого популярнейшего сегодня словечка! Пугаться его не нужно, ибо гораздо опаснее не осознавать того, что за ним стоит.

Для начала следует научиться различать планы его употребления.

Первый — философский. В этой дисциплине понятие “дискурс” трактуется как “рассуждение”, “довод”, “аргумент”, и поэтому философский план дискурса оставим в покое.

Второй план употребления связан с неоднозначным смыслом понятия “дискурс”, принятым в лингвистике, полагающей “дискурсивность” набором специфических свойств, которые могут быть присущи написанному тексту или устной речи. Э. Бенвенист назвал дискурс “речью, присваиваемой говорящим”, противопоставляя его объективному повествованию. Такой дискурс в принципе не может рассматриваться вне зависимости от коммуникативной ситуации, в которой он осуществляется. Текст, написанный дискурсом (возьмем письменную форму), обязательно включает в себя, с одной стороны, “жизненный контекст”, вне которого не может быть понята и проинтерпретирована его тематическая сторона, а с другой — не осознаваемые человеком, воспринимающим дискурс, ментальные установки и стереотипы, позволяющие тексту на него воздействовать. Именно по отношению к анализу дискурсов (а не текстов!) были разработаны такие категории когнитивной лингвистики, как “фрейм” (Ч. Филмор, М. Минский) и “сценарий” (Т. ван Дейк). В лингвистическом плане дискурс трактуется как текст в его событийном аспекте или речь, рассчитанная на социальное воздействие. И во всех случаях изучение дискурсов, фронтально начатое в зарубежной лингвистике с конца 60-х годов, ведется в сфере прагматики текста (макроструктуры дискурса) или языка (микроструктуры).

Как одна из форм словесности дискурсы были известны издавна, применяясь в практике устной речи как в публичных ее жанрах (проповедь, доклад, светская беседа, др.), так и в межличностной коммуникации (рассказ, признание, исповедь, др.). Кроме того, существует и прием написания текста в манере устной речи. Автор в письме имитирует риторику, стилистику и интонацию речевых жанров. Дискурсивным письмом в этом смысле должны владеть авторы, специализирующиеся в сфере научно-популярной литературы, публицистики, не говоря уже о драматургах, которые по характеру своего дарования прямо-таки обязаны располагать богатейшим спектром приемов, позволяющих запечатлеть в прямой речи нюансы и оттенки психологических состояний, переживаемых персонажами пьесы. Это и есть “нормальный” дискурс, и автор этих строк тоже к нему прибегает, потому что живая устная речь всегда и всеми воспринимается легче, нежели письменная.

Но кто сегодня не сталкивался с такими словосочетаниями, как “дискурс телесности”, “дискурс смерти”, “дискурс еды”, “фрейдистский, политический, научный, постструктуралистский, архетипический, марксистский, деконструктивистский, постколониальный... дискурс” и т. п.? Иногда истоки подобного “дискурса” видят в трудах Р. Барта, тем самым отождествляя дискурс с письмом. Это справедливо лишь отчасти, потому что с точки зрения здравого смысла какое может быть “письмо” у смерти или у тела?

Все подобные “странные” дискурсы обусловливаются третьим планом употребления этого понятия. Он связан со своеобразными “правилами речевого поведения”, которые, так или иначе, существуют в человеческом сообществе в каждую эпоху. Такие правила позволяют людям понимать друг друга в интенсивной и чаще всего нерефлексируемой ситуации речевого общения, формируя последовательность речевых воздействий говорящего на слушающих — последовательность речевых актов, которая и есть собственно дискурс. Этот дискурс характеризуется преднамеренностью, целеустремленностью и своего рода формульностью, так или иначе освоенной всеми участниками коммуникации. Обнаружение “силовой” природы подобного дискурса и описание его закономерностей является заслугой Дж. Остина, вместе с Дж. Р. Серлем создавшего теорию речевых актов, которая позволяет различать типы дискурсов и анализировать их воздействие в коммуникативном обмене на людей и — как следствие — “на картину мира”.

Исходя из подобных возможностей дискурсов, Барт в небольшой статье 1973 года “Война языков” наметил нечто иное — логическую схему того, как в процессе письма формируется и направляется в сферу культуры некая миропреобразующая энергия10. Она возникает из отношения пишущего человека к власти в широком смысле, то есть к нормам, принятым в культуре и обществе, причем это отношение обязательно должно быть отрицательным. В письме при создании дискурса синтезируется, во-первых, собственно вербальная сфера, воплощенная уже в текстах или высказываниях, во-вторых, проблемно-методологическое поле и, в-третьих, личностно окрашенное негативное отношение к власти. Объединяя этот негативизм, непримиримый к господствующим в культуре и обществе нормам, с языком, текстом с его стилистикой и содержательно-тематическим планом, Барт именует такое “триединство” акратическим дискурсом, то есть действиями в сфере словесности, подрывающими власть.

