Глава вторая ВНУТРИПОЛИТИЧЕСКИЙ КУРС

1. ПАРТИЙНО-ПОЛИТИЧЕСКАЯ БОРЬБА
Новые черты и тенденции в развитии буржуазного общества не замедлили сказаться на политической жизни страны с началом перерастания капитализма свободной конкуренции в монополистический. В прошлом остались острейшие баталии между сторонниками аграрного и промышленного путей развития, сторонниками и противниками рабства. Вместе с ними канула в Лету непримиримая вражда республиканской и демократической партий, составлявшая стержень политической истории США на протяжении 50—70-х годов XIX в.
Содержание политической истории последней четверти столетия определялось уже волей полновластного хозяина страны — крупного промышленного капитала, подчинившего своим интересам обе главные партии. Совпадение классовых целей двух партий означало утверждение самой консервативной в истории США двухпартийной системы. Господство гнетущего единообразия в деятельности республиканцев и демократов затянулось и дало трещину лишь на рубеже XIX—XX столетия.
Своего рода «запевом» нового периода в истории буржуазных партий, да и политики в целом, стали президентские выборы 1876 г. и последовавшая вслед за ними беспринципная сделка между партиями, которую буржуазные историки предпочитают деликатно именовать «компромиссом 1877 года». Он-то и знаменовал стирание существенных различий внутри двухпартийной системы.
Сделка 1877 г.— яркий образец политической коррупции в истории США. На президентских выборах 1876 г. в ходе соперничества между республиканцем Р. Хейсом и демократом С. Дж. Тилденом чаша весов склонилась в пользу последнего. Он собрал на 250 тыс. голосов избирателей больше, чем Хейс. Когда стали подсчитывать голоса выборщиков, выяснилось, что от четырех штатов — Флорида, Луизиана, Южная Каролина и Орегон — поступили противоречивые, сомнительные сведения. Без учета выборщиков от этих штатов у Тилдена было 184 голоса, У Хейса — 165. Кандидату от демократов, чтобы стать президентом, достаточно было получить один из оставшихся 20 голосов выборщиков, т. е. его устраивал благоприятный исход выборов в любом из четырех штатов. Хейсу же для победы нужна была поддержка всех без исключения выборщиков от Флориды, Луизианы, Южной Каролины и Орегона.
Не вызывало сомнений, что в трех южных штатах (Луизиана, Южная Каролина, Флорида), где еще сохранялась Реконструкция, а республиканцы полностью контролировали избирательную процедуру и счетные комиссии, итоги выборов были подтасованы в их пользу. Так, в Луизиане счетные комиссии, состоявшие из республиканцев, объявили недействительными 13 500 голосов, поданных за демократов, в результате чего Хейсу было обеспечено большинство в 4 тыс. избирателей и поддержка всех выборщиков1.
Разобраться во всех нарушениях избирательной процедуры предстояло специальной комиссии, включавшей по пяти представителей от сената, палаты представителей и Верховного суда США. В феврале 1877 г. комиссия пришла к решению «не ворошить результаты выборов» и объявила о победе во всех четырех штатах республиканца Хейса. 3 марта 1877 г. он был приведен к присяге в качестве президента США.
Решению комиссии как раз и предшествовал сговор («компромисс») лидеров республиканцев и демократов, в результате которого было решено, что Хейс в награду за президентскую должность без промедления отзовет войска федерального правительства из Флориды, Луизианы, Южной Каролины, где еще не было объявлено об окончании Реконструкции, и передаст контроль над распределением федеральных должностей на Юге демократам, выделит субсидии на развитие там экономики, в частности на строительство железных дорог.
Положить конец Реконструкции попытался бы, конечно, став хозяином Белого дома, и Тилден, но расчет демократов состоял в том, что, как высказался один из их лидеров, «только президент-республиканец мог отдать приказ об отзыве федеральных войск из южных штатов, не вызвав истерии среди сверхпатриотов на Севере» 2. В течение 1877 г. Хейс выполнил главные требования демократов. Конец Реконструкции подвел черту периоду антагонизма между республиканцами и демократами.
«Компромисс» 1877 г., в результате которого республиканцы выторговали у демократов президентское кресло взамен на обещание прекратить Реконструкцию в южных штатах, являлся закономерным итогом эволюции партии, имевшей еще совсем недавно таких лидеров, как А. Линкольн, Т. Стивенc, Ч. Самнер. В первой половине 70-х годов к руководству в республиканской партии приходят деятели типа Р. Конклинга и Дж. Блейна, цели которых исчерпывались борьбой за федеральные должности. Новые лидеры республиканцев проводили Реконструкцию Юга крайне вяло. Хотя в предвыборную программу партии 1876 г. было включено обещание твердо стоять на страже XIV и XV поправок к конституции, оно, по образному выражению известного американского историка, являлось не более чем «предсмертным криком» радикальных республиканцев 3.
Удержав политическую власть в 1876 г., республиканцы и в последующем сохранили свои позиции. В 1880 г. президентом был избран Дж. Гарфилд. В 1884 г. они уступили президентское кресло демократу Г. Кливленду, но в 1888 г. вернули его (президентом стал Б. Гаррисон). В 1892 г. президентом снова стал Кливленд, но демократы и тогда не смогли удержать власть более чем на один срок. Всего же за 50-летний период от начала гражданской войны республиканцы побеждали на 11 президентских выборах из 13. В этот же период они только дважды, в общей сложности всего на четыре года, уступали большинство в сенате. Учитывая, что платформа республиканцев начиная с 1876 г. мало чем отличалась от платформы демократов, необходимо признать, что партия сумела в полной мере пожать плоды победы в гражданской войне. Президентские выборы последней четверти XIX в. раз за разом приводили в Белый дом невыразительных, бесцветных политиков. Из шести президентов этого периода ни одного невозможно сегодня обнаружить среди знаменитых, популярных или просто авторитетных американских президентов. Раз в четыре года на съездах республиканской и демократической партий принимались политические платформы, которые характеризовались полным единодушием в отношении кардинальных вопросов: обе партии одобряли утверждение господства монополистического капитала, откровенно враждебно относились к нараставшему рабочему и антимонополистическому движениям, санкционировали распространение расистских порядков в южных штатах. Между буржуазными политиками велись, правда словесные, баталии по вопросам о тарифах, золотых и серебряных деньгах, реформе системы федеральной службы, но и в отношении к ним линия размежевывания пролегала не столько между двумя партиями, сколько внутри каждой из них. В рядах как республиканцев, так и демократов были сторонники и противники введения конкурсной системы замещения федеральных должностей, приверженцы фритредерства и апологеты протекционизма, биметаллисты и монометаллисты.
На съездах республиканской и демократической партий верх в вопросе о денежном обращении брали сторонники золотого стандарта (лишь в 1896 г. на съезде демократов победили приверженцы серебряных денег) „ в спорах об организации федеральной службы мнения постепенно склонялись в пользу сторонников конкурсной системы. Только в одном вопросе—о тарифной политике — соотношение сил в партиях было различным: среди демократов преобладали защитники свободной торговли, а среди республиканцев — протекционисты. На президентских выборах кандидаты от демократов и республиканцев в своих платформах всячески раздували значение этого единственного различия. Первые с помощью изощренных аргументов обосновывали «антинародный» характер протекционизма, а вторые клеймили «губительные» для трудовых масс последствия свободной торговли.
В действительности тарифная тема «эффектных и бессодержательных дуэлей двух буржуазных партий» 4 ни в малейшей степени не отражала подлинных нужд народа. Зато лидеры обеих партий проявляли абсолютное равнодушие к запросам трудящихся масс, будь то требования рабочих о признании профсоюзов, обеспечении занятости, социальном страховании или призывы фермеров поставить предел корыстным устремлениям железнодорожных корпораций и банков.
И республиканцы, и демократы отгородились от подобного рода требований народа, используя принцип «государственного невмешательства» в социально-экономическое развитие (хотя активно вмешивались в него, когда это отвечало интересам бизнеса). Республиканец Дж. Гарфилд твердо стоял на том, что «в функции правительства ни в коей мере не входит обеспечение занятости» 5. Президент-демократ Г. Кливленд в речи при вступлении на этот пост в 1893 г. облек идею государственного «нейтралитета» в отношении чаяний народных масс в откровенно циничную форму, заявив, что народ обязан с энтузиазмом поддерживать правительство, а в функции самого правительства не входит поддерживать народ.
Для республиканцев одним из приемов борьбы с демократами в последней четверти XIX в. являлось использование, как говорили их противники, тактики «размахивания окровавленной рубахой» (напоминания о вине демократов в развязывании гражданской войны). Они не уставали напоминать нации о том, кто в 1860 г. хотел расколоть ее и кто предотвратил этот раскол. Обывателям внушалась мысль: демократы остаются раскольниками, и стоит им прийти к власти, как они вновь ввергнут страну в братоубийственную войну и обратят негров в рабов.
Однако уже опыт первого президентства Г. Кливленда (1885—1889) убедил избирателей, что демократам чужды те зловещие замыслы, которые приписывали им республиканцы. Сами же демократы без труда находили сотни аргументов, раскрывавших ханжество попыток республиканцев облачиться в тогу «друзей» чернокожих. Лидер демократов: У. Дж. Брайан как-то язвительно отметил, что, хотя 621 тыс. черных американцев, проживавших в северных штатах, единодушно поддерживают республиканцев, никто никогда не слышал, чтобы хоть один негр-северянин был выдвинут в конгресс США 6.
Отсутствие сколько-нибудь существенных различий между республиканцами и демократами осознавалось многими трезвомыслящими американцами и не было тайной для людей малоискушенных в политической игре. В 1879 г. молодой В. Вильсон, ставший в 1912 г. президентом США, лаконично и выразительно охарактеризовал беспредметность соперничества двух партий: «Нет лидеров, нет принципов; нет принципов,, нет партий» 7. Рядовые избиратели, как показали итоги президентских выборов рассматриваемого периода, не видели отличий между кандидатами республиканцев и демократов, разделяя в большинстве случаев свои голоса почти поровну между ними.
Как республиканцы, так и демократы в периоды президентских кампаний акцентировали внимание избирателей на личных качествах кандидатов. Каждая сторона афишировала достоинства своего лидера и стремилась всеми средствами опорочить представителя соперников. Например, на президентских выборах 1884 г. республиканцы выдвинули кандидатом в президенты одного из своих самых известных деятелей,. Дж. Блейна, который 20 лет был членом конгресса США. Политическая известность обернулась для Блейна не плюсом, а минусом. Демократы были уверены, что Блейн, подобно всем конгрессменам—ветеранам послевоенной эпохи, не мог не быть замешанным во взяточничестве. Их изобличения увенчались успехом. Блейн еще в середине 1870 г. давал показания в конгрессе США в связи с разоблачениями его участия в финансовых махинациях. Тогда ему удалось отвести от себя подобные обвинения. Но в 1884 г. факты виновности Блейна подтвердились. Блейна обвинили не только в этом, но и в том, что он обманывал конгресс, давая ложные показания. Теперь всякий раз появление этого седовласого благообразного джентльмена на предвыборных митингах встречалось язвительным двустишием:
Блейн! Блейн! Блейн! Джеймс Блейн! Всеамериканский лжец из штата Мэн!