Наиболее влиятельными производными от него конкретными дискурсами ко времени написания Бартом этой статьи в западном мире считались марксистский, психоаналитический и структуралистский. Акратическая словесность резко отделена от мира расхожих мнений своей парадоксальностью, она строго систематична, предполагая взаимозависимость локальных дискурсов. Для обозначения акратических дискурсов Барт использует также термин “фикция”, принадлежащий Ф. Ницше, проговариваясь тем самым о генеалогии антивластных дискурсов и об их симулятивном характере по отношению к “подлинной” реальности. Получается, что сами создатели антивластных дискурсов вполне осознают исходную “неправду” тематической стороны подобных текстов, и весь вопрос состоит в том, для чего эти тексты нужны... Разработчики и пользователи локальных дискурсов-фикций в обществе составляют своеобразную обособленную касту, причем Барт акцентирует не только ее художественно-интеллектуальный характер, но и социальную элитарность.

Дальше начинается самое интересное: излагаются стратегические установки “войны дискурсов” — акратического и легитимного — в культуре. “Война” затевается исключительно ради низвержения господствовавших ранее норм и ценностей. Ни о каком “новом” знании, ни о какой “новой” истине, которые могли бы появиться в результате “войны дискурсов”, нет и речи! Барт вполне осознавал, ради чего способные писать люди начинают работать в акратическом дискурсе и производных от него, типа нашего феминистского. Целеполагание антивластных дискурсов выдает стилистика статьи — “боевая сила, воля к господству, присущая дискурсивной системе, фикции”. Не правда ли, узнаваемо?..

Полагаю, эти три Бартовых тезиса о глобальных правилах “боя текстом” нынче должен знать каждый едва ли не со школьной скамьи. Это нужно для понимания смысла и целей той — иначе не сказать — в высшей степени прагматичной бессмыслицы, которая изливается на потребителя сообщений не только “желтой прессой” или с экранов телевизоров, но и со страниц научных изданий.

Тезис первый. По Барту, “всякая сильная дискурсивная система есть представление (в театральном смысле — show), демонстрация аргументов, приемов защиты и нападения, устойчивых формул”. Значит, если кто-либо захочет создать себе реноме, то есть вытеснить из культурной ниши обитавшего там ранее другого,— он должен, ничего не стесняясь, много писать или говорить в избранном ключе (акратическим дискурсом) на тему, которая раньше табуировалась обществом (именно на использовании табуированных культурой тем выделились новейшие локальные дискурсы типа мультикультурального, психоаналитического или радикально-феминистского). Например, если в России раньше было запрещено материться, публично испражняться, совокупляться, говорить об абсолютной ценности и значимости в культуре безумия (смерти, оккультизма, насилия, распада и гниения, фашизма, наготы и гениталий и т. п.), то нужно в текстах разрабатывать именно эти темы, дабы шокировать общественное мнение, привлекая тем самым к себе внимание. В результате персона (группа лиц, движение, др.) “обретает имя” в культуре. Свидетельств тому — не счесть: от акционистов И. Бреннера и О. Кулика до литераторов В. Курицына и Э. Лимонова.

Тезис второй. По Барту, для этого нужно использовать в текстах “фигуры системности — частные формы дискурса, сконструированные для того, чтобы сообщить социолекту <...> абсолютную плотность, замкнуть и оградить систему, решительно изгоняя из нее противника”. Поразителен по точности и абсолютно узнаваем пример, который этот великий стратег-генералиссимус войны, развернутой против ценностей западной цивилизации, приводит в качестве пособия по владению дискурсивным оружием и его применением в культурной практике: “Когда, например, психоанализ заявляет, что “отрицание психоанализа есть форма психического сопротивления, которая сама подлежит ведению психоанализа”, то это одна из фигур системности. Общая задача таких фигур — включить другого в свой дискурс в качестве простого объекта, чтобы тем вернее исключить его из сообщества говорящих на сильном языке”.

Этот прием легко проецируется на принцип дискурсивных контратак, применяемых не только радикальными феминистками, предпочитающими вместо нормативного рационального объяснения или даже полемики нападать на оппонентов, но и всеми прочими носителями акратических дискурсов. Оппонентов, надо сказать, немало, причем и среди здравомыслящей российской интеллектуальной общественности, и среди западной, негативно воспринимающей текстовые и визуально-акционистские эскапады боевичек феминизма.

Но, что характерно, те, кто протестует, возмущаясь насилием дискурсами, в культурной практике не слышны. С одной стороны, мало кто понимает, как и по каким правилам ведется в культуре война акратического дискурса против легитимного, а с другой — защищающаяся сторона становится попросту беспомощной, ибо ее безжалостно побивает собственное же оружие — универсальные для западной цивилизации ценности. Ими, как показывает течение этой интеллектуальной катастрофы XX века, оказываются всё те же демократия (равенство), свобода выбора (права человека), познание и рациональность (наука), красота и творчество (искусство), наличие глобальной мифологии, включающей сознание в макропроцессы (религия), интенсивное развитие общества и его материальной базы (прогресс), потребность людей в признании, взаимопонимании и уважении (любовь), абсолютная ценность человека (личности), природы (экология) и самой жизни (продолжение рода и значимость пола).

Как только носители акратического дискурса пускают в ход тяжелую артиллерию легитимных ценностей, включая их в качестве собственного аргумента, носители нормативного сознания и соответственно легитимного дискурса — в прямом смысле слова! — теряют дар речи, растерянно застывая перед парадоксом, как кролик перед удавом. Парадоксальность акратического дискурса возникает из-за неочевидности смысла текстов, его несоответствия реальному положению дел, которое, напротив, для всех очевидно. Но разрыв между смыслом и реальностью в антивластном дискурсе всегда “заполняется” волевым напором автора, утверждающего о “новизне” и “правильности” подобной точки зрения в ракурсе именно универсальных ценностей. В результате носителям нормативных воззрений на мир и на себя не остается ничего иного, как считать себя некомпетентными и признать побежденными в сражении, либо нравственно терзаться, будучи обвиненными нападающей стороной в несоответствии традиционным ценностям и нормам.

В акратическом тексте это делается посредством применения конструкции, состоящей из четырех элементов:

1. предполагается отрицательная (реже — положительная) реакция общества или конкретных персон на последующее предложение чего-либо “нового” — политической доктрины, научной теории, произведения искусства, манеры одеваться, танцевать или совокупляться, др.;

2. излагается собственно предложение — постулируется новизна чего-либо, претендующего на признание в обществе или культурной практике;

3. тем, кто протестует, угрожают отлучением от традиционных ценностей и норм;

4. намечают разнообразнейшие негативные (или положительные) прогнозы судьбы и деятельности для тех, кто будет сопротивляться (или восторженно содействовать) нововведениям, преобразующим общество, человека и самое жизнь.

Схематично структура акратического дискурса, причем на любую тему, порождает такого типа текст: “Ах, ты (1) возмущаешься (не принимаешь, лишен чуткости к контексту или запросу времени, не можешь или не хочешь понять, остаешься глухим, не чувствуешь ситуации) нашим (2) новым пониманием существа “феминности” (искусства, рациональности, постмодерна, свободы, прав человека) — значит (3) ты носитель репрессивного патриархального фаллоцентризма (ретроград и консерватор; провинциален, плохо обучен, отстал и не оснащен новейшими методологиями; тоталитарен; фашист, и потому (4) не быть тебе в авангарде культурного процесса (здесь смысл всегда один: вон из соответствующей институции и уступи место другому). Ясно, что четыре исходных элемента конструкции могут комбинироваться, могут рассредоточиваться по всему тексту, формируя его композицию, а могут повторяться для высвобождения у автора в процессе письма — говоря словами Барта — “энергии истерического наслаждения”, нагнетающей у читателя чувство подавленности от натиска агрессивного дискурса.

Подобного рода конструкции обрели широчайшее хождение и у нас, и за рубежом, что свидетельствует о масштабе развернувшегося наступления в культуре на традиционные для западной цивилизации ценности. Так, конструкции антивластного дискурса легко “вычитываются” из любого фрагмента высказывания маститых комментаторов и телеведущих Светланы Сорокиной и Евгения Киселева. Грозный юрисконсульт холдинга “Медиа-Мост” Игорь Малашенко, как свидетельствуют его речи с телеэкрана, похоже, вообще способен изъясняться только клишированными формулами из акратического дискурса, предназначенного для коммуникаций в политической сфере. Не менее интересна для исследователя-коммуниколога и восхитительная беседа двух титанов отечественного акратического дискурса — Валерия Подороги и Александра Дугина11. На поверку они оказались сиамскими близнецами, несмотря на внешнюю оппозиционность деконструктивистского (философского) дискурса как неолиберального у первого и конспирологического (неооккультистского) как консервативного — у второго.

В сборнике “Женщина и визуальные знаки” акратический дискурс обусловливает и тематические планы, и риторику публикаций, и, естественно, шокирующий, а потому наступательный драйв радикально-феминистских воззрений. Все это рассчитано на то, чтобы “напугать” неподготовленного читателя, наивно думающего, что авторы в мучительных интеллектуальных усилиях пробиваются к открытию “сущности женщины”. Поэтому, не обращая внимание на противоречивость суждений

Н. Ажгихиной о легализации в обществе порнографии с точки зрения чести и достоинства женщин, интересы которых она как феминистка по логике здравого смысла должна была бы защищать, не смущаясь тематическим планом развернутой цитаты из статьи С. Кузнецова (Кузнецов С. Алиса в стране виртуальных чудес), рассмотрим, как организованы эти тексты в аспекте насилия дискурсом.