Республиканцы платили демократам той же монетой. Их кандидата Г. Кливленда трудно было заподозрить в крупных махинациях — его путь в большой политике был слишком коротким. Но республиканцы обнаружили, что 47-летний холостяк Кливленд (он женился, став хозяином Белого дома) имел, оказывается, внебрачного ребенка. Теперь уже Кливленда встречали на предвыборных митингах двустишием:

Ма! Ма! Где мой па? — Пошел в Белый дом, ха-ха-ха!

Кливленд ответил на нападки противников, как казалось ему самому, благородным жестом: обещал опекать дитя адюльтера независимо от того, подтвердится его отцовство или нет. Злые языки использовали ответ как повод для нескончаемых острот и издевок. Что касается избирателей, то они сочли грешки Кливленда меньшим злом по сравнению с мошенничеством Блейна.
Опыт Блейна воочию убедил политиков, какими нежелательными последствиями чревато выдвижение кандидатом в президенты искушенного» партийного и государственного деятеля. Блейн, впрочем, был не правилом, а исключением среди кандидатов в президенты последней четверти XIX в. Обе партии предпочитали делать ставку на людей, визитной карточкой которых была политическая безвестность, так называемых «темных лошадок». Все президенты республиканцев, за исключением Мак-кинли, были «темными лошадками». На съездах партии их кандидатуры рассматривались лишь в момент, когда выяснялось, что никто из видных политических фигур в партии в силу фракционных распрей не мог собрать необходимых 2/з голосов делегатов. Тогда, стремясь достичь компромисса, политические боссы начинали подыскивать приемлемую фигуру среди «темных лошадок».
В ходе закулисных обсуждений выбор падал на какого-либо малоизвестного политика. Так, на съезде республиканцев 1876 г. после первого тура голосования уверенно лидировали Блейн и Грант, но кандидатом в президенты, а потом и президентом США стал Хейс, «темная лошадка». В 1880 г. голоса на съезде республиканцев разделились после первого тура примерно поровну между Блейном, Дж. Грантом и Дж. Шерманом. Все они, однако, были лидерами соперничавших фракций в партии и не могли получить поддержки противоположной стороны, а вместе с ней и необходимых 2/з голосов. Так судьба вновь улыбнулась «темной лошадке» — Дж. Гарфилду, избранному в том же году президентом. В 1888 г. на съезде республиканцев после первого тура лидировал «вечный сенатор» Дж. Шерман. Но ему так и не суждено было расстаться с этим титулом. Кандидатом в президенты был выдвинут Гаррисон, «темная лошадка», победивший и на президентских выборах 8.
Лидеры буржуазных партий видели в выдвижении кандидатом в президенты малоизвестного политика преимущество, которое уравновешивало шансы соперничавших фракций в борьбе за ключевые позиции в правительстве и определение его курса в случае, если «темная лошадка» станет президентом. Партийным боссам, кроме того, легче было обратить бесцветную личность в свою марионетку. Наконец, безвестного деятеля во время президентских выборов можно было без труда представить в образе, который больше всего удовлетворял вкусам широких масс избирателей.
Во время выборов кандидатов в президенты стремились разрекламировать в первую очередь как воплощение честности, пуританского самоограничения и прочих добродетелей. Легенда, сопровождавшая предвыборную кампанию Хейса, гласила о том, что он не курил, не пил, следовал диете, обладал в силу этого отменным здоровьем (республиканская пропаганда не забывала, впрочем, упоминать о боевых ранах кандидата, бывшего, подобно всем другим выдвиженцам партии, ветераном гражданской войны).
Другой республиканский кандидат, Гарфилд, воплощал, согласно пропаганде, столь дорогой американцам образ человека, «сделавшего самого себя»: он родился в бедной хижине на западной границе, был погонщиком мулов и благодаря усердию и другим достоинствам сумел в конце концов выйти на дорогу, ведущую в Белый дом. Голосование за этого кандидата для миллионов американцев являлось своего рода компенсацией за их собственные жизненные неудачи, с помощью избирательных бюллетеней они хотели отомстить тем, кто лишил их шанса выбиться в люди, но не смог-таки отнять его у Гарфилда. Выдвижение кандидатом в президенты Гарфилда, личности бесцветной («нет в нем перцу», говорил босс Р. Конклинг), оказалось бесспорной пропагандистской удачей республиканской партийной машины. А единственной политической «заслугой» еще одного республиканского кандидата, Б. Гаррисона, являлось то, что он был внуком девятого президента США У. X. Гаррисона, скончавшегося через месяц после вступления в должность. Этот факт должен был разбудить у американцев чувства сентиментальности и сострадания.
Карл Шурц, назначенный в 1885 г. министром внутренних дел, был потрясен, услышав от президента Г. Кливленда во время первой аудиенции: «Мне стыдно сознаться, но, по правде говоря, я ничего не знаю o тарифах. Не могли бы вы просветить меня на этот счет». Вопрос о тарифах оказался камнем преткновения и для кандидата от демократов на выборах 1880 г. генерала Хэнкока. В одной из предвыборных речей он назвал тарифную проблему, единственный предмет разногласий между двумя партиями, «вопросом местного значения».
Ординарные личности и заурядные политики, президенты и кандидаты в президенты последней четверти XIX в. значительно проигрывали рядом с колоритными и влиятельными фигурами могущественных партийных боссов, подлинных организаторов и руководителей республиканцев и демократов, «делателей президентов», как величают их буржуазные историки.
Партийные боссы, которые в силу многих обстоятельств, и прежде всего благодаря связям с финансово-промышленными магнатами, не могли рассчитывать на занятие должности президента США и тешили тщеславие тем, что хозяева Белого дома, получавшие мандат формально из рук нескольких миллионов американцев, были в действительности их креатурами и, как правило, послушно следовали их воле. А если кому-либо из президентов случалось ослушаться партийных вождей, ему сурово напоминали, «кто есть кто» в системе политической власти. В конце 70-х годов босс республиканцев Р. Конклинг, желая «поставить на место» вышедшего из повиновения президента Р. Хейса, с предельной откровенностью сформулировал характер связи между партиями и правительством: «Не администрация создает партии, а, напротив, партии создают администрацию» 9. (Незначительная самостоятельность стоила Хейсу политической карьеры: на съезде республиканской партии в 1880 г. он не имел никаких шансов быть выдвинутым кандидатом в президенты на второй срок.)
Возрастание значения партийных боссов и самих буржуазных партий в формировании внутри- и внешнеполитического курса страны являлось новой важной чертой политической истории США эпохи перехода к империализму. Английскому исследователю конца XIX в. Дж. Брайсу республиканская и демократическая партии представлялись политическими левиафанами, не имеющими себе подобных ни в одной другой стране 10.
Возрастание роли буржуазных партий в политической жизни США объясняется в первую очередь упрочением их связей с промышленными тузами, постоянным расширением финансирования деятельности партий монополистическими объединениями. Для крупного капитала партии все более становились главным средством воздействия на политику. Усиление политического влияния партий определялось также укреплением и разветвлением их организационной структуры. Эти обстоятельства позволяли буржуазным партиям все более прибирать к рукам бразды политического правления, превращая в орудие своей воли выборные государственные органы, которые, согласно конституции, были наделены полнотой власти, в то время как о полномочиях партий, как и о самих партиях, в ней не говорилось ни слова.
Опорами партий и партийных боссов стали разветвленные, слаженные и дисциплинированные партийные организации, созданные в каждом из штатов, во всех крупных и многих небольших городах. Боссы и их приближенные составляли так называемые «ринги», неофициальные объединения партийной верхушки, направлявшие деятельность партии. Особенность партийных организаций как республиканцев, так и демократов заключалась в том, что ни в одном из их звеньев не было освобожденных функционеров. Члены партийного аппарата занимали какие-нибудь невыборные или выборные государственные должности, заполнение которых являлось фактической прерогативой партийных лидеров. Республиканцы и демократы, оказавшиеся на государственных должностях по их протекции, должны были беспрекословно подчиняться воле боссов и вносить в зависимости от занимаемой должности соответствующий взнос в партийную казну (в противных случаях они лишались «теплых местечек») 11.
Самые влиятельные боссы стремились превратить в опорные пункты партии крупные учреждения своих штатов. Так, опорным пунктом республиканцев в Нью-Йорке во времена Р. Конклинга стала местная таможня. В 70-е годы на различных должностях в этой таможне оказалось 1011 республиканцев — все протеже Конклинга. Чиновник таможенной службы Ч. Артур, член «ринга» нью-йоркского босса, в будущем президент США, превратил это учреждение в эффективное орудие проведения интересов партии в штате12. На таможне процветало взяточничество, что служило как надежным источником финансирования партии, так и обогащения ее босса Конклинга. Служащие таможни свое рабочее время подчиняли указаниям Ч. Артура и большую часть отдавали организации предвыборных кампаний в городские органы управления или управления штата.
Чиновников федеральной таможни г. Детройта превратил в послушный партийный аппарат босс республиканцев штата Мичиган 3. Чендлер. На подобной основе были созданы аппараты партийных функционеров по всей стране. В Пенсильвании вожжи партийной власти крепко держал в своих руках С. Камерон, в Мэриленде признавалось верховенство босса демократов А. Гормана, политическим хозяином Иллинойса считался Дж. А. Логан, Индианы — О. П. Морган, Огайо — М. А. Ханна, Род-Айленда — Н. Олдрич 13. В отличие от президентов и губернаторов боссы
не избирались и не сменялись, их могли отстранить от власти, как правило, только физическая немощь или смерть. Нередко они сами назначали преемников, как это произошло, например, в Нью-Йорке, где в 80-e годы республиканскую организацию возглавил Т. Платт, бывший до того правой рукой Конклинга.
Партийные лидеры штатов занимали одно из ключевых мест в федеральном государственном аппарате. В конце XIX в. они буквально заполонили сенат США, который превратился в палату боссов. Сенат играл гораздо большую роль в системе государственной власти, нежели палата представителей. Попав в него, боссы штатов имели все возможности для того, чтобы навязывать свою волю как нижней палате, так и главе исполнительной власти — президенту. Сенаторы пользовались предоставленным им конституцией правом давать «совет и согласие» президенту по вопросам назначений на правительственные посты и неформальным правом, сложившимся в результате политической практики, составлять списки кандидатов на все другие федеральные должности.
Еще во времена президента Э. Джексона в США утвердился принцип раздачи федеральных должностей по партийной принадлежности, который давал возможность каждому новому президенту уволить всех федеральных чиновников и произвести новые назначения. Осуществлял он подобные назначения не по своему усмотрению, а по указке партийных боссов. Едва переступив порог Белого дома, президенты США обнаруживали, что кандидаты на федеральные должности, число которых к концу XIX в. возросло до 300 тыс., уже подобраны партийными лидерами. «Когда я пришел к власти,— сетовал однажды в присутствии Т. Рузвельта президент Гаррисон,— то выяснил, что все назначения были в руках партийных боссов. Я даже не мог сформировать собственный кабинет, ибо они распродали все должности, чтобы оплатить расходы на избирательную кампанию» 14.