Н. Ажгихина: “Я отношусь к этим (порнографическим.— Л. Б.) изображениям довольно спокойно и (1) не поддерживаю разговоров о том, что нужно принять закон, запрещающий порнографию. Я как журналистка прекрасно знаю, что (4) стоит принять этот закон, и наказаны будут в первую очередь те издания, которые к порнографии не имеют никакого отношения, просто они не угодны властям. (3) Свобода прессы у нас под большим вопросом и нуждается в защите, как никогда. Поэтому здесь нужна большая осторожность. Я хорошо помню, что (2) в начале перестройки главные редакторы серьезных изданий публиковали полупорнографические фотографии, считая, что это знак свободы. (1) Но сейчас такой подход в прошлом. Теперь в “Независимой газете”, “Коммерсанте”, “Известиях” и других подобных изданиях такого рода иллюстрация не пройдет. (2) Однако спрос на порнографию всегда существовал, это часть рынка, с которой нельзя не считаться”. Заметно, что в жанре интервью, где каждый ответ должен обладать максимально исчерпывающим характером, идет крайне интенсивная смена элементов дискурсивной конструкции. В цитируемом фрагменте представлены все четыре формы нападения на сознание читателя, у которого, естественно, наличествуют собственные представления о том, что такое порнография и как она соотносится с человеческим достоинством женщины. Парадокс состоит в том, что при осмыслении высказывания радикальной феминистки читатель должен выбирать между априорной ценностью суверенной личности женщины и ценностями доктрины “прав человека”. По логике дискурсивного текста и вследствие его акратической направленности вытекает невероятное: женщина — не человек.

Статья С. Кузнецова посвящена теме сетевой порнографии и сексуального насилия в виртуальной реальности Интернета. Автор радостно констатирует, как и в каких формах сетевая порнография способствовала развитию Интернета в целом, стимулируя у продвинутых народных масс, преимущественно инфантильного возраста, интерес к компьютерным текстам, зрелищам и общению, посвященным сексу. В Интернете на эту тему действительно есть самое разное: “(1) Возможности, открываемые виртуальным сексом, делают его привлекательным не только для пользователей Интернета, но и для феминистских теоретиков. (2) Дело не только в том, что можно в зависимости от ситуации выбирать себе внешний вид и возраст (“Как ты хочешь, чтобы я выглядела сегодня?”) или даже пол, но и в таких необычных возможностях, как виртуальный секс с несколькими партнерами одновременно — при том, что ни один из них может не знать о существовании другого/других. Подобная изменчивость ставит виртуальный секс в один ряд с трансвестизмом и другими постмодернистскими практиками изменения тела. Если мужеподобная лесбиянка (dyke) с помощью искусственного члена вступит в анальный контакт с мужчиной геем, то будет ли это половой акт между мужчиной и женщиной? И кто будет мужчиной, а кто женщиной? (1) Вопрос, заданный в контексте сетевой сексуальной жизни (если мальчик, назвавшийся девочкой, занимается любовью по сети с девочкой, назвавшейся мальчиком, то кто из них мальчик, а кто — девочка?), выглядит куда менее искусст-венным”. Как можно видеть, этот фрагмент в первую очередь посвящен изложению информации и лишь во вторую — воздействию на читателя посредством конструкции дискурса. Но от этого оно не перестает быть на редкость интенсивным, ибо акратический напор обеспечивают — в соответствии с первым тезисом Барта — шокирующие подробности из процесса образования подростков и молодежи в школе виртуальной жизни, чем прежде всего и является на самом деле Интернет. Кузнецов вполне осознает, что существо интернетной порнографии впрямую связано с одним из наиболее агрессивных утверждений акратического дискурса об относительности человеческой жизни, о неподлинности человеческого существования и самой человеческой природы, одним из атрибутов которой является пол. В результате читателя снова ударяют парадоксом: виртуальный секс показывает, что пола, женского в том числе, на самом деле нет. Так радикальный феминизм приходит к отрицанию женщины как таковой. В результате с “обесчеловеченным” женским гендером и визуальными образами женщин можно в культуре делать все что угодно.

Тезис третий, наконец; не удержусь, чтобы не обратить внимание на фразеологию, выдающую подлинные цели дискурсивного письма. По Барту, “растерянность субъекта, боязливо повинующегося хозяевам языка, всегда проявляется в неполных, слабо очерченных и неясных по сути фразах. <...> владение фразой уже недалеко отстоит от власти: быть сильным — значит прежде всего договаривать до конца свои фразы. <...> Так что же нам делать в этой всеобщей войне языков? Говоря “мы”, я имею в виду интеллектуалов, писателей, тех, кто работает с дискурсом. Мы, разумеется, не можем спастись бегством: наша культура и политический выбор таковы, что от нас требуются ангажированность, причастность к одному из тех отдельных языков, которые вменены нам в обязанность нашим миром, нашей историей”.

Как здесь не вспомнить изречение М. Хайдеггера, увы, ставшее крылатым: “Язык — дом Бытия”. Какой Джек построит дом, такое и житьё-бытьё в нем будет...

И плывет корабль феминизма по волнам ювенильного моря

Итак, сквозь “войну дискурсов” проступил очередной виток революционного жизнестроительства средствами культуры — посредством комплекса наук о человеке и письма. Действительно, в неочевидности для разума этих грандиозных процессов, сотрясавших весь ХХ век, есть нечто “феминное” как тайное, сокрытое.

Нельзя было не заметить, как по мере разворачивания сюжета о российском феминизме истаивали ресурсы линейной логики рассуждений. Первая попытка осмыслить эскапады радикального феминизма в ракурсе “власти” подводила к стратегии глобализма и ее неолиберальной идеологии. Вторая — вместо научной теории пола обнаружила намерение построить в западном мире новую мифологию, основанную на очередных “трех китах” — пространстве, органической материи и статике (в отличие от христианства с его апологией времени, психического в широком смысле и тотальной динамикой существования — от душевной жизни человека до исторических процессов). Третий же аналитический экскурс в прагматику феминистских текстов дискредитировал миф “бескорыстного служения науке и ее обновлению”, в течение долгих лет лелеемый российскими гуманитариями в отношении коллег — как отечественных, так и зарубежных. Получается, что невозможно и в принципе неверно судить о каком-либо явлении “с одной точки зрения”. Мир слишком сложен, и пока еще отсутствует такое учение, которому было бы по силам выстроить адекватную теоретическую модель разнонаправленных процессов, в нем протекающих. Кто бы мог подумать, что радикальные феминистки, пробиваясь к “самовитости” и уникальности проявлений в культурной практике женщины, придут к ее отрицанию как человека вообще? Но одновременно следует помнить, что это отрицание происходит в текстах, то есть “понарошку”, дискурсом, и ни у кого нет правовых оснований предъявлять обвинения.

Кроме того, размышления о природе столь мировоззренчески неоднозначных и сложных явлений, каковым оказался радикальный феминизм, обнаружили беспомощность традиционного жанра рецензии. Какой будет толк, если кто-либо даст свою оценку изданию, подобному сборнику “Женщина и визуальные знаки”, изложив — пусть даже наикомпетентнейшее — собственное мнение о нем? Ведь традиционный “оценивающий подход” попросту не обучен работать с акратическими дискурсами-фикциями (которые становятся основой релятивности суждений) в подобных текстах, не знает, что с ними делать. Поэтому рецензент вынужден превратиться в аналитика, чтобы наглядно предоставить читателям доказательства — факты несовпадения дискурсов с неким положением вещей в мире. В силу того что сама реальность из-за дискурсов раздваивается на “фиктивную” и “настоящую”, аналитик обязан соединить эти две ее ипостаси. Так он поневоле становится и специфическим “повествователем”, разворачивая в тексте коммуникологического анализа фабулу двух — противоречащих друг другу — “реальностей”, погруженную в “сюжет” аналитических процедур.

При этом не важно, что аналитический текст написан как публицистический. Эти же задачи могут решаться и в художественном модусе (как это блистательно сделал У. Эко в “Маятнике Фуко”), и в научно-академическом (где тексты обычно короче, но они, увы, не предназначены для широкой аудитории). И, разумеется, нужно как можно больше наглядности — цитат из оригиналов, иллюстрирующих то, что в дискурсах не лежит на поверхности — их цели. Помимо того что подавляющее большинство читателей, раскрыв журнал, не будет искать (на книжных полках собственных или библиотечных, не говоря уже о магазине) анализируемые издания, напечатанный текст дискурсов является единственной уликой, выдающей социокультурные намерения авторов. Именно цитируемые фрагменты в очередной раз подтверждают народную мудрость: “Что написано пером, не вырубишь топором”. Поскольку смысловая сторона в мастерски выполненном дискурсе подчиняется логике парадокса, то его “снять” могут только подробнейшие и доказательные аналитические “повествования”. А без этого для читателей, даже не подозревающих, что с 1973 г. уже официально ведется “война дискурсов” — причем едва ли не в прямом смысле насмерть,— всем привычный опубликованный текст будет неравным себе, являясь чем-то иным — фикцией.

Вот так на самом деле являет себя релятивизация (виртуализация, симуляция, фиктивность — более локальные понятия из того же ряда) общественной жизни, культуры, отношений между людьми, о которой так много сегодня говорится и которая возникала только на периферии моих размышлений. Крайне опасная сторона современной культурной практики заключается в том, что людей, в подавляющем своем большинстве еще придерживающихся “гутенберговской” книжной ориентации с ее доверием к слову, побуждают воспринимать мир и себя сквозь пелену дискурсов-фикций. И может сложиться впечатление апокалиптичности происходящего.

Однако доведу до конца “повествование” о радикальном феминизме.