Боссы-сенаторы ревниво следили за попытками президента проводить самостоятельную политическую линию, были особенно нетерпимы к его законодательным инициативам. «Наиболее видные сенаторы,— вспоминал член верхней палаты конгресса США конца XIX в. Дж. Хоар,— воспринимали как личное оскорбление президентские послания с предложениями законодательных мер, которые не вызывали у них одобрения. А если они направлялись в Белый дом, то делали это с целью дать совет, а не получить его» 15.
Среди сенаторов от каждой партии, в свою очередь, признавался авторитет двух-трех, а временами даже одного влиятельного партийного лидера. На рубеже 70—80-х годов в сенате верховодил Конклинг — лидер республиканской партии. В конце XIX в. ведущую роль в сенате играл Н. Олдрич. Опираясь на горстку других видных партийных боссов, Конклинг и Олдрич осуществляли назначения в комитеты сената, подбирали и утверждали кандидатов на федеральные должности, вырабатывали принципы законодательной деятельности верхней палаты 16.
Имея возможность обогащаться за счет распределения федеральных должностей, боссы-сенаторы сколачивали огромные состояния. Если учесть к тому же, что сенат стал после гражданской войны притягательным местом и для крупных промышленников и финансистов, тогда будет легко проследить, как и почему верхняя палата конгресса превратилась не только в палату боссов, но и в «клуб миллионеров».
К концу XIX в. в сенате заседало 25 мультимиллионеров, почти треть его состава. Подавляющее большинство других сенаторов непосредственно представляли интересы тех или иных финансово-промышленных объединений. Так, ближайшее окружение Н. Олдрича («философский клуб», как называли те, кто желал польстить боссу) — У. Аллисон,. Дж. Спу-нер, О. Платт были адвокатами крупных корпораций. Член верхней палаты конгресса газетный «король» из Калифорнии Дж. Херст высказался однажды в духе социал-дарвинистских идей: «Я не слишком-то разбираюсь в книгах, не так уж много довелось мне их прочесть. Но я достаточно путешествовал, многое повидал и, основываясь на собственном опыте, пришел к заключению, что сенаторы являются продуктом выживания наиболее приспособленных видов...» 17. Миллионер или ставленник корпораций — типичный американский сенатор олицетворял тесную унию буржуазного государства и бизнеса.
Укрепление связи между буржуазной политикой и корпорациями особенно четко проявлялось в периоды предвыборных президентских кампаний, финансирование которых все в большей степени переходило в руки монополистического капитала. Его вторжение в политику привело к резкому росту расходов на проведение выборов. Рекордная сумма для XIX в.
была истрачена на избирательную кампанию республиканца Маккинли в 1896 г. - 3 562 325 долл. Ее организатором был мультимиллионер из Огайо сенатор М. Ханна, в ком республиканцы впервые признали не просто политического заправилу штата, а «национального босса». Ханна удостоился этого титула после того, как в результате переговоров с боссами других штатов сумел обеспечить выдвижение Маккинли кандидатом в президенты еще до съезда республиканской партии. Когда же на съезде его ставленник уже после первого тура голосования обеспечил подавляющее большинство голосов, политиканы, позабыв о своем избраннике, начали дружно скандировать имя подлинного триумфатора: «Ханна!
Ханна!» 18
Организация Ханной избирательной кампании Маккинли стала образцом для последующих «делателей президентов». В штатах «национальный босс» создал «клубы Маккинли», были выпущены брошюры на 14 языках, в которьгх на все лады превозносились достоинства кандидата. Маккинли, в свою очередь, не скрывал восхищения перед боссом-миллионером и ему подобными: он называл их «капитанами индустрии», отцами процветания, готов был гарантировать в случае избрания все, что те пожелают, высокие тарифы, золотой стандарт, социальный порядок. Альянс Ханны и Маккинли послужил поводом для многих злых карикатур в национальной прессе. На одной из них Ханна был изображен в виде монстра-плутократа, обклеенного сплошь долларами, а Маккинли—карликом, едва не утонувшим в наполеоновской треуголке.
Партийные боссы и государственные деятели США копировали образ мышления владельцев крупных капиталов, подражали их поведению, манерам. Деятельность буржуазных политиков и «капитанов индустрии» была в равной степени пронизана духом наживы, безудержной страстью к обогащению. Не случайно Ф. Энгельс называл республиканскую и демократическую партии «двумя большими картелями политиков», которые «превращают политику в выгодное дело, спекулируют на депутатских местах в законодательных собраниях, как союза, так отдельных штатов, или же живут за счет агитации в пользу своей партии и после победы в качестве вознаграждения получают должности» 19.
Борьба за федеральные должности, а не высшие соображения лежали внутри партийных распрей. Именно она порождала порой весьма острые, даже драматические коллизии, нарушала привычную рутину буржуазной политики. Когда в начале 1881 г. президент Гарфилд склонился к альянсу с одной из фракций республиканцев — «полукровками», назначив их представителей во главе с Дж. Блейном на высшие посты в правительстве и предоставив в их распоряжение большинство других федеральных должностей, это вызвало беспрецедентный демарш со стороны лидеров Другой фракции — «стойких» республиканцев. Вожди «стойких» в сенате, Р. Конклинг и Т. Платт, вышли в отставку со своих постов, будучи уверенными в том, что решительными действиями завоюют поддержку большинства партии и сумеют добиться победы для собственной фракции.
Развернувшийся конфликт получил, однако, неожиданную и трагическую развязку. 2 июня 1881 г. Ч. Гито, человек психически нездоровый, но в то же время, как выяснилось из его писем, несомненно, поддерживавший «стойких» республиканцев20, смертельно ранил Дж. Гарфилда. «Полукровки» умело направили гнев общественного мнения против Р. Конклинга и его фракции и захватили лидерство в партии. Но гибель президента уже вопреки желаниям «полукровок» вдохнула жизнь в самую малочисленную фракцию республиканцев, так называемых магвам-пов (от индейского слова магвамп — мудрец, старейшина племени), претендовавших на роль просвещенного крыла партии.
Магвампы на протяжении многих лет агитировали в пользу билля о реформе гражданской службы, означавшего введение конкурсной системы замещения вакансий в чиновничьем аппарате. Многие магвампы (К. Шурц, Г. К. Лодж, Дж. Хоар, Т. Рузвельт, Э. Годкин и др.), крп-тикуя систему назначений на федеральные должности за политические заслуги, указывали, что она является неиссякаемым источником коррупции и расчищает путь к власти для напористых невежд. Социальную опору магвампов составляла буржуазная интеллигенция, среди них было много журналистов, профессоров, юристов, врачей, представителей семей потомственных политиков, отстраненных от власти партийными боссами. В их глазах надежным пропуском в сферу государственной власти мог служить только диплом привилегированного университета или колледжа.
В риторике магвампов звучала тоска по временам просвещенных президентов из высокопоставленных семей — Дж. Вашингтона, Т. Джеффер-сона, Дж. Адамса и Дж. Мэдисона — и одновременно презрение к выскочкам из необразованной «черни», готовых оказать любые услуги партийным боссам ради получения доходной федеральной должности. Магвампы сумели использовать убийство Гарфилда, изобразив его как жертву порочной системы дележа федеральных должностей партийными боссами.
В 1883 г. конгресс обнародовал закон Пендлтона, вводивший систему замещения части федеральных должностей на основе конкурсных экзаменов. Закон успокоил общественное мнение и отвел его гнев от алчных боссов. Однако уже очень скоро выяснилось, что боссы вовсе не собирались отказываться от прибыльной системы дележа федеральных должностей победившей партией. В 1884 г. кандидат в президенты от демократов Г. Кливленд обещал в случае победы не отстранять от государственной службы республиканцев лишь по их партийной принадлежности. Но не успел он поселиться в Белом доме, как боссы партии указали ему, что боролись за президентское кресло вовсе не для того, чтобы оставлять федеральные должности республиканцам. Кливленд незамедлительно сместил 100 тыс. представителей побежденной партии.
Число федеральных должностей, замещавшихся на конкурсной основе, все же с 1883 по 1901 г. возросло с 14 тыс. до 106 тыс., но число должностей, распределявшихся между сторонниками победившей партии, также увеличилось — с 118 тыс. до 150 тыс. Сама система конкурсных экзаменов оказалась крайне неэффективной, ибо партийные боссы добились предельного упрощения тестов для испытуемых. Во время типичного экзамена от претендента на должность требовалось написать названия любых 15 штатов и 15 городов США, уметь делить и умножать простые дроби, различать глагол, существительное и прилагательное, иметь представление о колониальном периоде, Континентальном конгрессе, Декларации независимости и Прокламации об освобождении рабов 21 фактически на федеральную должность при таком конкурсе могли претендовать люди с начальным образованием, и, конечно же, он не мог стать препятствием для протеже партийного босса.
Несмотря на стирание существенных различий между республиканцами и демократами в последней четверти XIX в. и полное отсутствие в их платформах каких-либо преобразовательных идей, буржуазным партиям удавалось долгое время весьма успешно нейтрализовать попытки других политических объединений завоевать избирателей на свою сторону. Объясняется это рядом факторов.
Один из них заключается в том, что стирание различий в социально-политических принципах партий не означало унификации и неизбежного в таком случае резкого сужения социальной базы двухпартийной системы. Внутри нее сложилось своеобразное разделение функции социального контроля широких слоев общества. Республиканская партия имела особенно прочные позиции в штатах Среднего Запада: здесь за нее голосовала значительная часть рабочих и городская мелкая буржуазия. Республиканцы контролировали также голоса значительной части рабочих и фермеров из среды американцев-протестантов в других районах страны. Демократическая партия была в большей степени сориентирована на аграрные круги Юга, Юго-Запада, Дальнего Запада. В городах Северо-Востока их массовую опору составляли главным образом рабочие-иммигранты из числа католиков.
Республиканцы и демократы внедрялись в социальные низы общества, эксплуатируя и раздувая национальные и религиозные различия внутри них. Различия в массовой базе двух партий сказывались определенным образом на их платформах. Так, приверженность республиканцев принципу протекционизма и неприятие его демократами объяснялись в значительной степени тем, что первые поддерживали репутацию «городской», а вторые — «аграрной» партии.
Основную же причину прочности двухпартийной системы необходимо видеть в слабой политической активности рабочего класса.
Политическую оппозицию двухпартийной системе составили прежде всего фермерские партии. В начале 90-х годов популисты добились значительных успехов в Канзасе, Колорадо, Небраске, Северной Дакоте, Миннесоте, Северной Каролине, где их представители в ряде случаев были избраны губернаторами или завоевали достаточное число мест в законодательных собраниях штатов для того, чтобы провести в жизнь некоторые свои предложения22. Подъем популизма повлиял определенным образом на тактику двух буржуазных партий, что нашло выражение в размежевании внутри одной из них, демократической, и выдвижении ее кандидатом в президенты в 1896 г. У. Дж. Брайана.
Исторический смысл выступления Брайана и его сторонников с критикой традиционных методов отправления буржуазной политической власти в США заключался в использовании тактики социального маневра для укрепления и расширения массовой базы демократической партии.