Всё, как мне представляется, обстоит не так трагично. Посредством “оголен-но-телого” дискурсивного драйва феминисток на самом деле происходит традиционнейшее для концепции индивидуализма, утвердившейся в Новое Время в западной цивилизации, пробивание из маргинальных слоев общества “наверх” — в элитную группу. Столь же традиционно персоны, это делающие, обычно не достойны там находиться, не имея ни особых талантов, ни заслуг. Но их революционные порывы давно в массовом сознании оправданы поговоркой “победителей не судят”. (Вот подлинная причина постоянной апелляции постмодернистской мысли к массовой культуре, при противопоставлении ее “открытости” и плюрализма консервативному высокомерию культуры “высокой”.) Кроме того, в какой еще способ ювенилы обоих полов, жаждущие немедленно славы, власти и денег, могут этого достичь? Дожидаться, пока патриархи, облаченные в тоги общественного почета, места свои уступят, если угодно, “естественным путем”? Так тогда уже ничего не нужно будет. И поскольку сознание человека еще не считается столь же суверенной и неприкосновенной сферой, как его жизнь или частная собственность, именно культурная практика становится полигоном методов и приемов, позволяющих молодым экстремалам от искусства и науки выскочить в элиту. Но ничего подобного нет, к примеру, ни в хирургии, ни в приборостроении, ни в аэрофлоте: избежать чреватых летальным исходом ошибок позволяет только опыт и профессионализм зрелого человека. Даже компьютерные технологии создавались далеко не молодыми людьми, в то время как операторы и хакеры с подростковым еще румянцем составляют во всем мире миллионную, наверное, армию.

Почему же именно культурная практика в течение всего ХХ века все более и более обнаруживала свой разрушительный потенциал, свою влиятельность и силу?

Как показывает опыт, с одной стороны, психоаналитической традиции, а с другой — инструментальной техники перекраивания культурных пространств посредством дискурсов, сведенных в системную стратегию Бартом, текст действительно содержит в себе поразительную энергию воздействия. Но эта “сила” присуща ему не априорно, иначе нужно было бы ее считать мистической. Свою общезначимость вербальное высказывание обретает лишь тогда, когда оно касается сторон повседневной жизни, для подавляющего большинства людей являющихся “проблемными”, вызывая травматически болезненные состояния психики. Поэтому к тексту, обещающему человечеству явить некий “смысл” существования, бывший ранее сокрытым от разума, все будут прислушиваться. Так произошло с марксистским дискурсом, поманившим западный мир объяснением механизмов экономического и, как следствие, социального неравенства; так произошло и с психоаналитическим дискурсом, для массового сознания ставшим едва ли не “рецептом счастья” для всех — была бы максимально раскрепощена сфера половых отношений.

Так произошло и с комплексом воззрений на культуру и исторический процесс, именуемым нынче постмодернистским дискурсом. Несмотря на то, что на Западе его разрабатывали ученые-гуманитарии довольно зрелого возраста, он социально оформился именно после “бархатной” молодежной революции конца 60-х годов прошлого века, чтобы в следующем десятилетии стать уже идеологией тех, кто в свои 25—30 лет только-только начал входить в социальные и культурные институции. Если раньше нужно было долго работать, чтобы достичь “своего места” в обществе или “заслужить имя” в искусстве, то постмодернистский акратический дискурс заставил едва ли не весь западный мир благоговейно внимать “актуальным” эскападам юных перформансистов, инсталляторов, концептуалистов и т. д., поддерживаемых столь же молоденькими журналистами с акратически борзыми “золотыми перьями”. В результате сформировалась уже социо-культурная система международного contemporary art, от которой в 80—90-е годы в России представительствовали и группы Марата Гельмана, и московского литературного концептуализма, и петербургские неоакадемисты, возглавляемые Тимуром Новиковым, и кинематографический некрореализм, и ряд иных образований. Все они — так или иначе — использовали в качестве акратического тарана традиционнейший для искусства Нового Времени фактор новаторства. Схематично говоря, если традиционно принято было считать, что в норме деятель искусств только к сорока — пятидесяти годам (что, кстати, соответствует возрасту личностной и социальной зрелости) максимально раскрывал свое творческое “я”, то сегодня очевиден крен в сторону ювенильного сдвига в художественной практике. Нежный возраст авторов едва ли не априорно считается залогом новизны и собственно эстетического, о чем свидетельствует прямо-таки бешеная раскрутка московского литературного движения “новой искренности”.

Не менее важно и то обстоятельство, что потребность в применении акратических дискурсов испытывают только представители маргинальных художественных и паранаучных слоев с их закономерной мыслительно-эстетической наивностью и невинностью. И действительно, что умеет делать ювенил в свои 18—20 лет, с куцым психологическим опытом и ничему всерьез не обученный? Как ни странно, но сегодня именно сферы науки и художественного творчества, требуя от авторов личностной зрелости и профессиональной состоятельности, обнаружили свою трудо- и “времязатратность”. Этими своими качествами они противопоставляются в культуре насилию и сексу, где все просто, понятно, а главное, быстро. В нашей стране призванные в армию юноши законодательно получают право убивать в 18 лет, а ромео-джульетты на роликах, приведенные к знаменателю половой зрелости в соответствии с четырнадцатилетним возрастом героев трагедии Шекспира, могут вступать в брак. Но чаще всего, почавкивая жвачкой и похрустывая чипсами, они реализуют эту возможность совершеннолетних людей походя, скоренько совокупляясь с клиентами в машинах или друг с другом на задворках ночных клубов и дискотек. Получается, что общество, санкционировав некоторые формы насилия и половую жизнь малолетних, тем не менее отправляет на периферию художественной практики написанные об этом стихотворение или песенку... Конечно же, в подобном положении вещей есть чудовищная противоестественность, почти недоступный разуму — не то что подростка, взрослого! — алогизм.