Многими буржуазными деятелями США конца XIX в. эта тактика воспринималась как еретическое нововведение, и они поспешили записать Брайана в популисты.
Брайан не был таковым, но движение, названное его именем, было действительно необычным явлением в американской буржуазной политической практике, и сам Брайан оказался как бы предтечей таких известных буржуазных реформаторов, как Т. Рузвельт, В. Вильсон и Ф. Д. Рузвельт. Движение Брайана, рассмотренное в плане широкой исторической перспективы, выглядит весьма симптоматично. Оно заключало в себе признание того факта, что в условиях США, где получили распространение буржуазно-демократические свободы, грубое и циничное игнорирование республиканцами и демократами лозунгов массовых народных движений чревато опасными для двухпартийной системы последствиями.
Успехи популистов, собравших на выборах 1892 г. около 1 млн. голосов, доказывали, что создание эффективной третьей партии в стране не является утопией. А учитывая, что избирательная активность американцев в последней трети XIX в. была весьма высокой (с 1876 по 1896 г. в президентских выборах участвовали в среднем 78,5% имевших право голоса 23), можно было ожидать новых успехов популистских кандидатов. Избирательная стратегия Брайана в 1896 г. и была как раз рассчитана на «улавливание» сотен тысяч голосов простых американцев, увидевших в популистах выразителей своих интересов.
Одним из главных приемов избирательной стратегии Брайана являлось включение в платформу демократической партии ряда популистских требований. Ставка на альянс с популистами была подсказана лидеру демократов опытом его собственной политической деятельности в штате Небраска. В 1892 г., когда Брайан потерпел поражение на выборах в сенат штата, раскладка голосов в его избирательном округе выразилась следующим образом: 13 тыс. отдано за республиканского кандидата, 10 тыс.— за Брайана, 8 тыс.— за популистов24. Простой подсчет подсказывал Брайану, что союз с популистами обеспечил бы ему победу. Он стал настойчиво домогаться такого союза после того, как популисты собрали на президентских выборах 1892 г. около 1 млн. голосов, которых демократам с учетом голосов, собранных ими самими, с лихвой хватило бы для разгрома республиканцев в избирательной кампании.
Брайан шел на всевозможные демагогические приемы, чтобы привлечь популистских избирателей. Свое отношение к свободной чеканке серебряных денег, на которой настаивали лидеры популистов, он выразил в речи перед избирателями Небраски: «Я ничего не смыслю в серебряных деньгах, но их хочет народ Небраски, поэтому их хочу и я. Что касается аргументов, то я подыщу их потом». Все чаще и чаще Брайан прибегал к популистской критике капитализма.
Когда дошел черед до формулирования конкретных предвыборных лозунгов демократов, Брайна сосредоточил внимание на свободной чеканке серебряных денег. Объясняя свою позицию рядовым избирателям, он ловчил, стремясь уйти от обвинений в измене радикальным принципам: «Восстановление серебряных денег является только одной среди наших реформ, но если демократическая партия не проведет ее, она не сможет осуществить и других начинаний...» 25
Брайан стремился изобразить борьбу за серебряные деньги в виде войны за святую веру, претендуя на роль мессии. Всю страну облетел его знаменитый призыв: «Не позволим распять человечество на золотом кресте». Брайану удалось приобрести известность «великого простолюдина», склонить на свою сторону съезд демократов. Но выборы 1896 г. он проиграл. Их итоги свидетельствовали, что арифметические расчеты не могут служить надежной основой политической стратегии. Социальная критика помогла Брайану завоевать голоса сотен тысяч простых избирателей, которые, по планам демократов, должны были обеспечить им успех, но она же отпугнула многих традиционных приверженцев этой партии, прежде всего финансово-промышленных тузов. Крупный капитал предпочел риторике Брайана прямолинейные заверения в лояльности корпорациям Маккинли. Час буржуазного реформизма в США еще не пробил.

2. СОЦИАЛЬНО-ЭКОНОМИЧЕСКОЕ ЗАКОНОДАТЕЛЬСТВО
Усложнение экономических связей капиталистического общества в США в период смены капитализма свободной конкуренции империализмом и резкое обострение классовых антагонизмов предопределяли неизбежность изменения традиционных форм социально-экономической политики буржуазного государства. Эта трансформация носила сложный, противоречивый характер, зачастую происходила подспудно, незаметно для глаз современников. Необходимо отметить, что господствовавшая в конце XIX в. в буржуазной идеологии доктрина «невмешательства» государства в социально-экономическое развитие, по которой историки США нередко судят о реальном содержании социально-экономической политики правительства, дает в действительности крайне искаженное представление о последней.
Принцип государственного невмешательства в хозяйственную жизнь представлял в рассматриваемый период кредо господствующего класса. Ему поклонялись академические круги, деятели республиканской и демократической партий, бизнесмены, президенты. Социальное звучание этого принципа, который оформился еще в XVII—XVIII вв. и использовался тогда революционной буржуазией для критики регламентаций торгово-промышленного развития феодальными государствами, претерпело в эпоху перехода к империализму серьезное изменение.
В конце XIX в. в условиях смены свободной конкуренции господством монополий выразители интересов мелкой буржуазии отказались от лозунга государственного невмешательства и выдвинули развернутую программу социально-экономического законодательства, направленную на защиту интересов немонополистической буржуазии от посягательств со стороны корпораций. Последние же, напротив, взяли этот лозунг на вооружение, ибо полная свобода рук обеспечивала им наибольшие возможности как для сокрушения мелкого и среднего бизнеса, так и для эксплуатации пролетариата.
Идея абсолютной свободы бизнеса обосновывалась буржуазными идеологами и политиками при помощи экономических, социологических, правовых теорий. Но особой популярностью пользовались среди них социал-дарвинистские доктрины, представлявшие циничную форму защиты интересов монополий. Социал-дарвинистские идеи пронизывали все буржуазные общественные науки, проповедовались с кафедр университетов, со страниц массовой печати, подчинили себе буржуазное сознание.
Сущность социал-дарвинизма заключалась в перенесении законов биологической эволюции, сформулированных Ч. Дарвином, на общественное развитие. Общественные связи рассматривались социал-дарвинистами не иначе как сквозь призму «борьбы за существование» людей, выживание «наиболее приспособленных» среди них и гибели «наименее приспособленных». Биологизация законов общества оборачивалась в их работах обоснованием извечного характера закономерностей капитализма. Так, непреходящим явлением мироздания, реализацией биологической борьбы за существование объявлялась частнокапиталистическая конкуренция. Свойственные капитализму поляризация бедности и богатства, разорение сотен тысяч мелких предпринимателей и бедственное положение пролетариата, с одной стороны, и усиливающийся гнет монополий — с другой, определялись как продукт естественного отбора. Результатом естественного отбора, проявлением «разума вселенной», «цветами цивилизации» главе социал-дарвинистов У. Г. Самнеру представлялись монополии 26. Самнер твердил об извечном характере классовых различий и классовой борьбы, которые в его истолковании представали как проявление неискоренимой борьбы за существование 27.
В социально-политических рекомендациях социал-дарвинисты решительно настаивали на полном невмешательстве государства в ход «естественного прогресса» и осуждали любые попытки облегчить участь «менее приспособленных» индивидуумов и как-то ограничить устремления «более приспособленных». Спасение «менее приспособленных» в ущерб интересам «более приспособленных», заявлял Самнер, грозило бы гибелью общества, утверждением антицивилизации вместо цивилизации 28.
Совершенно очевидно, что социал-дарвинистские доктрины и их венец — идея государственного невмешательства — означали апологию частного предпринимательства и ничем не смягчаемой эксплуатации пролетариата, мелкой и средней буржуазии со стороны горстки монополий. Неудивительно, что монополисты, единожды познакомившись с ними, немедленно обратились в социал-дарвинистскую веру. Все они — Э. Карне-ги, Дж. Рокфеллер, Дж. Херст, Дж. Хилл и другие — неизменно изображали себя как вид наиболее приспособленных человеческих особей, а финансово-промышленные империи — как высшее достижение естественного отбора.
Соотнесение формулы государственного невмешательства и конкретной практики связей монополистов с правительством обнаруживает лицемерие их индивидуалистической веры. В реальной действительности, а не в теории руководители корпораций отказывали в праве на государственное содействие эксплуатируемым ими слоям общества и в то же время активно использовали правительство для поддержки собственных экономических и социальных интересов. В последней трети XIX в. особенно широкую огласку получили тесные связи между государственным аппаратом и железнодорожными компаниями. Империи железнодорожных королей Гульдов и Вандербилтов были созданы в первую очередь благодаря щедрым подачкам из государственного земельного фонда, который согласно гомстед-акту 1862 г. предназначался формально для организации мелких фермерских участков. Земельные владения, полученные железнодорожными компаниями от федерального правительства и властей штатов, равнялись территории Франции и в 5 раз превосходили площадь штата Нью-Йорк.
Уже с момента возникновения первых предпринимательских объединений правительства штатов буквально соперничали друг с другом в предоставлении наиболее благоприятных условий для развития монополий на своих территориях. В 1875 г. в штате Нью-Джерси, который известен как «родина корпораций», был принят закон, отменявший большинство ограничений на предельные размеры капиталов предпринимательских объединений, резко расширявший их возможности при получении займов и выпуске акций и облегчавший условия их ответственности перед кредиторами 29. Другие штаты, боясь отстать от Нью-Джерси и стремясь инкорпорировать на своих территориях как можно больше предпринимательских объединений, создавали для них поистине тепличные условия. В 1892 г. законодатели Нью-Йорка, желая предотвратить инкорпорацию крупнейшей промышленной компании США «Дженерал моторз» на территории соседнего Нью-Джерси, приняли специальный закон об учреждении этой монополии на чрезвычайно льготных условиях.
В 70—90-е годы во многих штатах были приняты законы, полностью отменявшие предельные размеры капиталов корпораций, предоставлявшие им право заниматься многими видами хозяйственной деятельности, позволявшие монополиям выпускать акции без указания их номинальной стоимости и т. п.30
Крупный капитал США, не стесненный законодательными ограничениями в притязаниях на экономическое господство, а, напротив, всячески поощряемый правительством, не пренебрегал и откровенно преступными средствами для достижения своих целей. Отношение к Фемиде, выраженное К. Вандербилтом, было не менее циничным, чем отношение монополистов к «менее приспособленным» индивидам: «Какое мне дело до закона? У меня что — нет силы?» Нефтяной владыка Дж. Рокфеллер прокладывал путь к власти, как показал в 1894 г. Г. Д. Ллойд в книге «Богатство против общества» и в 1902 г. А. Тарбелл в серии разоблачительных статей, с помощью поджогов нефтехранилищ независимых предпринимателей, сговоров с владельцами железных дорог и подкупа судей и законодателей. Преступления «баронов-разбойников» в полной мере были разоблачены макрейкерами в начале XX в., но и в 70—80-е годы они уже стали достоянием широкой огласки.