Именно эти стороны современной жизни, связанные с эскалацией агрессивности и сексуальной революцией, протекающей, как все революции в России, то есть дико, были использованы при формировании в культуре сообществ, готовых “пустить в дело” акратические дискурсы. Вспомним, какие ожесточенные дискуссии велись в 80-е годы о “молодежной субкультуре”, требовавшей, по сути, не собственной территории для творчества (она у нее и так была), а уничтожения возрастной — и социальной тоже — иерархии в официальной художественной практике. В результате ювенильные “параллельщики” — как они себя именовали — могли бы требовать равенства с мэтрами и делить с ними так называемые “культурные поощрения” — славу, деньги и в конечном итоге авторитет в искусстве и науке. Наиболее же продвинутые из этой когорты взяли на вооружение акратические дискурсы. Ювенильный прорыв, использовавший в родном отечестве для прикрытия своих социокультурных целей антисоветское диссидентское движение, незамедлительно был поддержан международными фондами, обеспечивающими жизнеспособность всей системы contemporary art. И, на мой взгляд, в этом смысле культурные биографии конкретных персон (например, Вячеслава Курицына, Александра Секацкого, Дмитрия Волчека, Михаила Трофименкова, Бориса Гребенщикова, Сергея Курехина и др.) или группы (например, редакционных коллективов интернетного “Нового русского журнала”, питерского киноведческого “Сеанса”, научного объединения “Лаборатории постклассической философии” под руководством Валерия Подороги, комитета литературной премии Андрея Белого в Петербурге в его нынешнем составе и др.) по своей целенаправленности ничем принципиально не отличаются, рознясь только избранной сферой деятельности: в науке, конкретном виде искусства, шоу-бизнесе или масс-медиа.

Но несмотря на явную “личную выгоду” от применения акратических дискурсов получаемая в результате продукция носит отчетливо своеобразный характер. Как можно заметить, локальными дискурсами реальность была поделена на определенное число предметных областей. В каждой из них пишущий дискурсом должен уничтожить нормативно-ценностное начало как “властное” по отношению к нему — маргиналу с ювенильным сознанием — и тем самым “репрессивно” подавляющее его потребность в незамедлительной самореализации. Но в результате в тексте он “уничтожает” — дискредитирует, девальвирует — то, о чем пишет, сам предмет размышления и анализа. Вот основная причина разительных отличий феминизма социал-демократического от радикального: первый возник из необходимости защитить женщину, уравняв ее права с правами мужчин, а второй — из акратического отрицания в ней человеческого. Парадоксальность, присущая дискурсам, заключается в том, что женское начало в текстах радикального феминизма начинает трактоваться негативно, ибо под сомнение ставятся такие общечеловеческие ценности, как рациональность, красота, честь, достоинство и т. п. Вследствие этого акратический дискурс начинает характеризовать и тех, кто в нем работает, потому что “отрицающая позиция” авторов по законам коммуникации становится “сильнее” содержательной стороны текстов.

Какой же в результате складывается образ феминистского мировосприятия в российском варианте? Надо сказать, не очень привлекательный по причине примитивности: в нем всего два компонента — “дырка” и желание власти. Традиционно “дырка” — или “ноль” — была визуальным знаком пустоты и отсутствия. Дискурс радикального феминизма так режет зрение и слух, потому что он направлен в первую очередь на передел культурного пространства. Низвергая традиционные представления о “женском”, о ценностях и нормах, присущих самореализации женщины в обществе и творчестве, акратическая установка в принципе не озабочена созданием новой и позитивной ее концепции. Полагаю, стало очевидным, что данная ветвь феминизма — абсолютно “мужская” по своим целям и способам их достижения; “мужская” она еще и по типу интеллектуальной деятельности, ибо смешная попытка использовать метафору “феминной” горизонтали (женщины, думая, стелются, что ли?) не отрицает, а лишь подтверждает наличие рациональной “мужской” вертикали. Полагаю, стало очевидным и властолюбие прекрасных дам, причем выбравших не самую достойную концепцию власти, если судить по террору, который установили по отношению к мужчинам американские феминистки: слишком много насилия, приписываемого исключительно маскулинным традициям власти. Ну и так далее, вплоть до обнаружения фиктивности самого скандального тезиса радикального феминизма о “войне полов”.