Уже в 70—80-е годы в различных слоях и кругах общества отмечались выступления против утверждения господства монополистического капитализма. Радикальная линия в критике «баронов-разбойников» получила законченное выражение в воззрениях Э. Беллами, которые являются попыткой разрешения противоречий, порождаемых монополиями, с позиций утопического социализма. Его роман «Взгляд назад», увидевший свет в 1888 г., был воспринят в среде разорявшейся мелкой буржуазии как пророчество и вызвал к жизни широкое социальное движение. С более умеренных позиций критиковал утверждавшееся господство монополий один из основателей буржуазной социологической науки в США, Лестер Уорд. Он первым среди буржуазных обществоведов США в 1883 г. в труде «Динамическая социология» попытался оспорить социал-дарвинистскую концепцию целей и средств общественного прогресса. В отличие от социал-дарвинистов Л. Уорд отводил значительное место в общественном развитии субъективному фактору, целенаправленным усилиям личности, общественных групп, политических институтов. Он требовал проводить различие между развитием естественного мира и общества, объявляя движущим фактором первого «естественный», а второго — «искусственный отбор». Сам прогресс цивилизации оказывался возможным, по Уорду, благодаря возрастающей роли в обществе методов «социального регулирования» и «планирования». Свою формулу «субъективного фактора цивилизации» Уорд использовал как методологическое основание для доказательства возможности использования в общественных отношениях методов «социального мелиоризма» — планомерного исправления обществом социальных язв и пороков, смягчения вопиющих экономических контрастов и противоречий капитализма.
Концепция Уорда звучала резким диссонансом с господствовавшими в американской буржуазной социологии социал-дарвинистскими теориями, не оставлявшими эксплуатируемым массам никаких надежд на улучшение своего положения. Она показывала, и совершенно справедливо, что человек может вмешиваться в общественное развитие, влиять на его ход. Вместе с тем очевидно, что концепция «субъективного фактора» Уорда имела глубоко идеалистический характер. Путь между преобразовательными проектами и социальной реальностью в схемах Уорда был прост. Социолог полностью отрицал роль классовой борьбы в изменении общественных отношений. Уорд постоянно подчеркивал, что улучшение «социальной среды» предполагало лишь наличие в обществе просвещенной политической элиты, способной, по его мнению, овладеть методами социального планирования. Выдвинутая им концепция социального действия как изобретательства, основанного на активности просвещенной элиты, исключавшего возможность классовой борьбы и самостоятельного творчества масс, соответствовала именно реформистскому воздействию на общественные отношения.
Очевидна и буржуазно-реформистская ограниченность социальной критики Уорда. В своих трудах он показал, что разные социальные слои американского общества имеют неодинаковые жилищные условия, доходы, возможности для получения образования. Но, фиксируя проявления неравенства, свойственные капиталистическому обществу, Уорд не вскрывал механизма его возникновения. «Социальный мелиоризм», который, по Уорду, мог использовать косвенные методы и каналы воздействия на общественные условия, совершенно не затрагивал социального статуса различных общественных групп, сложившейся общественной структуры31. Тем самым «социальный мелиоризм» был не чем иным, как реформами, воздействующими на крайности неравенства при капитализме, но не на его причины.
Во второй половине 80-х годов идеи Уорда подхватили и развили ряд представителей буржуазной политэкономии США, среди которых выделялись Р. Эли, С. Пэттэн, Э. Зелигман. В отличие от Уорда, уделившего основное внимание критике с буржуазно-реформистских позиций социал-дарвинизма, они подвергли пересмотру теорию экономического либерализма, уходящего истоками к А. Смиту. На буржуазных экономистов США большое влияние оказала германская историческая школа в политэкономии, особенно ее второе поколение — Г. фон Шмоллер, А. Вагнер, Л. Брентано.
Вслед за ними американские буржуазно-реформистские экономисты подвергли критике традиционную либеральную концепцию «естественного» и «неограниченного» права индивидуума на частную собственность. Они доказывали, что это право всегда было лишь юридическим и формировалось обществом в соответствии со своими потребностями. Р. Эли, например, выделял два элемента в частной собственности — «индивидуальный» и «социальный» — и всячески акцентировал внимание на последнем. Апеллируя к «социальному элементу» в частной собственности, Эли и его единомышленники обосновывали право государства вмешиваться в экономическую жизнь, ограничивать злоупотребления монополий, смягчать крайности неравенства, осуществлять рабочее законодательство. В 1885 г. ими была основана Американская экономическая ассоциация, которая стала на многие годы главным проводником буржуазно-реформистских идей в США 32.
В движении протеста против наступления монополий участвовала небольшая, но сплоченная и достаточно влиятельная группа протестантских деятелей, критиковавшая «новый индустриализм» прежде всего с позиций нравственно-этических и выдвигавшая в качестве панацеи от всех зол идею «евангелизации» американского общества. Жертвуя рядом привычных для протестантизма представлений, ставящих акцент на «личном спасении», сторонники нового либерального течения обратились к «социальному спасению». Они утверждали, что главной миссией христианства является спасение не отдельной личности, а целого социального организма и построение «царства божьего на земле».
Социальный евангелизм (а именно такое название получило новое течение в протестантской церкви) нес в себе критический заряд: порицал антигуманные черты капиталистического общества, разоблачал антихристианский характер некоторых его институтов и т. д. Одновременно социальный евангелизм давал оптимистическую надежду на «возрождение» этого общества с помощью «социального учения Христа». Его адепты заявляли, что христианство может стать реальной силой общественного прогресса, если принципы «социального учения Христа» получат достаточно широкое распространение и признание во всех слоях и классах общества. Социальные евангелисты были воодушевлены стремлением реформировать общественные институты на началах «добра и справедливости», смягчить и исправить нравы, покончить с классовой борьбой и с этой целью призывали церкви активнее включаться в материальную жизнь общества, полнее участвовать в социально-политических и экономических движениях. Особое внимание они уделяли укреплению связей с рабочим движением, стремясь таким образом усилить на него религиозное влияние и отвлечь от выступлений, которые могли бы представлять угрозу для существующего строя.
В начале 70-х годов группа протестантских деятелей образовала Христианский рабочий союз, который выступил в поддержку требований американского пролетариата об улучшении условий труда и быта33. Это была одна из первых попыток либерального протестантства, действовавшего под влиянием английских христианских социалистов, сблизиться с рабочим движением. В конце 70-х — начале 80-х годов тема соединения христианства с рабочим движением находит свое развитие в деятельности конгрегационалистского священника В. Глэддена, которого американская историография называет «ранним апостолом социального евангелизма». В своих книгах, статьях и воскресных лекциях Глэдден последовательно утверждал этические идеалы социального евангелизма, особый упор делая на необходимости укрепления союза церкви и рабочего класса. Обращаясь к проблемам практической борьбы рабочего класса с капиталистами, Глэдден убеждал первых, что им следует ограничиться применением «христианских» и одновременно наиболее «экономически оправданных» средств, таких, как тред-юнионистское движение. Одновременно Глэдден предупреждал против участия рабочих в социалистическом Движении, которое считал вредным и бесплодным 34.
Сильный импульс развитию социального евангелизма дал Р. Эли, уделявший большое внимание роли церкви в достижении классового мира. В уставе Американской экономической ассоциации говорилось: «...мы призываем церковь, как главную силу в нашей стране, помочь нам, поддержать нас, обеспечить нашей работе полный успех, на который мы можем рассчитывать лишь в случае содействия с ее стороны» 33. По инициативе Р. Эли в 1893 г. был создан Американский институт христианской социологии, в стенах которого получали теоретическую подготовку многие социальные евангелисты.
Наиболее живо реагировала на выступления социального евангелизма баптистская церковь США. В 1892 г. группа баптистских священников, приходы которых, как правило, располагались в рабочих районах, образовала «Братство царства божьего». На своих собраниях это братство обсуждало вопросы, связанные в первую очередь с так называемой «социальной деятельностью» церкви, иначе говоря, практическим участием в ее жизни прихожан. В 1897 г. на очередном собрании братство приняло резолюцию, выражавшую чувства симпатии к бастующим горнякам з6. Активным участником и одним из руководителей братства в 90-е годы был У. Раушенбуш, который спустя 10 лет стал признанным идеологом американского социального евангелизма.
В целом социальный евангелизм выступал как умеренно либеральное течение в американском протестантизме, что не исключало появления в нем в определенные моменты радикальных настроений. В конце XIX в. выразителем таких настроений явился в числе других У. Д. Блисc.
Ширящиеся протесты против беззаконий корпораций явились той основой, которая побудила власти задуматься над мерами, способными хоть в какой-то мере сгладить конфликты между монополиями и эксплуатируемыми ими слоями общества. Буржазный реформизм набрал силу в США в начале XX в., но уже в XIX в. были сделаны шаги в этом направлении. Монополистические объединения первоначально получили наиболее широкое распространение на железнодорожном транспорте. Большинство железнодорожных компаний являлись монополиями в рамках своих территорий, а если не были таковыми, то стремились договориться с конкурентами об установлении единых максимальных тарифов на перевозку грузов.
Консервативные члены Верховного суда свято охраняли принцип государственного невмешательства в деятельность бизнеса. Верховный суд объявил недействительным статут штата Иллинойс, ограничивавший произвол железнодорожных компаний на том основании, что регулирование междуштатной торговли и коммерции являлось согласно ст. 8 федеральной конституции прерогативой конгресса США37. Вследствие такого решения утрачивали значение и аналогичные статуты других штатов. В 1887 г. в США был принят первый федеральный закон о государственном регулировании междуштатной железнодорожной сети. В основе мотивов вашингтонских законодателей лежало желание предотвратить распространение требования о национализации железнодорожного транспорта, которое отстаивало фермерское движение и которое пользовалось все более широкой поддержкой среди других слоев. Заслуживает внимания то обстоятельство, что в пользу закона выступили и некоторые железнодорожные компании, надеясь с помощью правительственного арбитража ослабить междоусобную войну и выработать общую тарифную политику.
Закон 1887 г. запрещал сговоры между железнодорожными компаниями об установлении монопольной цены на перевозку грузов и пассажиров, осуждал практику дискриминационных тарифов и в крайне расплывчатой формулировке провозглашал, что тарифы должны быть «разумными и справедливыми». Компании должны были уведомить правительство о желании изменить тарифы за 10 дней до принятия решения. Для наблюдения за выполнением закона создавалась междуштатная торговая комиссия. Она имела право доступа ко всем бумагам компаний, могла расследoвать злоупотребления, но внесенные ею решения обретали силу только после соответствующих постановлений судебных органов.
Закон 1887 г., несмотря на всю его расплывчатость и крайне ограниченные возможности междуштатной торговой комиссии, означал распространение власти федерального государства на сферу экономики, которая до того была подчинена законам рыночной конъюнктуры и частной инициативы.
Очень скоро после принятия закона о регулировании междуштатной торговли выяснилось, что для господствующего класса в целом он был не более чем тактическим маневром, декларацией, призванной успокоить общественное мнение, и что суды намерены твердо стоять на страже свободы предпринимательства, освящать полный произвол корпораций. А в 1897 г. Верховный суд США, как бы выражая свое отношение по поводу 10-летия создания федеральной междуштатной торговой комиссии, объявил в двух решениях, что она вообще не вправе выносить какие-либо суждения по поводу железнодорожных тарифов, ибо это, по мнению членов суда, означало узурпацию ею законодательных прерогатив, которыми конституция наделила только конгресс США 38.
В июле 1890 г. американский конгресс принимает закон Шермана, с которым в США традиционно связывают начало федерального антимонополистического законодательства вообще. Статьи закона звучат весьма радикально. Так, уже в первой из них говорится: «Всякий договор, объединение в форме треста или в любой иной форме, или договор с целью ограничения коммерции или торговли между штатами или с иностранными государствами объявляются незаконными». Лица, виновные в нарушении статьи, подвергались штрафу в размере до 5 тыс. долл., или тюремному заключению сроком до 1 года. Ст. 7 закона указывала, что лица, потерпевшие ущерб от незаконных объединений, могли требовать возмещения убытков в тройном размере 39. К концу XIX в. в 27 штатах были приняты аналогичные по духу законы, а в 15 штатах антимонополистические акты даже были включены в конституции40. Антимонополистических законов было необычайно много, они превосходили друг друга в обличении трестов, но судьба у всех была одна — оставаться на бумаге. Все эти законы представляли собой необходимую уступку многочисленным слоям немонополистической буржуазии, причем уступку идеологического свойства: авторы закона Шермана, например, с самого начала не сомневались, что он не будет проводиться на практике. Сенатор О. Платт впоследствии откровенничал, что в принятии антитрестовского закона не было ничего «четного» и что его авторы озабочены лишь тем, как бы «завоевать поддержку у нации» в преддверии приближавшихся выборов 41.
Уверенность авторов закона Шермана в его полной безопасности для монополий покоилась прежде всего на том, что дальнейшая судьба акта вверялась судебным органам, которые уже не раз доказали способность услужить крупному капиталу. Но акт Шермана претерпел в интерпретации судов такую метаморфозу, в сравнении с которой померкли прежние искажения судами демократических законодательных постановлений. В 1894 г. судебные власти приравняли к трестам профсоюзное объединение железнодорожных рабочих, возглавляемое Ю. Дебсом, потребовали от него прекратить Пульмановскую забастовку и возместить убытки собственникам в тройном размере. В 1895 г. Верховный суд США одобрил эту интерпретацию антитрестовского закона 42, превращенного в одно из средств борьбы с организованным рабочим движением.
Когда же вставал вопрос о привлечении к ответственности за нарушение закона Шермана предпринимательских объединений, суды без особых затруднений находили лазейки, позволявшие монополиям уйти от наказания. В 1895 г. Верховный суд США объявил недействительным иск против сахарного треста. Растолковывая судам низшей инстанции, как следует правильно понимать антитрестовский закон, Верховный суд декларировал, что пресекаться могут попытки монополизировать сферу торговли, но не производства. Сахарный трест был признан производственным объединением43. Решение Верховного суда раскрыло корпорациям ту истину, что, изменяя организационные и правовые формы предпринимательских объединений, можно обойти любой антимонополистический закон.
В 1897 г. Верховный суд пошел еще дальше в защите интересов монополий — объявил незаконными не всякие ограничения торговли и коммерции, а только их «неразумные» проявления 44. Задача адвокатов сводилась теперь к обоснованию «разумного» характера действий монополистических объединений. Интерпретации Верховного суда вытравили как дух, так и букву антимонополистического законодательства.
Одно из главных мест во внутренней политике последней трети XIX в. занимал вопрос о денежном обращении. Споры вокруг него разделили различные группы американской буржуазии на два больших лагеря: сторонников золотого стандарта, или «дорогих» денег, и защитников «дешевых» денег, под которыми понимались бумажные (гринбэки) и серебряные деньги. Носительницей идеи золотого стандарта была по преимуществу крупная финансово-промышленная и торговая буржуазия. Социальную опору движения за «дешевые» деньги составляло фермерство, мелкая и средняя сельская буржуазия. Но в защиту их агитировали также и представители некоторых групп промышленной буржуазии45. В широком смысле за «дешевые» деньги выступали те буржуазные слои, которые извлекали экономическую пользу от инфляции. Она же была выгодна владельцам неприбыльных и малодоходных хозяйств и предприятий. Всем им постоянное возрастание денег в обращении представлялось верным способом увеличения покупательной способности населения, повышения спроса и цен на их товары и оживления деловой активности. Хроническая инфляция облегчала для них, кроме того, возможность расплаты с долгами: они могли погашать их при помощи все более обесценивающейся валюты.
Легко объяснима особая популярность теории «дешевых» денег среди фермерства: цены на сельскохозяйственные продукты в последней трети XIX в. катастрофически и непрерывно падали, задолженность все возрастала, закладывались и перезакладывались хозяйства. Теория же «дешевых» денег обещала им быстрое повышение цен, облегчение выплаты долгов, освобождение от экономических тягот.
Глубинные корни ухудшения положения фермерства заключались в мировом аграрном кризисе и в чрезвычайно усилившейся конкуренции на мировом рынке со стороны сельскохозяйственной продукции из Австралии, Аргентины, России и Канады. Складывалась парадоксальная ситуация: улучшая обработку земли, удешевляя и увеличивая производство пшеницы, хлопка, маиса, овса, фермер способствовал углублению кризиса, росту перепроизводства. С 60-х по 90-е годы сбор этих культур значительно увеличился, цены же на них снизились в среднем в 1,5— 3 раза. В результате прибыль фермеров не возросла, а упала 46. Ухудшение положения фермерства было связано и с бурным процессом монополизации в посредническом бизнесе, с нещадной эксплуатацией сельскохозяйственных производителей железнодорожными корпорациями, отнимавшими у них половину прибылей.
Сторонники «дешевых» денег объясняли падение цен на сельскохозяйственные продукты исключительно уменьшением количества денег в обращении. Они подыскивали красноречивые доказательства своей точке зрения: например, было подсчитано, что с 1865 по 1890 г. количество денег в обращении сократилось в расчете на одного человека с 31,18 до 20 долл. Увеличить количество денег в обращении при сохранении золотого стандарта не представлялось возможным: естественные запасы этого благородного металла были ограниченны. После гражданской войны сторонники «дешевых» денег настаивали на расширении выпуска гриноэков, а с конца 70-х годов, когда в западных штатах были обнаружены богатейшие запасы серебра и ежегодная добыча его возросла в 4 раза, выдвинули лозунг свободной чеканки серебряной монеты и уравнения ее с золотой. Так оформилось движение биметаллистов, поборников двойного — золотого и серебряного — денежного стандарта.
К великому огорчению сторонников «дешевых» денег, правительственная политика после гражданской войны заключалась в последовательном укреплении золотого стандарта. В 1875 г. государство изъяло из обращения треть бумажных денег — гринбэков. Еще раньше, в 1873 г., был издан указ о прекращении чеканки серебряной монеты, которая с 1837 г. имела хождение наравне с золотой 47. Противники этих актов назвали их преступлениями, указав, что девальвация доллара и курс на монополию золотого стандарта означали падение цен на сельскохозяйственные продукты и принуждали фермера расплачиваться за займы, предоставленные ранее в дешевых деньгах, дорогой валютой. Постепенно в сознании сторонников «дешевых» денег оформлялась мысль о гигантском заговоре правительства США и других государств с международными и отечественными финансовыми воротилами в целях утверждения господства золотого стандарта и экономического порабощения армии должников.
При всем том, что сторонники «дешевых» денег давали неверное по существу объяснение причин ухудшения положения американского фермерства и наивно связывали утверждение золотого стандарта с заговором могущественных банков и правительства, их программа определенно заключала в себе способ частичного улучшения экономических позиций мелких производителей — должников. Ретроспективный взгляд на движение за «дешевые» деньги в конце XIX в. позволяет обнаружить, что оно фактически добивалось от правительства дотаций для фермерства посредством и ценой создания бюджетного дефицита и инфляции, т. е. политики, которая стала использоваться в США с 1930-х годов.
С конца 70-х годов движение за «дешевые» деньги, опиравшееся до того почти исключительно на фермерство, получило ощутимую поддержку со стороны владельцев серебряных рудников Запада, которые в результате стремительного роста добычи этого металла столкнулись с проблемой явно недостаточного спроса на него. Их лозунгом стало требование свободной, неограниченной чеканки серебряной монеты. Этот лозунг постепенно восприняли как фермеры, так и организации демократической партии в западных штатах. В 1878 г. они добились частичной уступки своему требованию от конгресса США. Одобренный обеими палатами конгресса билль Бланда — Эллисона (он стал законом, преодолев вето президента Хейса) предполагал ежемесячную закупку федеральным правительством серебра на сумму от 2 млн. до 4 млн. долл. для нужд денежного обращения. Республиканская администрация, однако, с самого начало бойкотировала этот закон, и он ничуть не поколебал позиций сторонников золотого стандарта.
Республиканцы оставались твердыми защитниками золотого стандарта и на протяжении 80—90-х годов. Защищая его, они указывали, что золотой стандарт утвердился как в большинстве европейских стран, так и на мировом рынке и что в этих условиях свободная чеканка серебряных денег в США приведет к падению доверия к доллару и утечке золотых запасов из страны. В демократической же партии постепенно складывалась достаточно сильная «серебряная» фракция. После победы на президентских выборах 1884 г. Г. Кливленда она повела решительное наступление на администрацию, добиваясь эффективного проведения в жизнь закона Бланда — Эллисона. Но президент от демократов обнаружил совершенно противоположное намерение, выдвинув предложение о приостановке действия этого закона. Он заручился поддержкой демократов, выражавших интересы финансово-промышленной буржуазии северо-восточных штатов. В конгрессе же его опорой стал республиканский сенат48. В 1890 г., когда у власти был уже республиканский президент Гарри-сон, «серебряным» демократам удалось провести через конгресс билль, который примерно вдвое по сравнению с законом Бланда — Эллисона увеличивал сумму федеральных средств на закупку серебра49. Победа «серебряных» демократов носила временный характер, она была подарена им республиканцами за обещание поддержать билль о новом повышении протекционистских тарифов. Уже в 1893 г. Г. Кливленд, во второй раз занявший президентское кресло, указом исполнительной власти отменил закон 1890 г. и, окончательно вбив клин в свои отношения с «серебряными» демократами, распорядился выделить 50 млн. долл. из федеральных средств на покупку золота у Моргана50. Всего на закупку золота в 1894—1896 гг. правительством было выделено 300 млн. долл. Уолл-стрит встретил решение президента с нескрываемой радостью. Решительная поддержка Кливлендом золотого стандарта привела к расколу демократов накануне президентских выборов 1896 г. Демократы, выражавшие интересы промышленных и сельскохозяйственных кругов Запада, добились выдвижения кандидатом в президенты Брайана. Брайа-нисты сумели заручиться поддержкой и со стороны популистов. Для фермерской партии этот шаг означал принесение в жертву единственному лозунгу свободной чеканки серебряной монеты широкой программы демократических социально-экономических и политических требований. Пожертвовав большим, популисты не смогли добиться успеха и в малом. Поражение Брайана обернулось смертным приговором лозунгу неограниченной чеканки серебра. В конце XIX в. в США окончательно восторжествовал золотой стандарт.