На самом деле — ее нет. И никогда не было. Это подтверждает финальный “дуэт согласия” супругов А. Альчук и М. Рыклина, которые, как два нежно воркующих голубка, сходятся в унисоне, завершающем сборник “Женщина и визуальные знаки”. Но их разговор ничем не напоминает удалую “песнь свободы”, громко звучавшую в большинстве материалов книги. Скорее наоборот, беседа философа с редактором ведется на интонациях оправдания перед незримым международным “начальством”: дискурсы, пришедшие с Запада, конечно же, чудо как хороши. Да такая вот незадача вышла: у нас возникли проблемы с их использованием в махрово косной России. Увы, не срабатывают дискурсы — особая почва с ее этикой, религией, логикой, не говоря уже об экономике. “М. Рыклин. Пол в России не состоялся. Да, здесь есть женщины, здесь есть мужчины, но проблематика кастрации, связанная с семейным треугольником, проблематика специфически женской реакции на эту кастрацию существует пока только как нереализованная возможность. То есть женщина и мужчина возникают здесь и теперь по каким-то другим законам, которые еще предстоит понять. А. Альчук. Но почему мы должны обязательно опираться на психоаналитическую терминологию, чтобы говорить о нашей ситуации? М. Рыклин. Потому что других инструментов у нас нет” (см. интервью с М. Рыклиным). В этом фрагменте видно, как в дискурсе “мужское” и “женское” парадоксальным образом перестают быть носителями половых признаков и что психоанализ — действительно всего лишь инструмент власти над умами.

Как, впрочем, любая мифология. Вопрос лишь в том, что она дает человечеству, состоящему из женщин и мужчин. При этом имеет резон помнить, что в глубокой древности, как и сейчас, мифологии, предназначенные для управления сознанием массы непросвещенных Idiotae, способны создать только образованные и прагматичные специалисты Docti. Для их власти рациональность — величайшее достижение западной цивилизации — всегда была угрозой. Именно рациональное познание способно обнаружить разрушительные сдвиги в массовом сознании под воздействием очередной мифологии. И оно же предоставляет любому человеку — было бы желание — возможность понять причины этих сложных и трагических для общества процессов.

1Это Надежда Ажгихина (Москва; филолог, журналист), Ирина Аристархова (Сингапур; социолог), Ольга Вайнштейн (Москва; филолог), Ольга Воронина (Москва; философ), Елена Гощило (Питтсбург; филолог-славист, переводчица), Наталья Козлова (Москва; философ), Олеся Туркина (Санкт-Петербург; искусствовед, куратор феминистских выставок), Владимир Аристов (Москва; математик, поэт, эссеист), Михаил Рыклин (Москва; философ), Алексей Левинсон (Москва; социолог), Алексей Юрчак (Беркли; социоантрополог) и др.
2См. об этом: Нолл Р. Арийский Христос. Тайная жизнь Карла Юнга. М., 1998.
3Гинезис (gynesis) - неологизм, составленный из двух слов: gynaikos (греч. женщина) и genesis (происхождение, возникновение).
4Jardine A. Gynesis: Configuration of Woman and Modernity. Ithaca and London. 1985. Цит. по: Цыркун Н. Логоцентризм VS визуализация. Киноведческие записки. М., 1995, № 25.
5Характерно, что А. Левинсон - апологет рекламы - говорит о ней как об атрибуте "западной жизни", в то время как для геополитических стратегий глобализма фактор географии несуществен. Автор прекрасно понимает, что рядовые россияне еще долго будут не в состоянии даже вообразить, что управлять людьми может помимо государственной еще какая-то другая - невидимая никем - власть. Но по старинке наши соотечественники будут взваливать именно на государство и правительство ответственность за бедственное положение социально беззащитных слоев россиян - женщин, стариков, не говоря уже об уходящих в беспризорность детях, которых вообще непонятно почему - для нового миропорядка - в России столько наплодилось. 6Березовчук Л. Культура как власть, или Великий Инквизитор на марше. "Октябрь", 2000, № 5.
7Фрейд З. Психология сексуальности. М., 1989.
8По соображениям нравственности редакция вынуждена отказаться от цитирования ряда высказываний, принадлежащих авторам сборника.
9Решетников М. Возвращая забытые имена. Хорни К. Женская психология. СПб., 1993.
10Барт Р. Война языков. Избранные работы. Семиотика. Поэтика. М., 1989. Барт употребляет этот лингвистический термин нестрого, применяя его для указания на стилистические особенности текстов и речи в антивластных дискурсах в сравнении с легитимными. Побочным следствием акратических дискурсов становится момент "узнавания" их носителями друг друга по общности целей в культуре и обществе. Именно "выделенность" подобных текстов в сравнении с иными делает их столь заметными в культурных коммуникациях.
11Философские диалоги. Власть в России. Россия без власти. Новая Россия. М., 1998.

http://magazines.russ.ru/october/2002/1/ber.html