Предметом нескончаемых споров между демократами и республиканцами в последней четверти XIX в. являлась и тарифная политика. Приверженность демократов низким тарифам опиралась на давнюю традицию. В эпоху перехода к империализму они попытались изыскать новые способы защиты низких тарифов с тем, чтобы заручиться в этом вопросе поддержкой народных масс. Новый аргумент демократов, рассчитанный на мелкобуржуазные слои, сводился к тому, что высокие тарифы подавляют конкуренцию со стороны иностранных товаров и способствуют развитию внутри страны монополий. Идея о том, что жесткая протекционистская политика является «матерью трестов», прозвучала в президентском послании Г. Кливленда конгрессу в 1887 г. (лидер демократов надеялся с ее помощью завоевать доверие масс в преддверии выборов 1888 г.).
Республиканская пропаганда со своей стороны изощренно обосновывала противоположный тезис — о преимуществах, исходящих для нации из протекционистской политики. Снижение ввозных пошлин, доказывали республиканцы, приведет к понижению прибылей отечественной промышленности, что, в свою очередь, повлечет повышение рыночных цен и сокращение заработной платы рабочих. В целом тарифная проблема отражала противоречия между различными группами буржуазии. Большинство представителей крупного капитала выступали в пользу протекционизма.
Ввозные пошлины возрастали в США на протяжении последних четырех десятилетий XIX в. На первый взгляд может показаться странным, что американская промышленность, давно вышедшая из младенческого возраста и способная конкурировать в эпоху перехода к империализму с товарами самых развитых капиталистических стран, продолжала оставаться под опекой протекционизма. Неприятие американскими промышленниками фритредерства имело, однако, под собой глубокие основания. Оно объяснялось тем, что у американского капитала не было собственных колониальных рынков и его инвестиционные позиции за границей оставались крайне слабыми. Это и побуждало его к монополизации возможностей внутреннего рынка. Немаловажное значение в защите протекционизма промышленниками США имела боязнь того, что американские товары, несмотря на меньшую себестоимость в сравнении с импортными, окажутся все же дороже из-за более низкой оплаты труда рабочих за границей.
С 1861 г. импортные товары облагались на американских таможнях 5—10%-ной ввозной пошлиной. Этого оказалось достаточно для того, чтобы начиная с 1881 г. ежегодные наполнения федеральной казны стали превышать расходы государства на 100 млн. долл.51 Опираясь на этот факт, демократ Г. Кливленд, придя к власти в 1885 г., потребовал снизить ввозные пошлины. Дальнейшее увеличение федеральной казны он объявил опасным; излишки средств, доказывал Кливленд, ведут к расточительству и в конечном счете подрыву моральных устоев государства. Конгресс счел пуританские проповеди президента безосновательными. Федеральным средствам было найдено применение: морской министр У. С. Уитни предложил списать все устаревшие корабли и выдвинул дорогостоящую программу строительства 22 современных броненосцев.
В 1890 г. конгресс США одобрил законопроект Маккинли — Олдрича, вводивший рекордные 49,5%-ные ввозные пошлины. Это был не просто защитительный, но и запретительный тариф, направленный фактически на искоренение иностранной конкуренции на внутреннем рынке. Под защиту тарифа попадали даже те отрасли, которые вообще еще отсутствовали в США, например производство броневой стали. Критикуя тариф Маккинли — Олдрича, Дж. Блейн указал, что столь жесткий протекционизм приведет к аналогичным ответным мерам со стороны иностранных государств и сузит возможности американской экспортной торговли. По его настоянию некоторые товары, ввозимые из латиноамериканских стран, были освобождены от пошлин.
В 1894 г. тариф Вильсона — Гормана снизил ввозные пошлины до 39,9% и освободил от них импортную шерсть, медь, лесоматериалы. Но в 1897 г. тариф Дингли поднял ввозные пошлины до 57%. Протекционистская политика в США достигла апогея.
Призывая правительство на помощь, когда вставал вопрос о защите национальной промышленности от иностранной конкуренции, капитал США в то же время неукоснительно и твердо следовал принципу государственного невмешательства в подходе к проблеме законодательного обеспечения прав рабочих. С точки зрения правового положения пролетариат США в эпоху перехода к империализму продолжал оставаться парием буржуазного общества. В стране отсутствовали даже зачатки социального страхования рабочих, а требования пенсий для инвалидов и престарелых, компенсаций в случае болезни и производственного травматизма, пособий для безработных считались слишком радикальными. В развитии социального страхования США оказались далеко позади ряда западноевропейских стран, отставали не только от Англии, но и от буржуазно-юнкерской Германии, где первые законы о социальном обеспечении были введены Бисмарком в 80-е годы.
С конца 70-х годов некоторые штаты предприняли робкие попытки законодательного обеспечения самых элементарных норм и условий безопасности на капиталистическом производстве. В 1877 г. в Массачусетсе был принят первый в США закон об охране труда рабочих. К 1900 г. аналогичные акты, направленные на уменьшение производственного травматизма, существовали в 21 из 45 штатов 52. На практике они, однако, были совершенно неэффективны. Органам фабрично-заводской инспекции выделялись крайне скудные средства, и они были обречены на бездействие. Предприниматели, преступившие законы об условиях труда рабочих, в крайнем случае подверглись штрафу от 5 до 50 долл. Нарушение законов стоило капиталистам много дешевле, нежели их соблюдение.
Одной из немногих сфер рабочего законодательства с конца XIX в. становится ограничение применения женского и детского труда в промышленности. К концу 80-х годов в трех штатах были приняты законы, устанавливающие для женщин 8-часовой рабочий день. В четырех штатах было запрещено использовать женский труд на шахтах. В девяти штатах приняты законы, запрещавшие нанимать на производство детей до определенного возраста (он варьировался в разных законах от 10 до 13 лет). Использование труда подростков старше этого возраста не ограничивалось.
Решительно отказывая рабочим в какой-либо материальной поддержке или вспомоществовании под предлогом государственного «невмешательства» в социально-экономические отношения, федеральное правительство и власти штатов в то же время занимали самую активную позицию во время классовых конфликтов между трудом и капиталом. Главный удар буржуазная государственная власть направляла при этом против профсоюзов, против стремления пролетариата улучшить свое положение и защититься от монополий с помощью объединенных, а не разрозненных индивидуальных действий.
Пролетариат добился признания права на создание профсоюзов в 40-е годы XIX в., когда в одном из решений высшей судебной власти было декларировано, что рабочие могут объединяться для достижения своих целей честными средствами 53. Но и после этого буржуазия не примирилась с существованием профсоюзов. Более того, арсенал средств, используемых ею в борьбе с тред-юнионами, пополнялся и разнообразился.
В эпоху капитализма свободной конкуренции в борьбе с профсоюзами судебные органы чаще всего обращались к доктрине «преступного заговора», заимствованной из «общего права». Эта доктрина обнаружила, однако, свою неэффективность в условиях перехода США к империализму, когда происходит резкое укрупнение масштабов частнокапиталистического производства, а вместе с ним стремительно возрастает как численность профсоюзов, так и число стачек, особенно массовых. Обращение к доктрине «преступного заговора» требовало подчас длительного судебного разбирательства, поименного привлечения к ответственности всех бастующих. Более действенным средством борьбы с профсоюзами оказалась система судебных предписаний («инджанкшнз»), которая с конца 70-х годов становится главным орудием расправы с забастовщиками. Доктрина же «преступного заговора» после 1877 г. исчерпывает себя 54.
Преимущество судебных предписаний в борьбе с рабочим движением заключалось в том, что они не требовали разбирательства дела присяжными и могли быть вынесены по одностороннему ходатайству предпринимателей. «Инджанкшнз» являлись превентивным средством пресечения забастовки: судья отдавал соответствующие приказы профсоюзам, едва обнаружив у них намерение организовать стачку, а если та была начата, мог остановить ее с помощью предписания в любой момент. Неповиновение судье, который при вынесении предписания не был связан буржуазно-демократическими процессуальными нормами, влекло за собой суровое наказание. В последней четверти XIX в. «инджанкшнз» были использованы против всех значительных стачек, в том числе и против знаменитой Пульмановской забастовки 1894 г. Число выносимых судебных предписаний стремительно росло: в 80-х годах их было издано 28, в следующем десятилетии — 122 55.
Приспосабливая систему судебных предписаний, выносимых по так называемому «праву справедливости», юристы нимало не смущались тем обстоятельством, что формальная цель издания «инджанкшнз» заключалась в предотвращении только «непоправимого вреда имуществу». Прецедент допускал обращение к судебным предписаниям, если существовала угроза физического уничтожения собственности предпринимателя. Американские суды обошли это препятствие, отождествив постепенно в своих трактовках понятия «собственность» и «делать бизнес». После того как в определение «имущество» было включено право предпринимателя беспрепятственно производить, продавать и покупать товары, судебные предписания стали использоваться против любых попыток и намерений профсоюзов остановить капиталистическое производство. Рабочим организациям и их руководителям тем самым было отказано в праве рассмотрения их интересов в законном порядке, как он был определен конституцией США.
Пренебрежение судебными властями духом и буквой закона, если это отвечало классовым интересам капитала, раскрылось со всей полнотой, когда они превратили в средство расправы с профсоюзами антитрестовский акт Шермана. Применение акта Шермана к трудовым отношениям предоставило капиталу универсальное средство борьбы с рабочим движением. В законе была заключена возможность использовать все три вида наказания рабочих организаций, известные в то время: уголовное преследование, возмещение ущерба (в тройном размере) и вынесение судебного предписания 56.
В борьбе с рабочим движением капитал США неоднократно прибегал к услугам разветвленного аппарата насилия. Сюда входила и служба так называемого «частного насилия», которую составляли детективные агенты. В трех наиболее крупных из них насчитывалось 135 тыс. (в 5 раз больше численности федеральной армии США) 57. Самой известной «частной армией» монополий было агентство Пинкертона. Но решающее слово в подавлении выступлений принадлежало воинским соединениям штатов и федерации. Своего рода максимой, выражающей отношение буржуазной власти к требованиям рабочих, явились слова одного из руководителей моргановской стальной империи: «Я всегда придерживался такого правила: если рабочий поднимает голову, нужно ударить по ней» 58.

3. НАЦИОНАЛЬНЫЙ ВОПРОС
После компромиссного соглашения двух буржуазных партий по негритянскому вопросу в результате сделки 1877 г. на Юге установился своего рода режим «реставрации». Конечно, полный пересмотр итогов гражданской войны и Реконструкции был невозможен: так, плантационное рабство теперь уже прочно принадлежало прошлому. Но было сведено на нет значение XIV и XV поправок к конституции, провозглашавших гражданское и политическое равенство негров. Именно в негритянской политике США последней четверти XIX в. заключены исторические корни того неравенства черных американцев, расовой сегрегации, которые остаются непреодоленными и по нынешний день.
В годы Реконструкции южные расисты прибегали в борьбе против гарантированных конституцией прав негров к террору и насилию. Южные бурбоны опирались на подпольные военизированные организации, такие, как Ку-клукс-клан, «Рыцари белой камелии», «Гвардия конституционного союза» и др. После 1877 г. они получили легальные возможности для осуществления своих целей: Север, республиканцы, федеральное правительство не просто закрыли глаза на творимые ими беззакония, но прямо потворствовали расистам.
Особо реакционную роль в утверждении расистского строя на Юге сыграл Верховный суд США. Пользуясь исключительным правом выносить мнение о конституционности любых законов, принимаемых в стране, Верховный суд, раз за разом попирая федеральную конституцию, благословлял все противоречащие ей постановления расистских властей Юга.
В 1881 г. в штате Теннесси был принят закон о раздельном проезде белых и черных на железнодорожном транспорте, положивший начало легализованной системе расовой сегрегации. В южных штатах стали приниматься законы о раздельном пользовании и посещении неграми и белыми ресторанов, театров, больниц. Встречая упорное сопротивление со стороны негритянского населения, расовая сегрегация тем не менее распространялась повсюду в местах общественного пользования. Подобные акты отрицали тем самым федеральный закон о гражданских правах 1875 г. В 1883 г. Верховный суд США, вынося решение по поводу пяти разбирательств нарушений федерального закона о гражданских правах, объявил неконституционным сам этот закон. Верховный суд мотивировал решение тем, что XIV поправка к конституции США охраняла гражданские права от посягательств только со стороны государственных властей, но не частных лиц. А поскольку, железные дороги, рестораны, больницы являлись собственностью частных лиц, то сегрегация признавалась там допустимой 59. В 1882 г. Верховный суд узаконил запреты на межрасовые браки, введенные в Южной Каролине, Луизиане, Миссисипи и других штатах Юга.
В 1896 г. Верховный суд США подвел новое обоснование под расовую сегрегацию, которое узаконивало ее в местах общественного пользования, принадлежащих как частным лицам, так и государству. Вынося определение по поводу луизианского закона о раздельном проезде черных и белых на общественном транспорте, верховный судебный орган США объявил, что сегрегация возможна, если не отрицает равенства в условиях обслуживания60. Как и прежде, он поворачивал против негров XIV поправку к федеральной конституции, утверждая, что эта поправка осуждала только неравенство прав, но не отрицала возможности раздельного пользования ими.
Доктрина «равных, но разделенных прав» негров явилась самым циничным оправданием расового угнетения. Было хорошо известно, что сегрегация негров обусловливается тем, что они всегда оказываются в гораздо худших условиях, чем белые. Сегрегация негров на транспорте, в школах, больницах и даже в тюрьмах использовалась для того, чтобы низвести человеческое достоинство негров. Так, черных заключенных отдавали на фермы и заводы в качестве бесплатной рабочей силы. Их хозяева использовали кнут и другие средства физической расправы не реже, чем когда-то плантаторы-рабовладельцы. В результате такого обращения в 1887 г. в штате Миссисипи погибли 16% заключенных негров, а в Арканзасе — 32 %.
В 1890—1900-е годы в южных штатах было повсеместно изменено избирательное право с целью лишить его негритянское население. В 1890 г. в Миссисипи был созван специальный конвент для изменения существующей или принятия новой конституции. В прежней конституции штата указывалось, что ее замену должны санкционировать все избиратели. Но конвент, собравшийся в штате, где большинство голосовавших составляли негры, поступился этим правилом и самолично одобрил новую конституцию, которая вводила ценз грамотности и своеобразный имущественный ценз в виде избирательного налога. Эти цензовые ограничения лишили права голоса более 96% черных избирателей. Аналогичные ограничения избирательного права были введены в других южных штатах.
В 1898 г. Верховный суд США признал их законность, лицемерно заявив, что они не отрицают XV поправки к конституции, ибо последняя запрещала лишать избирательного права только по признаку расовой принадлежности или цвета кожи61. Буквалистское толкование XV поправки Верховным судом было на руку расистам, ибо давало им возможность исключить негров из числа избирателей, прибегнув к любым способам, не запрещенным федеральной конституцией. В результате на избирательных участках в южных штатах утвердился полный произвол.
Введение избирательного налога и проверки грамотности должно было, по замыслу расистов, отстранить от участия в выборах только негров. Практика, однако, показала, что введенные цензы сократили п число голосующих белых граждан62. Дабы восстановить «справедливость» в отношении белых соотечественников, многие из которых были опорой расистов, южные законодатели пошли еще на одну конституционную уловку. Была изобретена так называемая «дедушкина поправка», которая провозглашала, что голосовать могли даже лица, не знакомые с алфавитом и не имеющие за душой ни цента, если их отцы или деды пользовались избирательным правом до 1 января 1867 г. Естественно, что негры не могли представить подобных доказательств, поскольку XIV и XV поправки к федеральной конституции, наделявшие их правом голоса, были ратифицированы после 1867 г.
«Дедушкины поправки» были внесены начиная с 1895 г. в конституции большинства южных штатов. Так негритянское население Юга, составлявшее 89,7% всех черных американцев, было лишено основных гражданских и политических прав. Юг США предстал, по словам В. И. Ленина, как «какая-то тюрьма для „освобожденных" негров...» 63.
Поддержка федеральными властями устремлений южных расистов выразилась не только в откровенно реакционной позиции Верховного суда США. Исполнительные и законодательные органы внесли свою лепту в пересмотр оценки гражданской войны и Реконструкции. В 1887 г. Кливленд президентским указом распорядился вернуть знамена мятежной Конфедерации, захваченные во времена гражданской войны северянами, в южные штаты. Этот шаг чрезвычайно ущемил самолюбие ветеранов республиканской партии, и Кливленд должен был до поры до времени воздержаться от проведения его в жизнь (знамена Конфедерации оказались в родных штатах при республиканском президенте Т. Рузвельте в 1905 г.). Но лидер демократов не прекратил демонстрировать откровенную неприязнь к итогам гражданской войны. Раз за разом он накладывал, например, вето на билли конгресса, устанавливавшие льготы ветеранам армии северян, которых называл не иначе, как мошенниками. (Кливленд вошел в историю как президент, отклонивший наибольшее число законодательных предложений конгресса.)
В 1890 г. конгресс США, будучи хорошо осведомленным о том, что в южных штатах творится произвол во время выборов и что расисты просто не допускают негров к избирательным урнам, тем не менее провалил законопроект об использовании федеральных войск для защиты права голоса черных американцев. Республиканцы и демократы, депутаты конгресса продемонстрировали верность духу сделки 1877 г. и как бы показали, что возврата к временам Реконструкции быть не может.
Наряду с негритянской проблемой в национальной политике США последней четверти XIX в. особо важное место занимал индейский вопрос. С момента образования США буржуазное государство последовательно проводило линию на оттеснение индейцев с их законных земель и заключение коренных обитателей Америки в резервации, площади которых все сужались и сужались. Гражданская война, устранившая все препятствия на пути развития капитализма вширь, имела своим следствием еще более ожесточенное наступление промышленной и сельской буржуазии на земли индейских племен. Железнодорожные компании настойчиво требовали выселения индейцев со всех территорий, где проходили их магистрали. Так возник план «концентрации», предлагавший перемещение индейских племен из всех штатов в одну резервацию, на небольшой пятачок, заключенный между Канзасом и Небраской. Эта переселенческая политика, начавшая проводиться в конце 70-х годов, обернулась настоящей трагедией для индейцев. Многие из них не выдерживали тяжести переезда, заболевали, нередкими были смертельные исходы.
Политика «концентрации» провалилась как из-за решительного сопротивления индейских племен, не желавших переселяться с обжитых мест, так и в силу оппозиции со стороны земельных спекулянтов юго-западных штатов, притязавших на земли отведенной индейцам национальной резервации. Тогда федеральное правительство взяло на вооружение идею «ассимиляции» индейцев, означавшую разрушение их племенной организации п растворение краснокожих американцев среди белого населения. Эта идея, воплотившаяся в 1887 г. в законе Дауэса, на многие десятилетия определила политику буржуазного государства в отношении индейцев.
Закон Дауэса был направлен на разрушение общинной земельной собственности индейцев и раздел ее в частное пользование. Он означал неизбежно уничтожение всей племенной организации коренных жителей Северной Америки. Инициаторы закона представляли его как приобщение «варваров» — индейцев к плодам белой цивилизации 64 В тайне сохранялся другой, подспудный, но самый важный мотив принятия закона Дауэса — желание железнодорожных и земельных компаний поживиться за счет экспроприируемой правительством большей части индейских территорий. Согласно этому закону при разделе земельной собственности племени главе каждой семьи отрезался надел в 160 акров, остальным взрослым членам семьи отписывалось по 80 акров. При таких нормах только меньшая часть земель племени переходила в частную собственность индейцев, большая же часть становилась достоянием федерального правительства, получившего право на их распродажу. К началу XX в. был произведен раздел 118 индейских резерваций. В результате индейцы потеряли 86 млн. акров земли (62%), принадлежавшей им до 1887 г. Осуществленный по закону Дауэса перевод всей жизни и быта индейцев на буржуазные рельсы принес им неисчислимые и непоправимые беды. Фактически подвергались разрушению весь уклад индейцев, его социально-экономические и этнические основы, а также самобытная, питающаяся вековыми традициями культура. Взамен индейцам обещали блага, которыми пользовались белые американцы,— права на частную собственность и гражданство. В действительности это был обман, о котором знали белые цивилизаторы. Так, не являлось тайной, что все имевшие место до 1887 г. попытки насадить среди индейцев частную собственность оканчивались неизменно тем, что коренные американцы лишались своей земли. Опыт показал, что общее владение землей и племенной уклад жизни заключали для индейцев единственную возможность самосохранения, спасения своей этнической общности и культуры. Авторы закона Дауэса лицемерно закрывали глаза на то, что индейцы, не умевшие ни писать, ни изъясняться на английском языке, не приспособленные к буржуазному образу жизни и капиталистической конкуренции, третировавшиеся белыми как «низшая раса», не могли в основной массе сохранить за собой земельные наделы и не могли, как и чернокожие американцы, реально воспользоваться предоставленными им гражданскими правами.
В целом последняя четверть XIX в. предстает как один из консервативных периодов в истории внутренней политики США. Буржуазия в полной мере воспользовалась победой в гражданской войне для того, чтобы подчинить служению своим социально-экономическим и политическим интересам исполнительную власть, конгресс, суды. Щедрые земельные пожалования железнодорожным корпорациям, беспрецедентная по жестокости протекционистская политика и другие меры буржуазного государства благоприятствовали усилению экономических позиций крупного капитала, образованию повсеместно монополистических объединений. Социальная политика правительства освящала ничем не ограниченную эксплуатацию крупным капиталом пролетариата и мелкой сельской и городской буржуазии. Правительство США отгородилось от социально-экономических требований эксплуатируемых масс при помощи лозунга «государственного невмешательства», но в то же время использовало все средства, не гнушаясь силы, для защиты экономического могущества крупного капитала. В области национальной политики последняя четверть XIX в. ознаменовалась подавлением и отменой многих экономических, политических и юридических прав черных американцев, завоеванных в ходе гражданской войны и Реконструкции. Две буржуазные партии преодолели различия эпохи гражданской войны и выступали отныне единым фронтом по всем основным вопросам внутренней политики.

 

начало сайта